Дорогая, а как целуются бабочки?

Подписывает. Вздыхает, но подписывает, я – в ректорат. А Зотова, ректора пединститута, в ту пору от должности отстранили. Его и председателя приемной комиссии. Потому как дело о взятках возникло. И, тянулась ниточка, между прочим, с кафедры французского языка. От зам зав кафедрой. Дама у нас в должности этой была. И даже, помнится, несколько лет химии получила.

Так вот, на время следствия Зотов был отстранен. Кожемякин был то ли в командировке, то ли на больничном и отдувался за всех проректор по учебной части Поздняков. Ну я ему это свое заявление. Он не хуже кафедральных знал, чего я стою, и тоже начал уговаривать. Куда, мол, иду? Зачем? Здесь, мол, предо моной такие перспективы открываются…

– Какие перспективы, Осип Родионович?! Без кандидатской? Два года с лишним просил, чтоб в аспирантуру на очное отпустили. Глухо как в танке.

– Хочешь откровенно?

– Очень хочу, Осип Родионович. И именно откровенно.

– Нам ректор приказал никаких бумаг Игнатову не подписывать.

– Думаете, я не догадывался? Знаю, что ректор и знаю – почему. Только уже полгода как органы отказались от идеи списать на меня убийство. Нестыковочка вышла. В поезде я ехал по направленью к нашему славному городу, когда Борецкому передали пакет, который разнес его гениальный мозг. Парни, с которыми в вагон-ресторане я выпивал во славу отечественной науки, это мое алиби подтвердили. Четыре человека. Все из нашего политеха. Все кандидаты наук, а некоторые даже и члены КПСС. Так что вот вам другая бумага от меня. Эту вы не подписывать не имеете права.

А сам после этой тирады своей вдруг задумался: «А не тесть ли вмешался в процесс? И ради сохранения нашей семьи уговорил ректора не пускать меня в Москву? Не знаю…»

– Володь, Володь, ну ты че разошелся. Думаешь, я не понимаю. Очень даже хорошо понимаю. Скажу больше – готов сейчас же составить письмо от института с просьбой о твоем переводе в очную аспирантуру. Вызывает секретаря. Сочиняет письмо. Подмахивает, ставит печать.

– Ну, – с надеждой глядит на меня …– Теперь останешься?

– Нет. Не останусь. И не надо мне от вас ничего.

Мне действительно уже ничего не надо было от этой моей альма матер. Ни аспирантуры, ни перспектив. Тем более, что я уже место себе нашел. В райно для меня место держали. И очень хотели, чтобы я его занял. А предшествовало этому тоже одно весьма любопытное событие. Где-то месяца за три до этого моего разговора с Поздняковым, вызывает меня завкафедрой и говорит:

– Владимир Петрович, к нам районный отдел народного образования обратился – надо бы проверить одну школу c точки зрения методики преподавания. Школа с французским уклоном, на французском целый ряд предметов дает…Да что я вам рассказываю – вы же сами там, если не ошибаюсь, работали.

– Так точно.

– Ну, вам и карты в руки. Формируйте комиссию, и вперед.

К тридцати семи годам я, конечно, имел в виде зарплаты смешные деньги, но кое-что в жизни понял. Ну, например, что зло не остается безнаказанным. Расплата, в том или ином виде неминуема. Ну, привела же судьба ко мне майора, что измывался надо мной в суворовском. В неприглядной совершенно роли привела. В роли просителя помощи для своей не очень успешной дочки-студентки. И вот новый аналогичный поворот.

Да разве ж могли в этой школе помыслить, когда чехвостили меня за праведные неуды, которые я ставил зарвавшемуся чаду партийного работника, что час возмездия настанет, и уже их судьба будет в моих руках? Шучу, конечно. Но в каждой шутке есть доля шутки. В качестве председателя комиссии районо кровь я мог им ого-го как попортить. Но топтаться на поверженном противнике не в моих правилах. Во французской школе этого не знали и струхнули. Только я начал комиссию формировать – одолели звонки.

Слухи такого рода в педсреде распространяются мгновенно. Пошли разговоры и о предстоящей проверке: Игнатов идет на французскую школу. Пошли разговоры и начались звонки. Школа искала людей, которые бы меня знали и могли повлиять в нужном для нее направлении. Я приходил домой, и раздеться не успевал, как меня звали к телефону. Один звонок, второй, третий. И всякий раз одна и та же просьба: Володя, не зверствуй. Успокаивал просителей, как мог. Те пытались успокоить школу, но на директрисе все равно лица не было, когда я в окружении лучших преподавателей пединститута явился на первый урок. Распределил коллег по классам, а сам оказался (клянусь – случайно!) на уроке, который вела Тарасова. Завуч, что, собственно, и подняла всю эту бучу вокруг двойки, которую я поставил дочери партийного работника. Дама становилась то белой, как мел, которым писала на доске, то алой, как пионерские галстуки на груди у ее воспитанников. И не без причины. Ее французский был, мягко говоря, далек от совершенства, притом что дама из бюстгалера выпрыгивала, стараясь показать, что шита она не лыком. Но чем больше старалась, тем нелепее звучала. Впрочем, все в рамках, и резюме отчета у меня было соответствующим: преподавание ведется на должном уровне.

РОНО проверку оценило на пять, и именно туда я и направился, приняв решение бросить к такой то матери вуз.

– Cлушай, – говорю заведующему, – подыщи работу.

– А иди ко мне. Инспектором.

Так что когда я к Позднякову шел с заявлением об увольнении, то судьбу свою дальнейшую уже отлично себе представлял.

Итак, районо. Оклад инспектора плюс девять часов во французской школе, которые они мне «вручили» с трепетом и почтением. Да и куда они денутся! Свои часы отдай, а инспектора работой обеспечь! Тем более такому, который оценил их работу на «хорошо» и «отлично».

Короче, мало того, что я избежал участи навеки поселиться в местах не столь отдаленных, а то и вовсе лишиться жизни в отместку за преступление, которого не совершал. Так еще и с финансами стало налаживаться. Получать я начал едва ли не вдвое больше против того, что имел в институте. И можно было бы и с аспирантурой уже как-то решить, и с аспирантурой и с кандидатской, причем малой кровью, и, не выезжая в столицу, но хотения уже не было никакого в этом направлении двигаться. Отбили хотелку. До такой степени, что даже Париж перестал сниться. И Париж, и Катрин.

Не хотелось вообще ничего. И более прочего – возвращаться после работы домой. Как на Голгофу каждый раз шел, верите? Как на Голгофу! Но и не идти не мог. Два пацана, а живем мы уже отдельно от стариков, и у супруги, наконец – то , работа, но такая, которая занимает не только день, но и вечер, а то и ночь. В ментуре она служит. В отделе по делам несовершеннолетних. И там, как мне объясняют, тоже есть свои круглосуточные дежурства, облавы и засады.

– И где ты была? – поинтересовался, помнится, впервые столкнувшись с ненормированным графиком.

– В засаде, – беспечно ответили мне, подмазывая перед зеркалом губы.

Она – в засаде, а я забираю младшего из детсада, старшего – от деда (из школы его забирал дед) и мы идем в двушку, владельцем которой наше семейство стало в результате обмена обкомовской квартиры на две. Дед и разменял. Было же уже очевидно, что семья распадается. Ну просто трещит по швам . Наивный старик решил, что разъезд ситуацию нормализует.

Обе новые квартиры – и родителей, и наша в районе не менее престижном, чем тот, где стоит обкомовский дом. Волга, как и там, в двух шагах, и у тестя с тещей – тоже двухкомнатная. Переселением нашим занимался обком, которому мы сдали принадлежащую ему квартиру, и по сути это был даже не обмен. По сути квартиры нам выделили согласно всем существующим на тот момент нормам.

Ну и супруга – в засаде, а я за отца и за мать. Фарш – на сковородку, макароны – в кипящую воду, кормлю пацанов. Делаю со старшим уроки, а потом до полуночи у нас «дымится роща» – колыбельная песня для младшего. И так – каждый день. Инспектирую школы, преподаю, в пять отправляюсь домой и несу еще одну полноценную вахту. Но предварительно в погребок, где барменом трудится ударник из пединститутской группы «Витязи». Сто грамм коньячку, и уже не так на душе противно. Забираю младшего, старшего, и если, обнаруживается, что супруга в этот вечер от облав и засад свободна, то очень скоро вновь оказываюсь в районо. В своем кабинете, где и провожу остаток вечера и ночь. Потому что если мы оба дома, то чаще всего это лай. Она лает на меня, я лаю на нее. И я либо в машине сплю, либо в служебном своем кабинете. Но чем дальше, тем все реже и реже мы дома в полном составе. Потому как дежурства, засады и облавы ну чуть ли не каждые сутки. Ну, видимо, обостряется криминогенная ситуация. И вот как-то в очередной раз, накормив мальчишек макаронами по-флотски и исполнив эту нашу колыбельную, я положил младшего на супружескую койку и сам прилег с краешка. Замучился что-то. Ну и решил вздремнуть, а после Димку в детскую перенести. Сплю, и вдруг меня вроде как дернуло что-то. Дернуло, я проснулся, на душе муторно. То есть муторно мне последнее время было всегда. Все время как будто подташнивало. Но тут еще и тревожность какая-то. Встал, оглядел пацанов – сопят в две дырочки вполне себе мирно.

«Если, – думаю. – с отцом что (он тогда прибаливал), мама бы позвонила». Но телефон молчит. Встал на кухне у форточки и курю. Это было в марте 1985-ого. Курю и вдруг вижу сквозь голые деревья: моя вдоль улицы чешет. Нафуфыренная, в этой своей шубе из Березки и… не одна. Мужик рядом. А время за полночь. Продолжаю курить, голова пустая, и только сердце как в глухой бочке – бух! бух! И обида. Злая такая обида к горлу подкатывает: я тут с детьми, а она!

Слышу – ключ в замок вставила, входит. А я в темноте стоял. И сигарета огоньком в кулаке. И она побелела аж, когда, врубив свет, у окна меня увидала.

– Ну, как дежурство? Или у вас – облава была? А, может, в засаде сидели?– спрашиваю без интонаций. Она- в ванную, открыла кран и сквозь шум воды:

– Да ты знаешь, нас отпустили. Дежурный по РОВД отпустил. Пораньше. Ну и мы решили сходить в кино.

– Какое на хрен кино?!– взрываюсь я. – У тебя -дети! Двое маленьких детей! Ты че?!-

– Да почему нельзя?! – говорит дорогая , педалируя удивление. – В кои-то веки. C коллегой.

Вот про коллегу она напрасно. Cовершенно напрасно, потому что я ухватился немедленно:

– Как коллеге фамилия?

Губы поджала – молчит. Ну, – думаю, – ладно, выясню. И случай сделать это предоставляется. Гуляем у ее непосредственной начальницы. У Раисы Васильевны (фамилию, пардон, запамятовал). У начальницы моей супруги – день рождения.

Выпили, зацепились языками, я – в центре внимания. За окном свирепствует горбаческий сухой закон, а я повествую о том, как мы в Алжире решали алкогольную проблему.

– Праздники, – рассказываю, – мы, как правило, вскладчину отмечали. Скинемся и делегируем наиболее стойких за выпивоном и закусоном. Ну и дошла очередь до меня. Дали в напарники Юру Тутина, а он то как раз из нестойких был. Ну и только мы вышли на центральную улицу, Юра – мне риторический вопрос:

– А не рвануть ли нам пивка для дальнейшего рывка?

Я говорю: «Ну, давай». Зашли в кафешку, сели, выпили. А там кафешек этих через каждые двадцать метров. И сорока не прошли, Юрок опять ко мне с тем же самым предложением. Потом опять, и опять. А мы жратвой-то уже запаслись, но спирта еще не купили. Я Тутину говорю: «Хорош, Юрок. Нам еще спирт покупать.» А спирт – это же самое главное. Мы там из экономии только его и пили. Один литр спирта – это же четыре бутылки водки. Но спирт – это аптека. Два литра спирта заказываем. У аптекаря – столбняк. Аптекарь – мусульманин, и ему в голову не приходит, что 96-ти градусный спирт можно употреблять внутрь. Он просто видит двух слегка веселых иностранцев и в недоумении – для каких таких медицинских целей им нужно такое количество спирта. И недоумение его так велико, что он готов наступить на горо своей коммерческой песне, но разобраться. И я ему помогаю в этом.

– Мосье, – говорю, – мы из Советского Союза. Помогаем вашей замечательной стране с разработкой полезных ископаемых. Приобрели в ваших замечательных магазинах потрясающую музыкальную технику, а головки же у магнитофонов надо протирать. А чем еще протрешь, как не спиртом?

– Но два литра мосье?!– не сдается тот.

А нас двадцать. Каждому нальешь в пузырек по 100 грамм- вот и нету двух литров.

Вышел из столбняка, а мы вышли из аптеки с флаконами спирта. Но надо же подумать и о дамах. Советские мужики в Алжире пьют спирт, а советские дамы развлекаются с вином под названием «Камир». Из него, по-моему, наш Солнцедар делали, но уж больно цена привлекательная. Из-за цены русские уважительно называли его «Камир Иванычем». Вообще вино в Алжире хорошее. Французы научили делать. Но хорошее дешевле 12 динар не купишь. А «Камир Иваныч» – 4 . Разницу чувствуете? Да, гадость. Ну просто гольный уксус. Но дамы пили, и только краше становились.

Все: ха-ха-ха. Хозяйка громче всех. И я решаю ковать железо пока горячо и, пригласив хозяйку на медленный танец, начинаю расспрашивать о коллективе. Она начинает рассказывать. А я сверяю с той информацией, которую имею от жены. Она же не упускала случая поведать мне о своих совершенствах. О гениальности своей. И постоянно рассказывала, каким архиважным делом занимается, как любит эту свою работу, и как работа любит ее. В результате я знал обо всех пацанах и девчонках, которые попадали в руки моей второй половины. Обо всех скопом и о каждом в отдельности. Она даже нашего соседа воспитывала. Cправедливости ради надо сказать, что парень и впрямь лоботряс. Притом что сын сотрудника КГБ. Когда мы жили с ним на одной лестничной клетке, сотрудник этот полковником был. Сейчас генерал. А сына нет. Пристрелили. Страна на рельсы капитализма встала, а малек то как раз подрос. Подрос, и игорным бизнесом под прикрытием отца заниматься начал и контролировать один из крупнейших в городе вещевых рынков. И это, конечно, занятия прибыльные, но опасные. Хотя могли и обиженные папашей грохнуть: генерал на момент убийства возглавлял областную налоговую полицию. Убийц, как и в случае с Борецким, не нашли. Но генерала в отставку отправили, а потом он и вовсе из города слинял. Ну а в восьмидесятые рядом со мной жил. Справа – наша квартира, слева – его, а напротив, в третьей – директор завода автомобильного электрооборудования. И мы часто на лестничной клетке втроем курили – я, директор и полковник КГБ, сыну которого на тот момент было не больше двенадцати. Моя уверяла, что мальчишка ее обожает и только она имеет на него влияние и вытаскивает из грязи, к которой его необоримо тянет. Вообще, у нас было всего лишь два способа коротать вечера. Мы либо лаялись, либо она мне рассказывала про свою службу. И в результате я знал не только всех ее подопечных, но и всех сотрудников, с кем она делала это дело большой государственной важности.

Ну и танцую я значит и пытаюсь теперь на это на все посмотреть с точки зрения ее непосредственной начальницы. « Как, – спрашиваю, – жена? Горит на работе, или есть претензии?»

Та хвалить мою взахлеб – и трудяга, и аккуратистка.

– А с коллегами, – подбираюсь ближе к делу, – как? Уживается?

Она про коллег, и вдруг имя всплывает, которого я от своей ни разу не слышал. Мужское имя.

– Вот он!– думаю. – Гад.

Ну и является моя как-то сызнова за полночь и опять: в засаде сидела. А я – ей:

– C Богдановым, что ль?

Зависла. Я продолжаю: надо бы мне с ним погутарить. Аж взвизгнула: нет! Потом, правда, в руки себя взяла:

– О чем, собственно, говорить?

– О том, что негоже разбивать семью – ячейку советского общества.

– Да с чего ты взял, что он разбивает. Просто это единственный в РОВД человек нашего круга.

– Остальные что же – быдло?

– Так ты ревнуешь?!

Ревновал ли я? Да, ревновал! Теперь уже ревновал. Так ревновал, что хоть волком вой. Но это такая ревность… Это ревность не от любви, как сейчас понимаю. Это ревность оскорбленного самолюбия. Я же кругом крах терпел. Все последние годы, я только и делал, что отказывался от одной мечты за другой. Из задуманного не получилось ничего. Фиаско по всем фронтам и перспектива водрузить на свою несчастную голову еще и корону рогоносца меня совсем не грела. Она меня бесила. Тем более что та, что была повинна, как я считал, в половине моих бед, наоборот – цвела и пахла. Все у нее шло как маслу! А тут еще и любовничек! Ни-и-изя! Мне, мужику, можно. А бабе нельзя! И я конечно нашел возможность с ним встретиться. Да и сложности в том не было никакой. Фамилию же уже знал. Принял заветные сто грамм, звоню в РОВД и прошу к аппарату соперника. И он берет трубку.

– Старший лейтенант Богданов у телефона.

– А я, – говорю, – муж известной вам гражданки Игнатовой. Надо бы встретится, старлей, поговорить.

Спрашивает -где, и слышу: голос то задрожал.

– Погребок под гостиницей на «Бродвее» знаешь? Вот там. Сегодня. В пять.

Думаю, если несерьезное что-то про меж них – не явится. Нет, пришел. Я-то, конечно, раньше явился. Много раньше. Заказал коньячку. И cебе, и старлею. И только на стол поставили рюмки, гляжу – в дверях тот самый мужик, что «суженную» мою к дому в то «роковое утро» препровождал. Симпатичный. И повыше меня. И покрепче. И помоложе. Зараза! И как-то сразу просек, что я именно тот, кто назначил встречу. Сел против меня. Предлагаю осушить за знакомство. Жахнули залпом, я Сереге, бармену, знак, чтоб еще наливал и – виз-а-ви:

– Тём (а его Артемом звали), я все понимаю – сам мужик, но ведь двое ж детей. Тебе это надо?

А он вдруг: «Люблю».

Такого поворота я, если честно, не ожидал. Заказал еще коньяку. Еще выпили.

– И, – думаю. – нет. Уж тут – то переиграю. Это что же – они любовью будут наслаждаться, а я у разбитого корыта сопли на кулак мотать?! Не дождутся!

– Любишь? Опять, – говорю, -понимаю. Cам любил. А вот драгоценнейшая наша любить не умеет. Думаешь, ты у нее первый? Не первый и не последний. Бросит и тебя. Но предварительно выпьет кровь. И сожрет твою силу и молодость. И ты очнешься на пепелище. И хорошо если выживешь. Тебе это надо? Опять же двое детей…

Cмотрю, призадумался. Выпили мы с ним еще по одной. И еще. И вышли из заведения уже абсолютными друганами. И долго шли в одном направлении, и он клялся взять себя в руки… Но засады с облавами не прекратились. Не знаю, участвовал Артем в них, или нет, но я окончательно сбрендил. Начал за Ксенией следить и, помню, полчаса гнался на тачке за парочкой, что тормознула такси – мне показалось, что это моя и Богданов. Убедишись, что не моя и не Богданов, еще тридцать минут сидел за баранкой, пытаясь унять дрожь, а потом к Рыжкову рванул. Ну, дружку моему, актеру, который в перерывах между спектаклями шил на продажу штаны. Моё состояние было ужасным. Болело всё: мышцы, нутро, воспален мозг. В середине которого висел черный болевой шар. Он доминировал и подавлял волю. Он буквально съедал меня. Я невероятно похудел, осунулся, не мог ни есть, ни пить, ни работать.

Не было больше сил изображать благородного кадета, как когда-то с Анькой на Черном море. Что это? Наваждение, умопомрачение, психоз?

Я метался как в клетке. С одной стороны я был лишен свободы действия, так как был повязан по рукам и ногам детьми. Чувство долга не позволяло взвалить всю заботу о них на стариков. С другой стороны был не в силах спокойно наблюдать за тем, что происходило с Ксенией. Её «большая любовь» и полное презрение ко мне меня постепенно добивали.

Метод «клин клином вышибают» больше не работал. Я чувствовал, что даже сбежать никуда не смогу. Как-будто кто-то меня опутал невидимыми нитями и обрек на самоистязание и самоуничтожение.

В мозгу постоянно стучало: надо все это остановить. Немедленно! Но как? Где выход?

У Рыжкова мы поддали водки. Я изливал душу. Он слушал. Кстати, слушать он умел. И только я оторвал свою задницу от его дивана, с тем чтоб уйти, он ляпнул:

– В лоб! Дай ей в лоб. Не костяшками, а мягкой стороной кулака, со стороны ладони. Как бьют кулаком по столу. Это больно, но никаких следов. Дай ей в лоб, и она успокоится.

А я ж в жизни на женщину руку не подымал. Я даже представить себе такое не мог. А тут вдруг думаю: а почему бы нет?

Ударить. Женщину. Если бы я переболел этой мыслью. Ничего бы не было. Никакого кошмара. Но отделаться от этой мысли я уже не мог. Всю дорогу пока шел от Рыжкова к детсаду, я только об этом и думал. И потом, когда мы c младшим шли за старшим к тестю. Думал, когда варил мальчишкам макароны по-флотски. И когда решал со старшим задачки и пытался уложить младшего, я представлял, как замахиваюсь и бью. Кулаком – в лоб. И как она корчится на полу от боли. Ей плохо, ей очень плохо. Ей также плохо как мне. Нет, ей значительно хуже…

Эта мысль сверлила в моем мозгу. Заснуть я уже не мог. Я не мог заснуть, а ее все не было и не было. И уже утро, а ее все нет.

И приходит тесть и забирает мальчишек – воскресенье и он ведет их гулять. А я все сижу на кухне, и кончается четвертая пачка сигарет. И открываю пятую, и вот тут-то и входит она. И вот эту вот хрень про засаду.

А я говорю: «Врешь!» А она начинает орать. Про то, как я ей жизнь исковеркал. Я. Исковеркал. Ей. И моя рука как-то сама собой складывается в кулак, и я размахиваюсь и в лоб – бух! И она падает. Падает, а я ее поднимаю. На вытянутых руках и – хрясть! – об пол с размаху. И вон из квартиры. Ничего не вижу, ничего не слышу, куда иду не пойму, но иду, иду, иду…

Я не знаю, где я был. Но очнулся опять возле дома. В сумерках. В квартире не было никого. Упал, не раздеваясь, на кровать, а утром двинул на квартиру ее начальницы. Искать жену? Сдаваться? Не знаю. Просто шел. И пришел. Звоню в дверь, открывает Раиса Васильевна. Прохожу. На диване лежит Ксения. И Борьку Рыжкова, конечно, надо убить, потому что лицо у нее такое синее, что аж черное. За ночь синяк сполз со лба на все лицо. И я очень благодарен начальнице, вот этой самой Раисе, потому что она на меня поперла. Мягко так поперла.

В том смысле, что засадит. Она поперла, и я как-то сразу в себя пришел. И от того, что мадам моя жива и функционирует. И от того, что начальница на меня прет. Попер в ответ. Сажайте,мол, хоть пожизненно, но я этот ваш муравейник разворошу. И Богданов этот вылетит из органов за разрушение семьи – первокирпичика советского общества. И начальница, которая этому потворствует. И только тут накрывает мысль: а ведь и вправду засадят.

Глава 15

Меня не узнавали.

– Володя, это ты? – хлопали глазами, не в силах скрыть недоуменения. И я действительно не был похож на самого себя. Я на человека не был похож! Тень! Но разве могло быть иначе? Моя жизнь, если вдуматься, была адом. И в аду этом я жил не год, и даже не два. И был этой жизнью истерзан. И морально, и физически. Иссох настолько, что желудок прилипал к позвоночнику. Казалось еще немного, и либо окажусь в психушке, либо пущу себе пулю в лоб. Я реально об этом думал! У бати был наградной ствол, и я представлял, как возьму его, когда в квартире не будет никого, как отъеду куда-нибудь в лес, и… Ну чтобы разом со всем этим моим кошмаром покончить. Потом была мысль запереться в гараже и наглотаться выхлопных газов… А потом вдруг как будто стукнул кто-то в макушку: можно же просто cвалить! Не стреляться, и не травиться, а получить развод!

Я не мог понять. Я не мог понять, почему раньше эта элементарная, в общем-то, мысль не приходила мне в голову.

Нет, сейчас – то я понимаю: самолюбие отметало на подсознательном уровне все здравые варианты. А тогда… Только руками развел. Но, слава богу, мозги встали на место. Конечно же развод. Развод, но сначала должны сойти эти ее синяки. Но они такие, что сойдут не вдруг. Решил сыграть раскаяние. Дескать, сволочь, виноват, каюсь, больше такого не повторится…

Уж не знаю, поверила она в эту мою “комедь”, или нет, но семью мы изображали до самого лета. В мае мне сообщили, что весь июнь я проведу за городом. В качестве начальника трудового лагеря подведомственных нашему районо школ.

***

Началово. Так называлось село, где разбит был этот самый лагерь.

– Ты должен взять с собой детей, – заявила Ксения Семеновна, когда я доложил ей о планах начальства на мой счет.– Детям нужен свежий воздух, и кто-то же должен приглядывать за ними, пока я на работе.

Резон в этом ее предложении был, и я сказал: «Конечно. Конечно, возьму». Хотя вдруг опять волной накатила мысль: отправляет, чтобы уже никто и ничто не мешало ей с этим ее Богдановым кувыркаться. Но я сосчитал до трех и сказал: конечно! свежий воздух и все такое.

Утром к дому подъехал роновский УАЗик. Мы c водилой покидали на заднее сиденье котомки со шмотками, рядом я усадил мальчишек, и только машина тронулась, вспомнил, что забыл в ванной электробритву. Вернулся. Ксения Семеновна говорила по телефону, и говорила она по этому телефону так, что я …мне показалось… В общем, взорвался!

– Уже зовешь? – орал иступленно. – Ну, конечно, теперь уже никто не помешает с этим твоим мудаком кувыркаться!