Однажды ты узнаешь

– Ну почему нет? У нас тоже могут быть против дружбы. Иногда родители говорят, что кто-то из «так себе» семьи. Но разве я из плохой семьи? Или что со мной не так?

В висках застучало: неужели они уже все знают про меня и Гумерова? Нет, не может быть. Даже тетка не в курсе. Но что будет, если все они узнают?

Роза тем временем успокоила меня:

– Все с тобой так. Это мы другие.

Я шла и думала. Да, конечно, другие. Не такие испорченные, как я.

Так прошла неделя. Я по-прежнему горевала по прошлой жизни, мне не хватало папы, походов в театр, на концерты. Катка на Чистых прудах, наконец. Разговоров с Кирой и Татой, какими бы они ни были. Пусть и не душевными, но все же… Моя обида на них отступила. Все чаще вспоминала я теперь маму. Видела ее смутный образ в движениях тетки, слышала ее интонации в голосе Алеси Ефремовны. Ведь мама по-настоящему заботилась обо мне. Я по-другому видела теперь нашу семью в свете того, что мне стало известно про отца, и жалела мать, несчастную, никому не нужную женщину.

Тетка со мной почти не разговаривала, хотя я знала, что она справлялась обо мне у директора школы: как учусь, нет ли со мной проблем. Знала также, догадалась, что она, вооружившись бутылью самогона и нехитрой снедью, ходила его благодарить. Вернулась хмельная и за полночь. Плакала в сенях.

Я чувствовала себя здесь временной и ждала письма из Москвы, но про меня словно забыли. Не знала, что там происходит: стала думать, что Гумеров мог сгубить отца, добиться для него самого плохого. И тогда мои страдания были мелочью. Выходило, что отец спас меня, отправив к тетке? Или все же я была в ссылке? Сомнения и безвестность угнетали.

К этому моменту я словно невзначай, понемногу расспросила Розу и выяснила, что то, что говорила про деревню тетка, было правдой – нас на многие и многие километры окружали леса и болота, единственная дорога вела в соседнюю, почти такую же глухую, деревню. Выбраться отсюда пешком было невозможно. Оставалось только ждать. Но чего?

В школе все складывалось неплохо. Учителя иногда задавали вопросы, и мне удавалось удачно ответить. При этом я больше не старалась блеснуть, не поднимала руку. Особенно легко мне было на уроке русского. Что интересно: не все мои новые одноклассники хорошо говорили на чистом русском языке. Меня это тогда очень удивило.

В школе преподавали на белорусском и русском, а на переменах звучала смесь и того, и другого – сейчас ее стали называть трасянкой. Впрочем, трасянку, в отличие от чистого белорусского, я научилась понимать довольно быстро.

Скоро мне стало ясно, что самые умные в классе – Леша, Паша и Гражина. Но из них только Паша и Гражина планировали учиться дальше, в Борисове. Паша собирался в педагогический в Минск – денег обещала дать городская родня, они же и жить к себе пускали. Роза рассказала, что он хотел вообще-то в медицинский, но мать с директором школы посоветовалась и отговорила, если не сказать, запретила: побоялась, что не справится с учебой, не сможет закончить.

Гражина Криводубская, как я говорила, целилась в сельскохозяйственную академию по стопам отца. Одноклассники подшучивали: папаша-агроном теплое место готовит. Так, скорее всего, и случилось бы, если бы не война.

Леша, по слухам, мечтал о Белорусском технологическом университете, голова у него здорово в плане точных наук варила. Оле с Симой светило только ФЗО. Они давно б после седьмого класса ушли, да родители не отпустили. «Пестили» – как выразилась тетка.

У Оли Дзюбы никогда ни знаний, ни амбиций ни на что другое и не было – она, как я поняла, хотела замуж, и желательно за Владека. А Сима был просто легкомысленным. Ему было все равно – ФЗО не ФЗО – лишь бы компания подобралась веселая. Роза же изначально собиралась в ремесленное училище – на гособеспечение, но тоже осталась в деревне на несколько лишних лет – мать сильно болела. Владек Лобановский видел себя будущим железнодорожником – деревню он ненавидел, мечтал вырваться и не скрывал этого. Такими были мои новые одноклассники. Впрочем, их жизни сложились совсем иначе, чем они планировали. Я напишу о каждом из них.

Глава 9

В понедельник на перемене ко мне подошла троица. Все это время они посматривали в мою сторону, но ни разу после первого дня так и не заговорили со мной. Владек поправил свою рыжую шевелюру, засунул руки в карманы, осклабился и спросил:

– А что это ты, Трофимова, не пришла на танцы в субботу?

– Какие еще танцы?

– Так в клубе. Мы все туда ходим.

– Кроме Розки, конечно. Аксельрод – не самая подходящая фамилия для танцев, – заржал Сима.

– А Фишман – подходящая? – парировала Розка, которая слушала наш разговор.

– Хорошенькое дело! Ты много не болтай, а то я тебе! – Сима замахнулся на Розу, но Паша его оттолкнул:

– Да брось! Чего уж…

– Так придешь, Трофимова? – снова спросил Владек.

Роза не унималась:

– А ты ждешь уже? Приготовился?

– Тебя не спросили, Аксельрод, – огрызнулся Владек.

Роза снова вскинулась что-то такое сказать, но Паша миролюбиво вмешался:

– Ты, Розка, не лезь.

– Посмотрим, – уклончиво ответила я. Как-то не думалось мне о развлечениях. Я тосковала по дому, по маме, по отцу. Корила себя за глупость, из-за которой сама же пострадала. Было ли честным теперь ходить на танцы?

Леша, который шел мимо и услышал наш разговор, неожиданно вмешался:

– А вообще-то приходи, Трофимова. Нам новую пластинку привезли. «Рио-Рита» называется. Тебе понравится!

Я подумала: надо же – сорок первый год, мы в Москве давно ее слушаем, дома у меня уже есть эта пластинка, а здесь это новинка, и сказала, чтобы поддержать Лешу:

– А я ее знаю и очень люблю, между прочим. Хорошая песня.

Но Леша раздосадованно махнул рукой и пошел дальше:

– Конечно, кто бы сомневался? Любит она…

Меня разозлило, что все время раздражаю его, что бы ни сказала, и я выкрикнула так, чтобы Леша услышал:

– Может, мы и придем с Розой!

Но Роза неожиданно вскипела:

– Да не хожу я на ваши танцы, понимаете? – и в слезах выбежала из класса.

Я поспешила за ней.

– Роза! Роза! Ты чего?

Роза отмахнулась:

– Да ничего.

– Тебя не пускают, что ли? – осенило меня.

Роза остановилась:

– Если попрошу – пустят. Но вообще-то у нас шаббат – особый день. Отец не хочет, чтобы я ходила. Да и мать болеет.

– Я не знала. Никогда про такое не слышала.

– В Москве нет евреев?

Я вспомнила разговоры на кухне, слово «жиды», историю, что они добавляют в специальный хлеб, мацу, кровь христианских младенцев.

Отец, когда рассказывал это, делал страшное лицо и смеялся. Мне стало стыдно:

– Так ты еврейка?

– Ну да. А что такого?

– Нет… ничего… Конечно, у нас есть евреи. Но такие же, как все, ходят на танцы.

– Ты не подумай неправильно, – продолжала Роза, – ничего такого мы не делаем. Так, иногда приходят мужчины помолиться. Дед раввином был. Вот и отец меня строго держит. Только ты никому не говори – это все тайна. Нельзя говорить, что мы верующие, – у нас могут быть очень большие неприятности.

Я удивилась:

– А у нас в семье – атеизм. Папа говорит, что никакого бога нет. Есть такая газета «Безбожник», папа выписывает. Может, твоим родителям ее почитать?

Но Роза еще больше меня обескуражила:

– Они русский не очень хорошо понимают – мы на идише дома говорим. А читать на русском вообще не умеют.

– Ты шутишь, наверное?

– Не шучу! – обиделась Роза. – Даже хотели отправить меня учиться в еврейскую школу в Борисов, но мать болела, нужна была помощь по хозяйству.

Я снова вспомнила про мацу и мне снова стало стыдно. Далась мне эта маца!

– У нас все хорошо говорят по-русски, я поэтому удивилась.

– Странно это, – продолжала Роза. – Вот мы с Симой – евреи, на идише дома говорим. А Владек и Гражина – поляки, дома по-польски разговаривают. Понимаешь? Говорим на языке предков – это же нормально? А русский нам не родной. Кстати, Паша и Леша хорошо учатся еще и потому, что они белорусы – им легче. Хотя Олю, пусть и белоруску, это не спасло… – с усмешкой добавила она.

– Так если Сима – тоже еврей, то почему ему на танцы можно, а тебе – нет?

– Потому что у него семья нерелигиозная. Родители атеисты. И потом он младший, последыш, взрослые дети разъехались кто куда. Вот Фира ему все и разрешает. Он и не учится толком, а все равно в ее глазах гений.

Роза засмеялась, я вслед за ней.

– Ты меня извини. Так чудно все мне у вас. Я просто не привыкла. И поэтому тебе могут запретить со мной дружить? Потому что я не еврейка?

– Ну… понимаешь… не в этом дело. Просто папа думает, что все городские – испорченные. Особенно не еврейки. Такой он человек. Допотопный. Но все-таки папа. Не хочу его расстраивать.

Я подумала: «А ведь прав ее папа. Не знает меня, не видел ни разу, а прав…»

Роза тем временем взяла меня за руку:

– А на танцы ты все-таки сходи. Леша там музыку ставит на патефоне. Он за это ответственный. Он вообще-то хороший в глубине души, а эти…

– Он тебе нравится?

Роза покраснела:

– Кто? Лешка-то? Он даже не еврей!

Мы расхохотались. Мне было хорошо с Розой – такой искренней, настоящей. Я была рада, что встретила ее. И не знала тогда, что Роза навсегда изменит мою жизнь.

Роза замолчала, посерьезнела:

– Вообще-то меня в Борисове жених ждет. Вернее, он в армии сейчас, а осенью вернется.

При этих словах я не заметила ни радости, ни кокетства. Еще школу не окончила, а уже жених. Вот это да! Хотя кто бы говорил – поймала я себя на мысли – после истории-то с Гумеровым.

– Чепуха! Как это? Жених?

– Да так.

– То есть ты оканчиваешь школу и тут же выходишь замуж?

– Ну… почти. Дождемся, когда мне восемнадцать исполнится, – и тогда.

– Не понимаю. Ты так сильно влюблена, что ли?

Я рассуждала уже как бывалая, опытная. Еще недавно больше всего на свете мечтала выскочить замуж, а сейчас уже осуждала новую подругу, готовая убеждать ее, что нечего там делать, замужем, надо сперва узнать человека. Мне стало стыдно.

– Ну… не знаю. Он хороший. Окончу ремесленное училище – вот и поженимся.

– Ты что же – выходишь замуж за незнакомого человека?

– Ну хватит, Нина. В книгах люди хотят чего-то нового, интересного, каких-то приключений. Броситься в жизнь сломя голову и не выходить из нее. Вот и ты такая. А мне этого не надо. Это плохо?

Роза замолчала. Я не могла понять ее и внутренне возмущалась: «Что за крепостное право в XX веке? Как такое может быть?» Это был другой, незнакомый мир, который мне только предстояло узнать.

После ужина я думала о сегодняшнем разговоре в школе. Мое положение, безвестность угнетали меня, но все же молодость взяла свое – мне стало очень интересно побывать на деревенских танцах. Как там танцуют? Подо что? Как одеваются? С другой стороны, это был еще один шаг навстречу деревенской жизни. Корила себя: ведь решила – ничто здесь меня не касается, я здесь временно. Но все равно это манило меня: веселье, танцы, внимание. Молодость – она такая. Легкомысленная.

Спросила тетку – знала, что после ужина она обычно пребывала в приподнятом настроении:

– Алеся Ахремовна, можно мне на танцы?

– Ты – на танцы? У клуб?

– Ну да. Что такого? Одноклассники вон ходят.

Тетка задумалась:

– Не знаю я, что ты у Москве утворила… Но просто так бы тебя отец не отправил… Знаешь – сидела б ты дома.

Слова тетки меня, конечно, задели. Ведь она была вообще-то права. Но и сдаваться мне не хотелось:

– И так я наказана – и что ж теперь, меня на танцы не пускать?

– Мало ли чаво еще утворишь? А мне отвечай, – возразила тетка.

– И так мне тут жизни нет. Хоть повеситься от тоски – никто не пожалеет.

Эта угроза, как я и рассчитывала, тетку испугала. Давно поняла, что она боялась за меня, пеклась, чтобы ничего не случилось. Тетка аж подпрыгнула на месте, но виду постаралась не подать, заговорила спокойно, миролюбиво:

– Что ж я, по-твоему, не разумею? Тоже молодая была, и я любила, и мяне любили.

– А что ж вы замуж не вышли?

– За кого хотела – тот не позвал. А другие мне были не нужные.

– И что с ним стало?

– Ну, что стало? В Москву уехал – и поминай как звали. Вон приезжал – как чужие. Сама видала.

– Федотыч? – изумилась я.

– Ну… Кто ж еще?

– Мне он понравился. Хороший.

– Золотой человек. С отцом твоим с самой революции еще. Но… Бывають люди, которым одним сподручней жить. Як монахи. И Федотыч такой.

– А вы?

– Я? Я – не. Так уж получилося. Без мужика. А может, и к луччему. – Тетка смягчилась: – Ты это… як к одиннадцати вернешься – сходи. Дело молодое. Усе ходят в конце концов. Да и пускай поглядят люди. Ничего плохого не скажут.

В субботу, едва прибежав из школы, я накрутила волосы на тряпочки – тетка дала разрезать несколько носовых платков на полоски. Сначала вымыла голову в тазу, подсушила волосы у печки, потом накручивала каждый локон на тканевую полосочку, аккуратно завязывала, не слишком туго, чтобы не оставалось заломов, и принималась за новый. Потом терпеливо сидела у печки, чтобы волосы успели высохнуть и лежали красивой волной. Ты, конечно, не застала такую методу. Фен, бигуди, лак для волос или что там сейчас у вас. Тогда такого, конечно, не было, но это тем не менее не мешало нам хорошо выглядеть.

Надела свое шерстяное голубое платье. То самое, голубое, что было на мне в консерватории и которое так нравилось папе. Застегивая, заметила брошку – она так и осталась заколотой на платье с того самого вечера, когда я встретила Гумерова. Мать, складывая вещи, видно, не заметила ее. Моя стрекоза. Эх, папка… Обнимешь ли ты когда-нибудь меня? Назовешь ли «моя Нинон»?

Когда стемнело, побежала в клуб. Он находился в конце села на пригорке, недалеко от кладбища. Ну как клуб? Обычная изба. Только над крыльцом висела вывеска, где было выведено черной краской «КЛУБ». Подходя, услышала смех и приглушенный звук патефона: «Но это ро-о-овно ничего не значит, у всех свой путь, мой друг, у всех своя мечта».

И действительно, в большой комнате у окна на столе стоял патефон, точно такой же, как у меня дома в Москве – красная прямоугольная коробка. Рядом лежало несколько пластинок.

Пары толкались в центре, а по стенам жались одиночки, иногда группки молодежи, в основном девушек, которых не пригласили. Среди танцующих я заметила вездесущую троицу одноклассников: Симу, Владека и Пашу. Сима танцевал очень красиво, с горящим взглядом, но, как мне показалось, не слишком интересовался партнершей. Манерничал, выеживался и наслаждался собой. Владек, наоборот, танцуя с девушкой, а это была, конечно, Оля, держался так близко, почти прижимался к ней, что было неприлично. Но Оля ничего – не обращала внимания, как будто так и надо. А Паша был как всегда – ни рыба ни мясо. Вяло переминался с ноги на ногу, девушку выбрал намного старше – я не видела ее у нас в школе. А вот Гражина со скучающим видом стояла у стенки и не танцевала, всем своим видом показывая, что ей это неинтересно, но выглядело это скорее жалко.

Я стала высматривать Лешу. Он тоже был здесь, но не танцевал, а менял пластинки и крутил ручку патефона. Даже в клубе он был таким же гордым и высокомерным, как в школе. Ни с кем не шутил, никому не улыбался. Всем своим видом показывал, что он не такой, как все. Мне сказали уже, что отец его председатель местной партийной ячейки и что это он достал для клуба и патефон, и пластинки. Я помню, как позлорадствовала тогда, что эта так называемая должность – ставить пластинки – досталась Леше не просто так – папочка постарался.

Время от времени кто-то из танцующих подходил к нему и заказывал: «Леш, поставь «Рио-Риту». Тогда Леша либо кивал, либо уклончиво отвечал «посмотрим» – в зависимости от того, кто просил. Мне это не понравилось.

Я обошла парочки, приблизилась к Леше и сказала:

– Думала, в деревнях под гармошку танцуют. А у вас пластинки, и много.

Леша пренебрежительно поджал губы:

– Что, раз деревня, то и гармошка?

– Просто хотела сказать, что… – Я попыталась перекричать музыку, но Леша отошел в сторону и стал что-то говорить танцующим. Я пошла за ним, мне хотелось объяснить, что не хотела его обидеть, наоборот, но он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи. И все это видели. Разозлилась страшно, выбежала на улицу.

Владек и Сима как раз курили возле клуба и над чем-то смеялись. Злая на Лешу, я подошла к ним:

– Дадите?

– Ха! Не знали, что ты куришь, – засмеялся Сима и зажег мне папиросу.

– У нас девочки вообще-то не курят, Трофимова, – скосился на меня Владек.

– То у вас. Откуда папиросы, кстати?

– Так ты курить хочешь или допрашивать? – нахмурился Владек.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Сима. – Там, сям… А иногда папаша Владкин расщедрится. Что такого?

– А ты здорова́ курить, Трофимова, – заметил Владек. – А вы что в Москве курите?

– Ну… «Казбек», «Беломор», «Кубань» еще.

– А мы чаще всего самокрутки, как денег нет.

Паша, разгоряченный танцами, тоже выскочил и слушал теперь наш разговор. Помялся, потом все же спросил:

– Скажи… а ты…

Вид у него был смущенный и загадочный одновременно. Я испугалась. Снова всплыл страх, что в деревне вдруг откуда-то узнали про Гумерова. Нет, не может быть… А если даже и так, буду все отрицать. Скажу, что сплетни.

Но Паша, помявшись, выдавил:

– Ты… Сталина видела?

Я с облегчением выдохнула и ответила как можно более безразличным тоном:

– Сталина? Ну да. Конечно. Много раз. Приезжал в Большой театр.

– А какой он?

– Ну какой-какой. Как Сталин. Как на портретах.

Я вспомнила, как это было. В тот вечер давали «Ивана Сусанина». Машину нашу не пропустили – пришлось идти пешком. Меня это тогда очень удивило. Но папа сказал: не иначе кто-то из руководства приедет. Была зима, я шла в туфельках по снегу, намочила ноги.

Когда вошли в театр, сразу почувствовала, что все по-другому – очень уж обстановка была нервозная. Поразило большое количество блеклых мужчин в штатском, которые сновали туда-сюда, проверяли документы. В гардеробе папа встретил кого-то из сослуживцев, который шепнул, что сегодня будет САМ.

Места наши были в партере, и я несколько раз оглянулась на царскую ложу, но она пустовала. Где же он? Какой он? Отец легонько тронул меня за колено и глазами показал на ложу, которая находилась над оркестром, справа от сцены. Бархатная портьера там была задернута, видно было лишь нескольких крепких людей в штатском, которые смотрели не на сцену, а в зал. Помню, как это поразило меня: почему же он не в царской ложе? Именно там ему самое место! Почему не видно его? И подумала тогда, что Сталин просто не захотел волновать нас, простых зрителей, не захотел мешать нам смотреть спектакль. Еще больше прониклась к нему за это. Все мы благоговели перед ним.

Я, конечно, не рассказала про портьеру и что это был единственный раз, напустила на себя важный вид – и заметила, что Паша зауважал меня: видела самого Сталина!

– А правда, Трофимова, что папаша твой – нарком? – вмешался Владек. На улице было темно, я буквально чувствовала, что взгляд его прожигал меня. Он хотел понять, насколько я все-таки важная птица. Какое я и моя семья имеют отношение к власти, которую, я уже тогда понимала, он не любил. От этого вопроса, детского по сути, прямого, наивного, но тем не менее злого, мне было не по себе. Я как можно более спокойно ответила:

– Конечно нет!

Владек осклабился:

– Ага… Так я и думал. Но начальник, что ли, важный?

Сима нетерпеливо вмешался:

– Хорошенькое дело! Пошли, что ли, московская? Станцуем?

Я согласилась – танцевать очень хотелось. Мне казалось, что я уже вечность не слушала музыку, хотя на самом деле еще и двух недель не прошло, как покинула дом. Но еще больше мне хотелось уйти от Владека и его неприятных вопросов.

По дороге Сима шепнул, что они поспорили на деньги, с кем из них первым я станцую, те долго собирались, а выходит – зря:

– Надо было сразу, как я. Быка за рога! Ну то есть эту… Ну в общем…

Я предвкушала танцы. Тем более, как я уже знала от Розы, Сима был не только поздним, избалованным сынком своей мамы, но и лучшим танцором и певцом в деревне. Зная это, он стремился туда, где было весело и где имелась публика, способная оценить его талант. При других обстоятельствах поступать бы ему в театральное, но вот так, из деревни, – в то время это было невозможным.

Было жарко. Пахло натопленной печью и потными телами. Я сняла пальто и положила его на подоконник. Начали танцевать. Конечно, «Рио-Риту». Пары расступились. Сима здорово двигался, манерно. И вообще он был яркий, красивый – мне было приятно танцевать с ним. Я наслаждалась всеобщим вниманием. Нет, все-таки в Москве никто на меня так не смотрел, с таким восхищением. А здесь я была одна такая, неповторимая. Интересующая всех и каждого.

Мы танцевали, все расступились и смотрели на нас. И Оля, и Гражина, и Паша с Владеком. Владек – тот буквально пожирал меня глазами. Своими прозрачными маленькими глазками. Я подумала, вдруг он пригласит меня на следующий танец – что делать?

Вдруг музыка остановилась. Кто-то испуганно вскрикнул. Я обернулась. Леша с растерянным и испуганным видом собирал разлетевшуюся на куски пластинку:

– Извините… Извините… Сейчас другую поставлю…

– Ты что?! – все вдруг наперебой закричали. – Такую пластинку сгубил!

Владек сплюнул и грязно выругался.

– Нашли кому доверить, – поддержал его Сима. – А еще комсорг.

Леша стоял бледный и держал в руках куски пластинки:

– Не знаю, как так получилось… куплю… Новую куплю…

– Ага, купит он. Папочка достанет. Пошли, парни, – сказал Владек. Многие неохотно потянулись за ним.

Леша поставил «Не забудь», и оставшиеся пары снова стали танцевать, недовольно поглядывая на него.

Я подошла:

– Со всеми бывает… Вот я однажды…

Но Леша закричал на меня:

– Да уйди же ты наконец! Что нужно тебе? Как приехала – так и уезжай. Катись!

Это было очень неожиданно. Да, я, может, и говорила невпопад. Но не знала, что он до такой степени ненавидит меня.

Вернулся Сима:

– Ты идешь, Трофимова? Мы проводим тебя.

Я злилась на Лешу, поэтому ответила:

– Конечно, иду. Здесь нечего делать.

Троица проводила меня до дома. Они пытались шутить, о чем-то меня спрашивали, но мне хотелось как можно скорее вернуться домой – вечер был испорчен.

Глава 10

На следующий день с Лешей не разговаривали: Владек подговорил всех на бойкот. Пластинка была новая и всем понравилась, к тому же привезли ее аж из района. Вслух больше всего возмущался, понятно, Сима, лучший танцор. Кажется, даже его красивая родинка покраснела от возмущения. Он ходил по классу и театрально воздевал руки к небу:

– Хорошенькое дело! Ему поручили, а он новую пластинку гахнул. Хоть на танцы не ходи! Как теперь танцевать? Пусть возмещает теперь!

– Ну уж дудки – не вернет, – возмущалась Оля.

– Безответственность! Порча общественного имущества! – поддакивала Гражина с первой парты.

Пашка отмалчивался. Когда Роза подошла расспросить, что на самом деле произошло, он отмахнулся:

– А я что? Не знаю ничего. Владека спроси.

Историк заметил, что что-то не так, и, узнав, что произошло, возмутился:

– Это правда? Что вы – звери? Это неправильно! Каждый человек, каждый комсомолец может оступиться. Тем более такое дело – случайность.

Я подумала про историка: интересно, если бы вы узнали, как «оступилась» комсомолка Трофимова, то сказали бы то же самое? Или все потому, что Леха – комсорг, а отец его – партиец?

Я не одобряла бойкоты еще в школе, хотя, по правде говоря, иногда участвовала в них. Почему-то обычно бойкотировали тех, кто мне не нравился. И мне не было их жалко. Но здесь было другое. Мне не нравился Леша с его заносчивостью, но я понимала, что Владек воспользовался случаем, чтобы унизить Лешу, задеть его как можно сильнее. И мне не нравилось быть орудием личной мести в руках Владека. Но, в конце концов, мне ли было не знать, что такое ошибка? И что ждало бы меня в моей школе, если бы все о ней узнали? Скорее всего, что-то гораздо худшее, чем бойкот.

На перемене я вышла к доске и сказала:

– Я против бойкота. Каждого можно за что-то бойкотировать. Потому что кому-то это может быть выгодно. – Я посмотрела на Владека. – Кого-то за разбитую пластинку, кого-то за рыжие волосы, а кого-то за то, что он еврей.

Я сказала так и села за парту. Владек не спеша поднялся и злобно прошипел:

– Тогда и Трофимовой тоже бойкот!

Тут не стерпела и Роза:

– Тогда и мне!

Я заметила, как обрадовались Оля и Гражина – не смогли скрыть своего злорадства. Сима тоже ликовал: начиналась веселая заварушка, как он любил. Один Паша насупился, но не решился перечить Владеку. А Леша посмотрел на нас с Розой укоризненно и молча вышел из класса.