Дорогая, а как целуются бабочки?

Приобнял меня за плечо и задушевно так: «Володь, ну скажи, ведь ты его грохнул?»

Ну и опять вся эта муть, что было осела, во мне поднялась. Cкинул я его поганую руку с плеча и:

– Сучара, ты, – говорю. Дверь ногой шибанул, и – в кабак. Прихожу домой на бровях – скандал. А мне уже пофиг. Упал прям в «экипировке» на койку, и утром, ни слова не говоря, рванул на почтампт. Назару звонить. Ну, мужу Лоры – сестры Ксении. Ну, который на Петровке cудмедэкспертом трудится.

Из дома же звонить не станешь. Наверняка же аппарат на прослушке.

Дождался соединения и: «Назар, – говорю, – меня тут в контору тягают из-за Борецкого. Ну из-за этого, к которому Ксения Семеновна пыталась устроиться. Вас, случаем, не вызывали?» – «Да вызывали, Вов. Мало того – фоторобот показывали. На тебя похож».

Я чуть не сполз по стенке кабинки. Еще и похож! Ну, думаю, все – капкан! А через неделю Назар к нам сам приезжает. Отпуск у него, а он фанат рыбной ловли, и все свои «каникулы» в нашем славном городе. Точнее – у реки, возле которой город стоит. Приезжает, и я , естественно, прошу подробностей про фоторобот. И он описывает: «Шапка пыжиковая, дубленка и лицом ну вылитый ты. Чуток, может, нос пошире».

– И за что же, – спрашиваю, – я Борецкого этого грохнул?

– Ревнивый муж ты по их версии.

И вот тут у меня опять припадок начался. Но на этот раз я не орал. Я от хохота корчился. Назар сообразил, что это нервное – приволок воды. Ну и как только я с этими корчами своими справился, двинули мы с ним к пединституту. Я решил сам убедиться в том, насколько на фоторобот похож. А почему мы двинули к институту? Да потому, что недалеко от общаги пединститута – пункт охраны общественного порядка. А я ж дружину факультетскую курировал заради характеристики, и менты меня знали отлично.

– Придем на пункт охраны порядка, я дежурному зубы заговорю, а ты погляди – у него на доске все эти фотороботы вывешены. Увидишь тот, что тебе показывали, просигналишь.

Дежурил в тот вечер капитан Чернопятов. Начал с ним трепаться насчет наших студентов, а боковым зрением за Назаром слежу, и понимаю, что узрел. Только Чернопятов – за дверь по нужде, я – к стенду, гляжу: и вправду похож.

Да уж, точно – капкан. Мало того, что Франция горит синим пламенем, поезд всей жизни идет под откос! И хорошо еще, если срок дадут! А если вышка? Ну если дело у Андропова на контроле, наверняка ж вышак!

Утром – звонок. И опять из «конторы». А я всю ночь не спал, ну просто глаз сомкнуть не получалось, и так вымотался…Выгорел буквально. В результате – ни тени страха, одна тупая злоба. Ну и сижу. Сижу, напротив следак сидит. Незнакомый мне. В голубой такой рубашке, рукава закатаны, и то и дело платок из кармана достает и лоб вытирает – жара в то лето стояла страшная, а кондиционеры в отечестве – роскошь. Да даже и вентилятора в кабинете не было, и маялся этот следователь жуть, поскольку плотным таким мужичком был.

Майор Залесский. Эдуард Валерьевич Залесский. И тоже тактичный вполне. Но я то на взводе. И только он мне эту их сакраментальную фразу про мою жизнь в подробностях, взрываюсь.

– Я эту свою жизнь вот в этом самом кабинете черти сколько уже рассказывал! И именно в подробностях. Считаете, что убил – доказывайте! Докажите – наручники и в тюрьму. А мне эти мои биографии вот уже где!

Мужик оторопел. C ними же никто так не разговаривает. Минуту сидит, глазами хлопает, другую. Встал и – за дверь, ни слова не проронив. Заходит Михаил Иванович. Ну тот, который дело от местной «конторы» ведет. И по-отечески так:

– Владимир Петрович, ну разве ж так можно? Человек из Москвы…

– Да сил уже нет об одном и том же! Вопросы имеете – задавайте. А с воспоминаниями я завязываю.

И этот ушел. И то ли они меж собой совет держали, то ли в Москву звонили, но в гордом одиночестве я пребывал минут двадцать, не меньше. Возвращаются:

– Есть несколько вопросов.

– Ну вот и задавайте.

Ну и стали они задавать. И в основном интересовались хронологией моей последней поездки в Москву. Когда аспирантский план подписал, когда к Касьяну отчалил, когда вернулся в столицу, когда на поезд до дому сел, с кем ехал… И вот тут, только тут я этих ребят и вспомнил. Ну с которыми водку всю дорогу глушил. Вспомнил, рассказываю следакам о нашей веселой ночи, следаки переглядываться начали, и – мне:

– А откуда, ребята?

– Из политеха. Из нашего политеха.

– И фамилии назовете?

– Одного – точно.

Записали они данные о моих попутчиках, и двинул я в свой родной институт. Работы же следствие не отменяет. Ну, коли подследственный – не в СИЗО, а на воле. Так вот, в институт. Ну а после занятий сел, как обычно, в свою «красную шапочку», гляжу, а кассетника – то нема. Я ее возле института ставил, машину. Ну какой-то умелец магнитофон и увел. А это – роскошь по тем временам, автомобильный кассетник – пишу заяву в ментовку. И нескольких дней не прошло – звонок:

– Владимир Петрович? Терентьев на проводе.

А у нас в институте физ-ру Виталька Терентьев преподавал. И голос вроде его.

– Виталь, ты что ль?

– Нет, – говорит телефон. – Я – брат Виталия, Алексей. Cледователь областного УВД. Мы гражданина взяли, который вашу машину вскрыл. Надо бы встретиться.

Иду на встречу и думаю, что мент кассетник-то мне вернет, а он говорит: «Нет. Кассетник ваш обнаружить не удалось. Но по закону преступник обязан стоимость краденного возместить».

И я понимаю, что нужно опять на кассетник копить, потому что если суд и примет решение о возмещении, то возмещать этот тип мне будет не год и не два – какие на зоне зарплаты. Да и не факт, что у меня одного в долгу. А на суде понимаю, что парень и вовсе не при делах. Молоденький – восемнадцати нет. Залез по пьяни в общагу через оконо, взял гитару, стал вылезать, его и застукали. Ну и повесили всю мелочь, какая у них в ментовке к этому времени из нераскрытого накопилась. Ну вот так почему – то мне показалось. Больше того – возникла и прочно довольно поселилась мысль, что пропажа магнитофона не более чем инсценировка. Жучка «контора» в тачку посадила. Ну и чтобы прикрыться сперли магнитофон. И, вы знаете, эта версия вскоре нашла подтверждение. На очередном допросе ребята вдруг начали моими внебрачными связями интересоваться. Точнее, самой последней, что случилась у меня в эти несколько недель между «кражей» магнитофона и очередным вызовом на Пугачевскую.

Ну, да было! И, между прочим, не раз. В критических ситуациях либидо вообще у всех нормальных парней взмывает. А у меня уж куда критичней. А жену на дух не переношу. А Тамара далеко. А с манекенщицей мы разбежались. Точнее, я с ней. Застукал как-то с мужиком, ну и забил. Но дефицита в желающих занять ее место не возникло. Но об этих моих компенсационных механизмах не знал никто. Любил я девушек по преимуществу в машине, а парковался в местах малодоступных. И вдруг всплыло? Наружка? Возможно. Но скорее – слушали. Потому как кадет наружку вычислит. Ну и кроме того я на рандеву, бывало, и откровенничал. И на допросах вдруг начало вскользь то одно, то другое из этих моих откровений всплывать. Например, про Солженицына. Я еще студентом начал интересоваться, а в связи с чем, собственно, гонения – то на Александра Исаевича. Но книжки его только в Алжире прочел. Там этого Солженицына на книжных развалах, как у нас Ленина с Брежневым в публичных библиотеках. На французском, конечно. Но для меня – то это не препятствие, французский. Приобретаю «Раковый корпус», читаю и все равно понять не могу – где и чего он чернит. И вдруг на допросе реплика про этот мой несанкционированный интерес к Александру Исаевичу. Про антисоветские разговоры на алжирских кухнях советских переводчиков – другая. И третья – про нелюбовь вырвавшихся за кордон соотечественников к отечественному автопрому. C какой вдруг стати если я об этом обо всем только своим подругам автомобильным и рассказывал? Не надо было, конечно, трепаться. Но нервы же не железные. Расслабился, бдительность потерял. Ну и, чего уж скрывать, хотелось в глазах девчонок поднять свою значимость. Ну и предавался публичным воспоминаниям. Про ту же автомобильную выставку, куда мы целой компанией, помню, рванули. Каждый же тачкой хотел обзавестись по окончании командировки. А в Алжире как раз автомобильная выставка. И в одном из павильонов – до боли знакомый стяг со звездой серпом и молотом. Павильон СССР, и тольяттинцы демонстрируют 11-ю модель. То есть, ту же копейку по сути. А рядом – шестерка. Ну и я интересуюсь, какая меж ними разница. А ребята, ну те, что при тачках – мне: «На 11-й будешь ездить, как граф, а на 6-й как король». И главное -серьезно так. Хотя и ежу понятно, в каких павильонах стоят тачки королей и графьев. Фиат, рено, пежо … Я смотрел на эти чудеса автомобилестроения и полагал, что все – предел! Cовершеннее создать невозможно. Оказалось, что очень даже возможно. Одно осталось неизменным – короли и графья по-прежнему предпочитают нашим тачкам не наши. Но вернемся на Пугачевскую. Вызывают, начинаем «общаться», и я понимаю, что после инцидента с кассетником область знания чекистов обо мне сильно расширилась.

Что если девушки трудились на органы? Не исключаю. Хотя тогда подозрение у меня не бабы, а мужик один вызвал. Тоже на кафедре нашей преподавал, больше того- суворовец, но плотно общаться мы стали с ним только в Москве. И вот тут то я его и заподозрил в сотрудничестве с «конторой».

В Москву я поехал не «дикарем». Меня туда таки вызвали. На курсы, которые готовили преподавателей русского языка для Сорбонны. А уж и не надеялся. Под следствием ведь. Но вызывают. И накачка идет – не столько по методологической, сколько по политической части. Cреди лекторов, между прочим, Аристов, личный переводчик Громыко.

– Если, – учит, – будут вам задавать провокационные вопросы, про наши дороги, скажем, говорите – климат в СССР сложный. То жара, то стужа – вот асфальт и трескается.

А я сижу и думаю: «Тоже – отмаза! А как же в Скандинавских странах? Или в той же Канаде?» Но, конечно, не лезу c контрагрументами. Не до диспутов мне – под колпаком. Больше того, гложет меня мысль, что все эти курсы в моем случае не более , чем комедия, которую разыгрывает КГБ при участии вот этого моего коллеги. Запрос то на меня одного делали. Ну чтобы в Сорбоннy готовить. Cам же запрос этот и составлял. А тут нас двое. Ну точно – гебисты подсуетились! Знают, гады, что не пустят Игнатова никуда, но чтоб Игнатов не рыпался, чтоб резких телодвижений не делал, ломать ничего не стали. Пусть, мол, пока все идет как идет. Но замену таки подготовили. В Cорбонне же преподавателя уже ждут. Ну вот этому мому коллеге и будет счастье.

В Москву мы с ним порознь ехали. А из Москвы – вместе. И поезд один, и вагон. Купе разные. Но только «вагончик тронулся», и я в тамбур вышел курнуть, подваливает. Датенький.

– С кадетами, – поясняет, – встретились, – выпили. Ты в каком купе?

Я назвал, и коллега этот, проявив нехарактерную для него настойчивость, уговорил кого-то из моих попутчиков поменяться местами. Расположившись в моем купе, тут же стал предлагать мне коньяк, которым, по его словам, снабдили осевшие в столице суворовцы. Но тут я уже бдительности не терял и коньячку, конечно, пригубил, но был, скорее, трезв, чем пьян. Чего и не скрывал. А он напротив – старался во что бы то ни стало меня убедить, что перебрал. Ну и пошли мы с ним опять в тамбур. Курим, суворовское вспоминать продолжаем, он рассказывает, кто из его роты в Москве осел и вдруг ни с того ни с сего:

– А жалко все таки, что Борецкого грохнули. Классный мужик был!

Кто ему – Борецкий? Кто он – Борецкому? Полагаю, до взрыва они и не подозревали о существовании друг друга. Да и не первый месяц шел после этого самого взрыва. И ладно я о Борецком думаю, не переставая. Рад бы не думать – ЧК не дает. Но он то чего вдруг о нем вспомнил?

Короче, вот еще когда, стал я подозревать, что деликатничать гебисты не намерены, и мой родной вуз уже ими подключен к моей разработке. Ну а потом вот эта история с коллегой из аспирантуры, благодаря которой я, собственно, и узнал, что прохожу по делу не как свидетель жизни, деятельности и смерти величайшего из умов нашего города, а как его убивец.

Фоторобот, кстати, шофер Борецкого составлял. А потом шоферу меня показывали. В какой-то глазок. И шофер сказал, что похож. Похож на того, который Борецкому сверток передавал. Под видом лекарства для кого-то из конструкторского бюро. Борецкий почему- то тут же в машине начал сверток разворачивать. Ну и долбануло. У шофера – ни царапины, а у Борецкого череп вдребезги.

Но эти детали я позже, много позже узнал. А тогда… Тогда я решил предоставить жизни самой разбираться в том, что она нагородила и, отключив, насколько это возможно, эмоции, углубился в диссертацию. Тема на тот момент из актуальных – обучение иностранному при помощи видеофильмов. И тезисно работа готова была уже через месяц. И я оформил ее в виде доклада и вынес на всероссийскую конференцию по использованию в обучении технических средств. В Тольятти проходила. Приняли на ура. Отдельное одобрение я получил от своего научного руководителя, который тоже участвовал в конференции. Теоретическая часть, короче, была готова, пришло время эксперимента. Нужно было делать фильм, тиражировать его и внедрять в учебный процесс. Я подумал-подумал и завел разговор о переводе. C заочного отделения аспирантуры на очное. То есть о переезде в Москву.

– Нет проблем, Володя, – обрадовал меня мой научный руководитель. – Ждите запроса.

И в самом деле, скоро в пединститут приходит письмо на имя ректора, в котором аспирантура просит освободить меня от занимаемой должности в связи с переводом на очное отделение. На мой домашний адрес приходит. Я письмо – в ректорат. Ни ответа, ни привета. Я – к проректору по науке Кожемякину. Когда-то в суворовском преподавал русский. И в пед перешел сразу, как только суворовское закрыли, так что и студентом я с ним пересекался. Ну и вот работаю под его началом. И не первый год. То есть, знает он меня как облупленного. Ну и я без экивоков: так, мол, и так – пришел вызов из столицы по мою душу, а ректорат не реагирует. Я – ему без экивоков, а Кожемякин юлит. Начинает про кадровый голод чего-то нести. Я понимаю, что и он бумаги не подпишет. И понимаю почему. Я же под следствием и занимается мной не кто-нибудь, а КГБ. Нет, еще не преступник, но кто же знает, как все обернется. Да и само следствие – это такой мазок дегтем по биографии, что мало кому захочется не только брать на себя ответственность за подследственного, а и просто светиться с ним рядом. Но мне-то уже терять нечего, и я решаю еще и проректора по учебной части попытать. Позднякова. Но и он не подписывает. Ректор не подписывает, первый проректор не подписывает, второй… Ну что делать? Прошу у аспирантуры академический отпуск. По семейным обстоятельствам. А обстоятельства и впрямь изменились. В семействе нашем произошло пополнение – родился еще один сын. Всячески старался, чтобы этого не произошло. Вообще, супружеский долг мне был в ту пору в тягость. Но… Залетела. Залетела и на предложение ограничится одним ребенком, отвечала злобным шипением. И, признаюсь, было большое сомнение в том, что второе дитя мое. Я же по версии следствия – ревнивый муж. А дыма без огня, как известно, не бывает. Наверняка у чекистов имелись основания так считать. Да я и сам, вспоминая суженную периода контактов с Борецким, все больше приходил к мысли, что контакты те были не только производственными. В чем точно следаки ошибались, так это в том, что я ревновал. Настолько был занят собой в ту пору, что даже самолюбие не страдало, когда она мне треньдела про гений Борецкого, про пачки купюр в бардачке его тачки и личный практически самолет. Cкажу больше – душой отдыхал, когда ненаглядная сматывалась на эти ее затянувшиеся переговоры. И всю эту эпопею с переводом на очное отделение аспирантуры я, если честно, затеял с одной единственной целью – слинять в Москву и затаиться там. Написать диссертацию, а когда КГБ успокоится, попытаться уехать в командировку во Францию. Развод считался фактом аморальным и мог бы этой поездке помешать. Хотя семейные отношения у нас были просто катастрофические. Кроме того, чисто психологически, развода я бы не вынес. Через суд же. А какой нафиг бракоразводный процесс, если уж и так под следствием. Но и мирного сосуществования уже не получалось – одна сплошная война. И такая разрушительная, что я все чаще и чаще вспоминал Иконникова, сына председателя облисполкома, с которым сдружился в солдатах. Мы ж и дембельнувшись, продолжали общаться. А он, между прочим, тоже жил в «обкомовском» доме. В том самом, где обитало семейство моей половины, и где после свадьбы поселился я.

К середине семидесятых дружок мой армейский осел в Москве: Иконников-старший пристроил его в Комитет народного контроля СССР. Но на момент моего знакомства с Ксенией пребывал в нашем родном городе. И я бывал и в квартире у Иконниковых, и в бильярдной, устроенной на первом этаже сановной пятиэтажки. Мы там с Иконниковым- младшим частенько гоняли шары, опрокинув предварительно стопку – другую армянского коньяка, который очень уважал Иконников-старший, и, если был дома, охотно к нам присоединялся.

– Коньяк – не водка. Глушить его – грех, – учил уму -разуму и, отодвинув приготовленные нами стопари, доставал из серванта пузатые, сужающиеся кверху фужеры. Плеснув на дно жидкости, вращал фужер вокруг собственной оси и, наблюдал как жидкость медленно стекает по стенке, рассказывал про волны коньячных запахов и про то как на глаз определить выдержку.

Коньяк председатель облисполкома не пил ― смаковал, а, насладившись ароматом , считал долгом своим поинтересоваться:

– Ну как дочка моя? Осваивает лексику идеологического противника?

Дружок мой ждал назначения в Москву, а сестренка его, Виктория училась на факультете иностранных языков в педагогическом. Основным у нее был английский, но вторым ― французский, и я-то ей его и преподавал. И это делало еще более теплыми наши отношения. И вдруг они узнают о моем браке с Ксенией. И их отношение ко мне кардинально меняется.

– Ты сума сошел в такую семейку лезть?! Не лезь. Сложные люди, – советовал Иконников-младший. Но от подробностей уклонялся так категорически, что я понял – настаивать бесполезно, и, решив подойти к этому делу с другой стороны, рассказал Ксении о реакции Иконниковых. Подруга стала вдруг похожа на озлобленного хорька. Меня, однако, совсем не грело рвать из-за Ксении с Иконниковыми. Проще было на тот момент расстаться с подругой. И я уж совсем готов был сказать ей о своем решении. И сказал, если бы она не огорошила меня своим сообщением о потери девственности. Короче, как честный человек жениться я уже был обязан.

Свадьба была, если помните, камерная – никого из друзей, только ближайшие родственники. Иконников-младший жил и работал в столице, но я решил обмыть штамп в паспорте c его отцом и, раздобыв хорошего конъяку, уже по-соседски позвонил в знакомую дверь. Дверь открыла жена Иконникова-старшего.

– Володя, не приходите к нам больше, – мягко, но решительно сказала она, и я понял, что эта дверь закрылась для меня навсегда. Утром встретил в институте Викторию. – Привет, – говорю. А она сквозь смотрит. Будто не преподаватель перед ней, а пустое место.

Ну прямо Монтекки и Капулетти. И главное про суть конфликта и те, и другие молчат. Нет, глядя на фанерные шкафы моего тестя и румынские серванты Иконниковых я, конечно, догадывался, где приблизительно собака зарыта. Око ЦК КПСС – так называли в кулуарах правдинских собкорров. Разной степени зоркости были эти глаза. Тесть смотрел на жизнь "вверенной провинции" отнюдь не через розовые очки. И как акын- что видел о том и пел. Ну и Иконникова-старшего скорее всего зацепил. И, скорей всего, сильно. А, возможно, Ксения с ее бойцовским характером сходила к Иконниковым и устроила им «политбюро» в борьбе за честь и достоинство своего семейства.

***

Положа руку на сердце, я уважал тестя за принципиальность. Я его уважал, больше того – единственный из семьи он мне был по-настоящему интересен. Мы говорили с ним о политике (в основном конечно международной и в рамках господствующей идеологии, но тем не менее) и литературе. И я не смотря на "фи" Ксении, читал его книжки, и считал, что это вполне себе литература. Но и к Иконниковым «классовой ненависти», как, вы понимаете, не питал. Напротив ― мне симпатичен был вкус, с которым антуражировала свое существование эта семья. Ксения, как я впоследствии убедился, тоже имела к комфорту страсть. И еще какую. Но изменить отца в этом направлении она не могла. Несмотря на все свое влияние. А влияние это было огромно. По сути вся семья жила ради нее. Она, как я уже говорил, не единственный ребенок. Семен Федорович начинал же свою корреспондентскую карьеру в Оренбургской области. И там у него была совсем другая жена и вот этот вот сын Андрей. Потом жена умерла, и дед, его все звали дедом, сошелся с Кариной Карповной, которая тоже к тому времени была уже вдовой и имела на руках дочку Лору. Сошелся, и, когда я у них поселился, не проходило и дня, чтобы теща не напоминала домочадцам о своей роли в процессе становления правдинского собкора. Часто рассказывала, как плохо жил до нее Семен Федорович. Как спал за неимением дома в редакции. На старых газетах. И сын его Андрей рядом, на таких же точно подшивках. И как она их обоих подобрала, отмыла и в люди вывела, а Семена Федоровича еще и выходила кашами – дед страдал желудочными заболеваниями.

Ксения не была их единственным ребенком, но она была их единственным общим ребенком. К тому же поздним – Лора и Андрей много старше Ксении. И конечно, все лучшее, что было в этой семье, что семья эта могла в силу принципиальности деда себе позволить, все доставалось Ксении. Она с детства усвоила, что избранная, и вот этот ее вопрос ― почему не мне, которым меня изводила, в принципе был для нее естественным.

Нет, конечно, не только о научном эксперименте я думал, когда хлопотал о переводе в Москву. Совсем другие мысли меня посещали. Я устал. Cтрашно, дико. И понимая, что от чекистов не спрячусь и в столице, надеялся там хотя бы от жены отдохнуть. Второй ребенок и эту перспективу закрыл. Cовсем уж подлецом в собственных глазах выглядеть не хотелось. Хотя, повторюсь в том, что Димка мой – сомневался. Время сомненья рассеяло – мальчишка рос, и чем старше становился, тем все более походил на меня. Хотя Димка взял больше от матери, но хорошо проглядывались и мои черты.

Знала ли Ксения, что я под следствием? Ну что за вопрос – конечно же знала! Больше того – ее тоже вызывали. Правда, лишь раз. Знала . И предки ее знали. Но всерьез не воспринимали, хотя я и пытался им объяснить в каком дерьме оказался. Единственное, что, как мне кажется, задевало во всем этом супругу, так это то, что я, не смотря на возраст, по-прежнему хожу в ассистентах. Мысль о том, что она, такая вся из себя принцесса, а муж у нее даже не кандидат, Ксению бесила, и она только и делала, что искала повод, чтобы подчеркнуть мою несостоятельность.

Ну, скажем, занимаюсь я с Денисом французским. Как и в Алжире вместо благодарности получаю по морде.

– Кес косе, Кес косе! А он как не понимал, так и не понимает ничего, – шипит злорадно.

Я обычно отмалчивался. А тут как-то решил ответить. Взял с полки сказки Шарля Перо на французском. Открыл на «Мальчике с пальчике» стал Дениске читать. Прочел кусочек и прошу маме пересказать. На русском. И тот рассказывает. Про то, что жили дровосек и его жена, и было у них семеро детей и младшему было семь лет, но он был с мизинчик, и все его так и звали Мальчик-с-Пальчик. Рассказывает, ковыряясь в носу, но эквиваленты французским словам находит такие, которые даже я со своим языковым опытом нашел бы не сразу.

–Он, – говорит. – такой маленький был! Ну вот как мой маленький пальчик!

Ничего не сказала. Губы поджала и – к зеркалу. Рисовать лицо. Она в очередном профессиональном поиске была, и то и дело с домашнего фронта дезертировала. И как и в случае с Борецким эти ее деловые встречи затягивались, а детей у нас уже двое. И второй, как и первый, тоже плохо спит. И как с первым, я до середины ночи пою о роще , которая дымится под горой. А сам размышляю, как дальше жить. Мне уже тридцать семь. А я все еще ассистент с окладом в 160 рэ (140 рэ на руки), и это неприлично – тут Ксения Семеновна абсолютно права. И я понимаю, что даже если подпишут перевод на очное, я сам уже не поеду, поскольку аспирантура это даже не 140, а 90 . И я говорю себе – баста! Баста и утром кладу на стол декана заявление. Об увольнении.

А он тоже бывший суворовец, и отношения у нас вполне дружеские. Ну и ценит меня как профи и давай уговаривать.

– Да, ладно, Вов, устаканется.

– Да че устаканется?! Вы меня два года с аспирантурой менжуете! Не нужны вам кандидаты наук – так и скажите. Че держать! Я устал уже биться. То с чекистами – за свободу, то с вами – за аспирантуру. А время то мое уходит! Мне надо деньги зарабатывать. Я разве двоих пацанов на полтораста рублей, которые тут у вас получаю, вытяну?!