Однажды ты узнаешь

Звонила несколько раз в день, но секретарша раздраженно твердила, что Алексея Петровича нет. А потом сказала: не звони ему, деточка, он очень занят. Не возьмет трубку.

Тогда я пришла к нему на Кировскую, в это стеклянное бездушное здание, но старуха перекрыла дверь своим сухоньким тельцем:

– Нельзя! У него совещание! Там САМ!

Я закричала:

– Алексей Петрович! Мне нужно с вами поговорить!

Он не вышел. Я плелась домой и размышляла: как мне встретить его? Я должна была объясниться, должна! Решила: буду каждый день звонить, ходить к нему. Он выслушает меня! А если встречу в театре – скажу прямо там, при Надьке. И мне не стыдно – я же люблю его.

А вечером он сам позвонил в дверь. Я обмерла от счастья. Он приехал к отцу! Сейчас все выяснится! Он разведется с Надькой и женится на мне!

Они заперлись в кабинете. Я не находила себе места, задыхалась от волнения. Мать тревожилась:

– Что он пришел? Да еще, это самое, домой… Что случилось, а?

– Ах, мать… Не понимаешь. Он из-за меня!

– Из-за тебя? Что ты натворила, а? Что-то не то с той заметкой? Не написала вовремя? Или что?

– Да ничего… Наоборот!

Вскоре позвали меня.

Алексей Петрович сидел в отцовском кресле и курил. Красивый, величественный. Тонкие нервные пальцы сжимали папиросу. У глаз собрались морщинки. А ведь он уже не молод, почему-то подумала я и тут же представила себя рядом с ним в свадебном платье. Отец стоял у окна. На всю жизнь запомнила ужас в его глазах, когда он обернулся. Он прокашлялся и заговорил каким-то чужим, совершенно не своим голосом:

– Понимаешь, Нинон… Тут, так сказать, такое дело. Я понимаю все эти девичьи фантазии. Но не надо больше звонить Алексею Петровичу. Беспокоить его.

– Но папка! Это не фантазии. Я люблю его, а он…

Алексей Петрович поспешно перебил меня:

– Нина, девушки… хм… часто придумывают себе героев. А я совсем не герой. И у меня жена. Твои выдумки могут всем навредить.

– Но вы говорили, что…

– Мало ли что я сказал во время нашей… хм… беседы. Сергей Васильевич, прошу простить, но я же не знал, что у вас такая впечатлительная дочь. К тому же что она начнет рассказывать всякие небылицы обо мне…

– Алексей Петрович, не беспокойтесь. Мы все объясним – мы же с вами обо всем уже договорились. Она, так сказать, все поймет.

Гумеров наклонился вперед и заговорил, чеканя каждое слово:

– Не хотелось бы, Сергей Васильевич, прибегать к каким-то другим мерам. Тогда дело коснется всей семьи. Вы же понимаете? Абсолютно всей. Я пришел сюда и говорю об этом, потому что… хм… не хочу, чтобы вся эта история зашла далеко. Мне это совсем не нужно. Но если я буду вынужден…

Гумеров встал. Почему-то показался мне огромным. Гигантом. И куда делось его насмешливое выражение лица? Его расслабленность? Казалось, это хищник, который готовился к прыжку, чтобы сожрать меня.

Отец миролюбиво залебезил перед ним:

– Ну что вы, что вы. Все понятно. Даже не думайте. Забудьте. Уладим. Нет причин для беспокойства. Ниночка очень, так сказать, послушная, понятливая девочка.

Гумеров, не оборачиваясь, вышел, тяжело проминая кабинетный ковер. Отец засеменил следом.

Я слышала, как в коридоре мать вторила отцу, что-то приговаривала вкрадчивым голосом.

Отец вернулся в кабинет, но не сел в свое привычное кресло. Будто не осмелился, будто там все еще сидел призрак Гумерова. Мы молчали. Отец нерешительно мерил шагами кабинет, то и дело останавливаясь, меняя направление.

Вошла мать:

– Что, Сережа? А?

Отец остановился, словно стряхивая оцепенение:

– А знаешь что? Собирай-ка все Нинкины вещи. В чемодан.

– Папка, ты что?

– Ты, это самое, рехнулся, Сережа? – охнула мать.

– Делай, что тебе говорят! Девку упустила – где шлялась, с кем? Кому звонила? Ты чем здесь все это время занималась? – резко рявкнул на мать незнакомым, каркающим голосом. – А ты, – закричал он на меня, – совсем ум потеряла? Ты кому звонишь? За кем бегаешь?

Никогда не видела его таким.

– Папка… Я звонила, но он же сам… Квартира эта… Его же никто не заставлял!

– Забыла, какие времена? Чтобы ни я и никто другой! Ни про какую квартиру даже слова! Ты поняла? – Он больно схватил меня за плечи и встряхнул. – Ты поняла?

Я закричала:

– Папка-а-а! Да как же так? Почему ты так со мной?

Он схватил меня за руку, оттащил в комнату и толкнул на кровать:

– Замолчи! Заткнись! Я думал, у меня дочь! А у меня – дура! Все сейчас через тебя полягут! Все! – Прошипел матери: – Следи, чтобы не выходила никуда. Поняла? Я скоро.

Мать испуганно перебирала какие-то по большей части случайные вещи и бросала их в большой чемодан на полу:

– Да что ж это? Ай, Нинка… Горе какое!

– Мать, почему он не верит мне? Почему так кричит на меня? Ведь все же правда!

– Может, и верит. Но куда ж деваться-то, а?

– Верит? Не защитил меня? Он же согласился, что все выдумка! А сам учил меня правду говорить. Быть комсомолкой.

Мать остановилась, выпустила вещи и пристально посмотрела на меня, покачала головой:

– И где ж это в комсомоле про взрослых женатых мужиков говорится-то, а? Сейчас все мы через тебя…

Мать бессильно опустилась на кровать. Я села рядом, прижалась к ней, может, впервые в жизни:

– Куда ж он меня отправляет?

– Мне откуда знать? Придет – вались в ноги. «Папочка, прости. Все сделаю, как ты скажешь. Буду слушаться». Поняла? Рыдай, клянись. Может, обойдется.

– Попроси и ты за меня, мама.

– Уж попрошу. Да не послушает – ты ж сама видишь, как он со мной.

– Почему ты так говоришь? Он послушает! Ты жена его!

– Да какая жена? Одно название! Так… ночевать приходит, и то не всегда. Сама видишь – ты же большая девочка. Боится, что развод ему помешает, а так бы давно… А вот тебя он очень любит. Так и сказал: мы с тобой одно, а Нинку не оставлю. Эх, как же тебя угораздило… Ох, Нинка…

Все встало на свои места. Конечно, я давно догадывалась, видела отца с той женщиной и девочкой, но притворялась, что не замечаю:

– Так он из-за тех, других, сейчас волнуется? Или из-за себя? – вырвалось у меня.

– Ты не думай об этом, – стала успокаивать меня мать, – иногда ведь лучше не знать.

Я побежала в прихожую, наспех оделась. Мать бросилась к двери:

– Не глупи, Нинка! Что ты удумала, а?

Я вырвалась. Не то, все не то!

– Я так не могу. Хочу узнать правду.

Глава 6

Я бежала по заснеженным улицам, было жарко, шуба распахнулась на груди, шапка сползла. Редкие для этого часа прохожие оборачивались, но мне не было до них дела. Несколько часов назад я умирала от несчастной любви, превозносила Гумерова, была уверена, что его жена, эта дылда, мешает нам быть вместе. Глупо женился по молодости, попал в ловушку и не может из нее выбраться. Несчастный, но благородный. И если все-таки встанет выбор, он предпочтет любовь, то есть меня. Но пелена спала. Гумеров оказался трусом, последним мерзавцем, который настроил против меня моего папку, оболгал меня. Но я найду свидетеля, который все знает, который расскажет папке, что я не обманщица, а Гумеров – сволочь. Ведь кто-то же рассказал обо мне Надьке. И я думала, что знала, кто это. Хотела убедиться.

Позвонила в дверь. Три звонка. После долгого шарканья открыла заспанная Кира, закутанная в драный шерстяной платок, накинутый на застиранную ночную сорочку:

– Поздно вообще-то. Чего тебе?

– Это ты? Ты все рассказала?

– А?.. – Кира все никак не могла проснуться. – Про что? Что ты несешь? – Она нехотя впустила меня в коридор коммуналки и показала говорить шепотом. – Что стряслось-то?

– К нам Гумеров приходил. К отцу. Теперь меня отправляют куда-то.

Кира наконец очнулась:

– Как… отправляют? Туда? Не может быть. – Она побледнела, задрожала всем телом.

– Не знаю куда. Отец велел чемодан собрать. Это ты рассказала про меня и Гумерова?

– Про Гумерова? При чем тут я?

Я видела, как она дрожит, как испугана, готова заплакать.

– Времени нет! Говори! – Я схватила ее за плечи: – Ну?

– Не знаю я ничего!

– Кира… Кто-то жене его рассказал. Надьке. Ты? Ты видела ее? Говорила с ней?

Она все мотала головой. Куда делись ее резкость, язвительность? Передо мной стояла беззащитная Кира, похожая на маленького ребенка. Ей, дочери репрессированных, и так досталось. Я пожалела, что так сильно испугала ее, поняла, что все равно ничего не скажет.

– Не знаю, когда вернусь. А может… Что ж…

Тогда Кира оглянулась на пустой коридор и зашептала:

– Ну, что ты изменилась – я вообще-то сразу заметила, еще на выставке. Будто подменили. Проследила после школы, видела, как ты в его машину садилась. Все понятно стало.

– Пошла и рассказала Надьке?

– И не видела ее ни разу. Так, намекнула Тате что-то вроде «наша Нинка влюбилась», но вообще-то про Гумерова не говорила. Честное комсомольское. Она ж и не поняла ничего – ты ж ее знаешь. А больше – никому.

– Неужели Тата?

Я стала умолять, чтобы Кира пошла со мной к отцу, все рассказала про Гумерова, про машину, но она испуганно замахала руками:

– Что ты! Ни за что! И ты… молчи, пожалуйста, что говорила со мной, что была здесь. И вообще ничего про меня не рассказывай. Так, учились в одном классе.

Когда прощались, я заплакала, хотела обнять ее, но Кира отшатнулась, закуталась в свой платок и поспешила запереть за мной дверь.

Я побежала на Чаплыгина. По дороге думала про Киру. Всегда считала, что она самая сильная из нас. Несгибаемая. Видела, как она отбривала любые шуточки в свой адрес, как дерзко отшивала парней. Она могла на спор молчать целую неделю или идти без пальто по морозу. Но сейчас все было по-другому. Кира, такая смелая, превратилась в маленькую запуганную девочку. Она мгновенно отказалась от меня, от нашей дружбы, от всего, что с нами было и что нас связывало. И мне показалось, что это было для нее легко. Раз – и закрыла дверь.

Зашла – Тата с Мурой как раз убирали со стола тарелки. Я посмотрела на Тату и поняла – все знает. И даже, может быть, ждала меня.

– Зачем ты это сделала?

Тата с испуганным видом брякнула чашку на блюдце и опустила глаза. Я бросилась к ней, но Мура перехватила меня:

– И что такого, по-твоему, сделала моя Тата?

Я не стала ходить вокруг да около. Времени было в обрез. А если отец вернется домой и не найдет меня там?

Рассказала про Гумерова.

Мура вздохнула:

– Да ты сядь – в ногах-то правды нет. И ты, Тата, тоже.

Мы сели за стол. Я сказала:

– Надька откуда-то узнала…

Мура скривилась:

– Ой, не могу… Никто Надьке не рассказывал. Тоже мне тайна. Будто впервые такое. Надька сама не раз его ловила с малолетками. Вечно он со школьницами путается, извращенец!

Я растерялась:

– Так ты знала?

– Про него-то? Конечно! А чего я, по-твоему, так переполошилась, когда ты тут полуголая перед ним выпендривалась? А оно видишь, так и вышло…

– Папка меня теперь… в ссылку какую-то… – Я не выдержала и заплакала.

Мура пожала плечами:

– А правильно, кстати, делает. Страсти поулягутся. Забудется все. Это мудро.

– Да что ты такое говоришь? – Я никак не могла поверить. – Надо бежать к папе, все рассказать про Гумерова! Абсолютно все, про школьниц этих… Он поймет, что я не вру!

Мура молчала. Вытащила папиросу и закурила, глядя в окно. Я не могла поверить:

– Тебе все равно, что ли? Мы же подруги! – Мура поднялась и стала убирать со стола. – Тата? – Я оглянулась на Тату. Ну если Мура такая бесчувственная, то уж Тата, добросердечная туповатая Тата, другая?

Тата, не поднимая глаз, тихо сказала:

– Какие мы с тобой подруги? Одни тряпки вас с Кирой всегда и интересовали. Никогда вы со мной не дружили.

От удивления и стыда я ни слова не могла сказать. Выходит, Тата догадывалась, что мы к ней относились снисходительно. Это правда, что мы с Кирой считали ее глупее нас, подшучивали. С другой стороны, никому в голову не приходило ее обижать или дружить с ней специально ради шмоток Муры. Но и то правда, что когда эти шмотки появились, мы стали теснее общаться с Татой. Именно тогда и завязалась наша дружба, а не раньше, когда, например, умерла Таткина мать. Получается, я заслужила ее такое ко мне отношение – нечему теперь удивляться. И Тата, может быть, поступила честнее, чем я.

– Это неправда, – наконец прошептала я, сама не веря в то, что говорю.

Мура и Тата молчали, помешивали чай ложечками.

– Так вы пойдете со мной? Расскажете про Гумерова?

Мура открыла дверь и указала мне на нее:

– Никто с тобой не пойдет. А про Гумерова все и так знают. И папка твой тоже. Головой надо было думать. А теперь нечего.

Ничего не оставалось – я побежала домой. Еще утром я умирала от любви к Гумерову, или мне так казалось. Хотела объясняться с Надькой. Готова была, что весь мир узнает о наших отношениях, об этой стыдной квартире. А теперь… Прозрела, что ли? Не знаю, как назвать, но любовь моя к нему в одночасье закончилась. Весь морок спал, как и не было его. Уже не хотела я ни Гумерова, ни его любви, а просто чтобы все стало так, как было раньше. Все вернуть любой ценой.

Отец вернулся часа через два. Мы с матерью молча сидели на кухне. Я все уже ей рассказала. И про квартиру, и как все было. Она хваталась за сердце и плакала.

Чемодан был собран. Отдельно – узел с едой в дорогу: хлеб, ветчина, яйца. Отец тяжело вздохнул, приказал:

– Ну, прощайтесь!

Я, как учила мать, зарыдала:

– Папка-а-а! Я больше не буду! Не отсылай меня никуда! Я исправлюсь! Буду хорошо учиться, стараться! Ты будешь мной гордиться!

Он отодрал мои руки от себя, встряхнул и бросил мне пальто:

– Одевайся, времени мало. В дороге, так сказать, поговорим.

Мать стала уговаривать:

– Ну что ты, Сережа, а? Придумаем что другое? Зачем отсылать ее, а? Все уладится, забудется. Утро вечера же мудренее? Никому скандал-то и не нужен. А Ниночка все, это самое… Зачем палку перегибать-то?

– Уладится – и хорошо. Вернется, значит. А пока уму-разуму наберется. Все на пользу. И будет она и хорошо учиться, и стараться – как она там наговорила. И не будет никому звонить. Все. Пошли.

Мать тихо заскулила. Отец многозначительно взглянул на нее:

– С тобой мы отдельно поговорим, хватит уже… – подхватил мой чемодан, узел с едой и открыл дверь, – иди.

Мать вытерла слезы, обняла меня на прощание и шепнула:

– Все пройдет – перебесится. Я просить буду, молиться Пресвятой Богородице. А нет, так и сама тебя разыщу, верну – не бойся!

Я плакала. Было обидно. Все предатели, притворщики вокруг! Даже отец не поверил мне, не защитил. И мать со своей Пресвятой Богородицей – что это с ней? Никогда верующей не была. Что это значило?

В машине рядом с шофером сидел какой-то невзрачный мужичок в нелепой сдвинутой набок шапке. Отец кивнул на меня:

– Вот, Федотыч.

Мужичок обернулся, мельком взглянул на меня, но ничего не сказал. Ехали молча. Было неловко говорить при посторонних. И отец ведь этого не любил. Я все думала: куда мы едем? На дачу? Переждать несколько дней? Тогда зачем столько вещей?

Машина остановилась. Я выглянула и поняла, что мы на Белорусском вокзале:

– Пап, куда мы едем?

Отец отмахнулся:

– Молчи!

Я не узнавала его. Да, я была виновата, заслужила, чтобы он злился на меня. Еще как! Но хотела объяснения: что меня ждет? Что я могу сделать, чтобы загладить свою вину? И наконец, когда смогу вернуться домой?

Отец молчал. Федотыч побежал куда-то в здание вокзала. Я догадалась: наверное, за билетами. Снова стала умолять отца:

– Папка, миленький, ты прости меня. Я больше не буду! Буду всегда и во всем тебя слушаться! Позволь мне остаться. Буду лучше всех учиться. Скажи, что мне сделать?

Отец сказал:

– Ты уже все, что могла, так сказать, сделала. Погубила меня, всех нас, – и отвернулся.

Я плакала, снова стала каяться, умолять его, но он не обращал на меня внимания. Вернулся Федотыч. Отец отдал ему конверт и кивнул:

– Как договаривались. Глаз не спускай.

Подошел ко мне. Я заметила, как он устал и осунулся. Как постарел за эти несколько часов:

– Веди себя хорошо. Поняла? Там видно будет.

– Но папа… Куда же я… Это же несправедливо.

– Разочаровала ты меня, Нина…

Он не поцеловал, не обнял меня. Все наши папка – Нинон в одно мгновение умерли. Я не могла поверить в это, словно все было наваждением. Я не знала, что пройдут долгие годы, прежде чем снова увижу отца. И не буду рада этой встрече.

Глава 7

Вот так, Лиза, началось мое путешествие, из которого мне суждено было вернуться не скоро и совсем другой, с ребенком на руках. Принято говорить «я ни о чем не жалею», «жизнь прожита, ничего не изменишь». Но я, признаться честно, жалею. Жалею ту глупую девочку, которой я была. Жалею о той жизни, которая была предназначена мне, но которую я не прожила. Если можно было бы вернуться и все изменить – я сделала бы это без трепета и сомнений. Но увы…

И что еще хочу сказать тебе, Лиза. Ничего, девочка моя, не бойся. Ничего. Всякое в жизни может случиться, но бояться не надо. Будь решительной и смелой – вот что я, прожившая жизнь, могу сказать тебе.

Но вернемся к моей истории. Я сидела ни жива ни мертва, поезд тронулся. Федотыч снял свою нелепую шапку, деловито выудил из вещмешка бутылку водки и стакан. Кивнул мне:

– Ну что, доня, а то выпьем?

Я растерялась, дома мне никогда не предлагали спиртного, даже вина.

– Да вы что – я не пью…

– С мужиками шастаешь, а не пьешь, – весело подмигнул Федотыч. – Да ты не бойся – пей. А то пригодится.

Мне стало обидно. Чужой человек, а все уже знал обо мне. Зачем отец рассказал ему? Скрывая смущение, вытащила из узла еду, разложила по-хозяйски на столике. Мать даже соль в газетку закрутила. Не мать, мама… Федотыч ухнул первую и снова мне стакан сует. Ну что ж. Пригубила. Сморщилась, конечно, закашлялась. Гадость. Но что-то в душе у меня отлегло, легче дышать стало. Заплакала. Жалко себя стало. Федотыч снова налил. Выпила – и тут уж проняло меня. Зарыдала, остановиться не могла. В голос выла. А Федотыч обнял меня, прижал к себе:

– Ну ты поплачь-поплачь, доня. А то вредно в себе держать-то. Думаешь, мужик, не понимаю я?

Смотрю на Федотыча – жалко себя, снова плакать хочется. Спрашиваю:

– Мы в Сибирь, что ли, едем?

– Ах ты… Сибирь… Выдумала. Белоруссия! К тетке твоей доставляю. К сестре материной.

Я обомлела:

– Я даже не видела ее ни разу!

– Сама посуди: папка твой напужался страшенно. – Тут Федотыч наклонился ко мне и зашептал: – Предупредили его, чтоб начальника этого не расстраивал. Сховать тебя задумал. Чтоб быстрей улеглось. Ничаво. Посидишь, уму-разуму заодно набересси.

– А… сколько? Сколько сидеть? Когда он меня заберет?

Федотыч замолчал, вздохнул:

– Да кто ж его знает, донюшка?

Увидев, что я снова плачу, добавил:

– Уж поди не век тебе там куковать, чай, не сирота. Ты нос не вешай. Папка в тебе души не чает, сама знаешь, егоза.

Его слова приободрили меня. Ведь действительно, папка не оставит свою Нинон. Позлится да отойдет, пошлет за мной, а то и сам приедет. И будет у нас все по-старому.

– А ты кто ж такой, Федотыч?

– Тю! Да товарищ я.

– Не встречала тебя у нас ни разу.

– Зачем нам встречаться? Я по другим делам товарищ. Тебе того знать не надобно.

Даже не помню, как уснула. Стало тепло, хорошо. А потом в один миг будто электричество кто выключил.

Утром Федотыч растолкал меня:

– Просыпайся, доня, – сходить скоро.

А я боюсь глаза открыть и думаю: пусть мне все приснилось. Пусть бы ничего этого не было. Потом осмелела – всю жизнь так не пролежишь – выглянула в окно: солнце как раз встало, одни березы проносились кругом, припорошенные снегом. «Что им до моей судьбы?» – подумала я. Федотыч выглянул в окно:

– Ну, пошли, подъезжаем уж.

Перрон, на котором мы оказались, мели, синхронно шаркая вениками, два дворника, – ночью, видно, шел снег. Я подняла голову и увидела на двухэтажном каменном здании вокзала название города – Борисов. Я подумала: наверное, был какой-нибудь важный Борис, и в честь него назвали город: «– Это чей?» – «Да Борисов!» И что ты думаешь, так и есть ведь – в честь князя Бориса и назвали, я потом узнала, уже после всего. Все-таки неглупая я была, наивная только.

Пассажиры нашего поезда бежали, прихватив тюки и чемоданы. Сонных детей тащили бойкие бабы. Мы с Федотычем, охваченные общим волнением, поспешили за всеми. Хотя куда уж мне было торопиться, если подумать? Кто меня ждал? Федотыч оставил меня с чемоданом на вокзале и вот уже через полчаса вернулся довольный, потирая руки, – договорился с каким-то мужиком, чтобы тот отвез нас в нужную деревню.

Мы вышли в город, и я удивилась: нас ожидала по-зимнему мохнатая маленькая лошадка, запряженная в старые сани. Рядом суетился какой-то мужичок в латаном-перелатаном кожухе.

– А то давай располагайся, – Федотыч показал мне на укрытые соломой сани.

– Может, на машине быстрее бы доехали? – Мне не нравился ни странный мужичок, ни его лошадь, от которой пахло зоопарком.

– Да какая ж машина, доня? До той деревни ни в жисть не доехаем! В самом лесу стоит. Дорога такая, что… ы-ы-ы… – Федотыч неопределенно махнул и стал устраивать мой чемодан.

– Ты со мной поедешь? Не оставишь меня? – Я вдруг испугалась, что этот чужой человек, на плече которого я плакала вчера, оставит меня одну.

– Не боись! Доставлю до места. Как бандероль.

Мы тронулись. Сани легко скользили по пушистому снегу, оставляя позади два тонких следа от полозьев. И я вспомнила детство, когда папа катал меня на санках. Как весело тогда было: папа хохотал, бежал впереди. А я сидела в шубке, валенках, меховой шапочке, укрытая легким одеяльцем. Сани неслись, как мне казалось, с огромной скоростью. Я пищала от восторга и страха одновременно. Раз – санки наехали на кочку и перевернулись. Помню колючий снег на лице, мне показалось, что задохнусь и умру, помню, как я заорала, а отец подбежал, подхватил меня, стал отряхивать, успокаивать, что-то рассказывать. Он всегда знал, как меня утешить. Папка… Что стало с нами?

Не заметив как, я уснула. Мне снилось что-то теплое, беззаботное. Несколько раз сквозь сон чувствовала, как Федотыч кутал меня и о чем-то переговаривался с возницей. Но я не хотела просыпаться, хотела, чтобы этот сладкий теплый сон длился вечно, – и ныряла в него обратно.

Сани резко дернулись и остановились. Открыла глаза – день был пасмурным, непонятно, утро ли еще или скоро начнет вечереть. Я увидела покосившийся под снегом плетень и маленькую серую избу, унылую, без наличников на окнах. Мелькнула мысль: изба заброшена – тетка умерла, мы сейчас развернемся и поедем обратно, в Москву. Отец простит меня, и все пойдет как ни в чем не бывало. Мы будем сидеть и пить чай, посмеиваясь над Гумеровым. Но тут я заметила маленький дымок, который вился из трубы, и вычищенную узенькую дорожку перед домом. Федотыч сказал:

– Сиди пока! – и пошел в избу.

Залаяла, не вылезая из конуры, собака. Я подумала: тетка не возьмет меня, откажется. На что я ей? И Федотыч вернет меня обратно. Так прошло, может быть, полчаса, которые мне показались вечностью. Судьба моя решалась в этой хате. Я молила, обращаясь к незнакомой мне тетке: «Откажись, откажись, откажись». Федотыч вернулся и деловито схватил чемодан:

– Ну, доня… – и снова полез через сугробы к избе.

Я нехотя поплелась за ним. Снег забивался через мои городские сапожки и противно холодил ноги. Федотыч придержал скрипучую, такую же унылую, как дом, дверь, мы прошли через сени и оказались в комнате. Тут же пахнуло чужим запахом: лежалого сена и печи. В центре единственной, но довольно большой комнаты стояла и смотрела на меня моя тетка. Я никогда не видела ни ее саму, ни ее фотографий, но почему-то сразу узнала. Что-то материно было в ней, что-то неуловимое. Она не двигалась, не сказала ни единого слова, но по ее взгляду я уже угадала, что это она и что мне несдобровать.

– Ох, что люди скажуть… Гэта, что ли? – спросила тетка Федотыча. И, не дожидаясь его ответа, добавила: – Так и думала, что ничо путного ня выйдзе.

Федотыч, не обращая на нее никакого внимания, уже, по-видимому, чувствуя, что дело сделано, поставил мой чемодан у печки и кивнул:

– Тетка твоя. Родная.

– Алеся Ахремавна.

– Ефремовна? – удивилась я. У матери отчество было все-таки Ефремовна.

– Адзин черт! Вумная, як я погляжу.

Тетка говорила чудно, выделяя «ч», гэкая. Это стало неожиданностью – от матери я такого не слышала, наверное потому, что она уехала в Москву совсем молоденькой и успела переучиться. Как я догадалась, это была смесь белорусского с русским. Не все понимала, что говорила тетка, но, что она мне не рада, было очевидно.