Дорогая, а как целуются бабочки?

Потягиваясь в постели слышу голос Карпушина: «Игнатов прибыл?»

– Так точно, товарищ лейтенант. Спит, – гаркнул дежурный.

После утреннего туалета стучусь в канцелярию

– Разрешите войти? Товарищ лейтенант, рядовой Игнатов из отпуска прибыл, замечаний за время отпуска не имел.

– Вот теперь, вот теперь… Я тебе, Игнатов, верю. – и протягивает мне свою крепкую руку.

– А жизнь-то налаживается! – думаю я, расставшись с Карпушиным и при первой возможности дую к тетке моего сослуживца – за почтой.

– Нет, сынок, никаких писем нет. Вот которые были все тебе отдала. Все до единого.

Армия не оборвала нашей с Катрин переписки. Она ее даже не подкорректировала. Мы по – прежнему писали друг другу через день. И шел нашему роману в письмах четвертый год. Ну и пошел я, значит, в библиотеку. Чувствовал себя примерно также, когда восемнадцатилетним рылся в областной библиотеке, пытаясь понять, почему выборы называются у нас демократическими, а кандидатов по одному. Что в Верховный Совет Союза, что в Совет национальностей. Нет, я сначала, конечно пошел к отцу. Пошел и говорю: «Ну, как же так? Выборы же от слова выбирать, а из кого, если в списках один кандидат?»

– Вов, ты многого еще не понимаешь, не знаешь многого, так что пока сынок, я бы тебе посоветовал при чужих людях на эту тему не рассуждать.

–Но ты то не чужой. Вот ты мне и объясни.

– Сложно это все…

Он был коммунистом, отец. В 42-м вступил. И ему, в самом деле, сложно было объяснить за что он, собственно, кровь проливал. За вот эту вот фикцию?

Я видел, как он страдает и оставил его в покое. Его, но не тему. Я в библиотеку пошел. Надыбал книжек про выборы в 18 –м году, и оказалось – нормальная система. Округа, что-то около 400 тысяч чеовек, и выдвигай сколько хочешь народу от этих округов. Думаю: «Здрасьте! Кто ж похерил то ее?» и натыкаюсь на статью старосты нашего всероссийского Михаила Ивановича Калинина. Какого точно года статейка не помню, но пишет он там о том, что в некоторых избирательных округах сознательные кандидаты в депутаты добровольно отказываются в пользу более достойных кандидатов и в этом, де, и заключается подлинная демократия. Приплыли, называется. Но совету отца внял, не дурак. Совету внял, вопрос публично не поднимал, но зарубочка само собой осталось. И вот опять в хранилище мысли, и выясняется – право на брак с иностранкой имею. Но с разрешения Верховного Совета. Пишу Подгорному. Про себя пишу – служу, дескать, Отечеству. Про Катрин и ее родителей, которые не буржуи какие-нибудь, а пролетарии умственного труда. Инженеры, то бишь. И вообще – лево ориентированные. Ну и я, разумеется, комсомолец и целиком и полностью за Советскую власть. Но любовь. И прошу разрешить. Писал и вспоминал наше с Катрин московские дни. Вот этот обалденный месяц и поцелуи, и разговоры…

– Слушай, Кати, я же – мужик, мне же тебя обеспечивать полагается. Как думаешь, устроюсь я там у вас по филологической части.

– По филологической части? Это как? C твоим дипломом?

– Ну.

– С твоим у нас – только дворником. Поверил? Поверил! Поверил! Поверил! Да устроишься, конечно. Преподавать будешь. Русский. В Париже знаешь, сколько русских преподают! Нет, закончишь, конечно, какие-нибудь курсы и будешь соблазнять парижских девчонок Пушкиным. Или Чеховым.

– Тютчевым.

– Кто такой? Почему не знаю.

– А что вы там про нас знаете, в этом вашем Париже!

– Тютчев. Хочу Тютчева!

– Вы «хочите» песен? А мы «хочим» вас …

Короче, в тот день я отправил из части два конверта. Один – в Москву, Подгорному. Другой – в Прованс, Катрин. Шел 72-й, и последний раз мы виделись летом в 71-м. Целый год мы договаривались как устроить нашу встречу. Встреча должна была быть решающей. А решить следовало один очень важный для нас вопрос. Что нужно сделать в условиях советской «демократии», чтобы два любящих друг друга человека могли создать семью на законных основаниях? Но сначала я должен был отдать долг Родине – отслужить в Армии. Не люблю, когда я кому-то что-то должен.

Она приехала на стажировку в МГУ. Я приехал за день до нее. Мы так условились. И встречал я ее в порту. Дружок мой, Володя Янаев, как вы помните, дал адрес своей любимой. Девчонка училась в нашем педе, но сама была из Москвы. С мамой жила и сестрой.

– Вы – Володя? Танечка нам звонила. А я – ее сестра. Старшая. Нина. Проходите, чего же вы встали, – щебетала молодая женщина , подкалывая тяжелые косы. Корзинка, сумки… Судя по всему она куда то собиралась.

–Вы, Володечка, не представляете, как вовремя приехали. Вся семья – на юге, а на даче самый полив. Я – на дачу, а квартира в полном вашем распоряжении. Присмотрите. Цветы польете.

– На этот раз у нас с тобой будет дом, – сообщил я Катрин. -Это на станции Сокол.

Старый московский дом с паркетом. Скромная, но вполне приличная обстановка. Нормально по тем временам.

– Как ты объяснила, что не будешь жить в общежитии?

– Никак не объясняла. Почему я должна кому-то что-то объяснять.

Это мое дело. Я взрослый человек. Сказала руководителю группы, что ночевать буду у друзей. И все.

– Так просто.

– Ну да так просто.

– Тебе точно ничего не будет?

– Володя.

– Не забывай, что ты не в Париже. И даже не в Провансе. И не забывай, пожалуйста, Казань и, прежде, чем идти сюда из университета, проверь – не идет ли кто за тобой.

– Слушаюсь, мой генерал! – Отправилась в душ и скоро потребовала полотенце. Я туда – нырк, с полотенцем этим. Лежит в пустой ванне, голая, я оцепенел. И, видимо, челюсть у меня отвисла.

– Закрой рот. – Взяла полотенце и взглядом приказала выйти.

Мы мотались по Москве, ездили в Коломенское, покупали еду. Все было – счастьем. Все было бы хорошо, если бы не страх, что вдруг появится дядя из КГБ и нам все испортит. В метро или в окружении людей мы не говорили по-французски, чтобы не привлекать внимания. Даже дома, в квартире Тани, я был в вечном напряжении – не постучится ли в дверь непрошенный «гость». Перед сексом она глотала какие –то пилюли.

– Что это?

Целовала:

– Вкусно пахнет?

– Очень.

–Ну и хорошо.

Я знал многих женщин. Многих. Но такой как Катрин…

– Ты – первый. У меня никого не было. Тебя это не смущает?

Сексуальная революция в Европе победила окончательно и бесповоротно, и ей казалось, что девственность не есть хорошо.

Мне хотелось растворить ее в себе. И одновременно раствориться в ней. Нежность. Вот ключевое слово. Она обволакивала. Как душистая пена.

Она действительно была девушка. И потом дня, наверное, три болела. Но что такое три дня, если впереди у нас целый месяц. 30, нет, уже 28 дней и ночей. И мы практически не спали. Но утром она как ни в чем не бывало мчалась на лекции. Умчалась и в тот день. А я решил ее удивить. Сгонял на рынок и купил кусок баранины, замариновал…. Звонок. Сестра Тани – Нина.

– О, да у тебя тут полный порядок. Ты молодец. Наливочки хочешь?

Выпили. Закусили яблоками. Потом еще. Потом она уехала на эту свою дачу, а я… А я, разморенный обедом и наливкой, прилег на диван и уснул, дурак.

Был уже вечер. Часов, наверное, шесть, когда, очнувшись, взглянул на будильник. Катрин! Где она может быть?

Промаялся еще с полчаса, выхожу на улицу – сидит! На скамейке возле песочницы, бедная девочка.

– Ты дома? А я звоню, звоню, звоню…

– Давно пришла?

– В два. Три. Давно.

У меня все упало. Я себя ругал последними словами.

– Понимаешь, Уснул. Прости, прости меня, девочка моя.

Заходим в комнату, а на столе – остатки закуски, две рюмки из под наливки, и на одной ободок от губной помады.

– Женщина? У тебя была женщина!

– Да была. Дочь хозяйки квартиры. С дачи приезжала.

– Ты говоришь неправду.

– Клянусь тебе, Катя!

– Это неправда!

– Она приедет и подтвердит. Ну, хочешь, мы сейчас к ней на дачу эту ее съездим. А, черт, я не знаю, где она, эта дача!

Глаза Катрин наполнялись слезами.

– Ну что ты такое говоришь? Мы уже целый год мечтали об этой встрече. Я достал всех друзей, чтобы у нас был свой дом. Какая женщина? Я знаю наизусть все твои письма. Я жил только тобой. Считал дни, часы, минуты до нашей встречи. Ну что мне сделать, чтобы ты поверила? Что? А вот что, ты же мне обещала показать, как целуются бабочки? Так вот, дорогая, ну покажи, умоляю тебя, как они целуются.

Наконец, Катрин улыбнулась, вытерла слезы. Ее глаза наполнялись счастьем.

– Дорогой, понимаешь, ну это такая игра. Это когда возлюбленные прикасаются к друг другу ресницами и моргают, как бабочки крыльями.

– Замечательная игра. Она мне заранее нравится. Давай попробуем?!

Весь вечер мы обсуждали наше будущее. Мы понимали, что так просто мои родные партия, правительство и КГБ нам не разрешат соединить наши судьбы. Но все же решили действовать официально. Сначала я отдаю долг Родине – служу в Армии. Еще один долгий год. Потом обращаюсь в высокие инстанции за разрешением. В то же время я понимал, что в СССР жить нам спокойно не дадут. Находиться постоянно, как наш преподаватель французского Назарова, под колпаком у КГБ было мало приятным ощущением. Во Франции будут свои трудности и адаптации, и работы и т.д. Но мы были молоды и надеялись на чудо. Но чуда не произошло.

На то письмо, где я писал об обращении в Верховный Совет пришел ответ.

А потом меня вызвал начальник политотдела училища.

– Товарищ, полковник, рядовой Игнатов по вашему приказанию прибыл!

– Присаживайтесь, рядовой, – предложил полковник. Вежливо, даже заискивающе как-то. Беликов была его фамилия.

– Вы вот тут письмо написали…

– Написал! Потому что любовь не знает границ, а по Конституции советский человек имеет право на брак с иностранными гражданами.

– Нет, иметь то конечно имеет, но надо же чувства проверить.

– Мы три года друг друга знаем, товарищ полковник. Проверено уже все.

– И все же я бы не советовал вам этого делать.

– Мне? Это почему же другим можно, а мне нельзя.

Немцы вот тут у нас на переподготовке, а жены у них русские. И у болгар.

– Ну, во-первых, это женщины. А ты (перешел вдруг на ты полковник) мужчина. Защитник Отечества. И вдруг –туда?

– Так после службы же. А специальность у меня гражданская.

– Нет, дорогой, подумай. Крепко, крепко над этим подумай.

– Хорошо, товарищ полковник, подумаю, – сказал я, понимая, дело мое – кранты. Вот эта вот вежливость его… Это точно капкан. Он же не сам придумал весь этот разговор. Сверху « посоветовали»со мной побеседовать. И значит, будут давить. Они не стали давить. В том смысле, что на разговоры более уже не вызывали. Они решили, что есть способ лучше: Катрин «перестала» писать. И я ей, видимо, «перестал». С упорством раненного зверя я продолжал писать и писать, но писал в пустоту – ответа не было.

Телефон? Вы не поверите, но я не знал ее телефона. И она – моего. Мы ж через день друг другу писали, а обменяться телефонами в голову не пришло. Дико, нелепо, но не пришло.

Суворовцы, впрочем, просто так не сдаются.

Глава 9

«Можно выиграть бой, но проиграть сражение; можно выиграть сражение, но проиграть кампанию; можно выиграть кампанию, но проиграть войну», – учил Наполеон Бонапарт, и я этот его урок запомнил.

Ну, да, они меня сделали. В этом раунде битвы гражданина и государства победило последнее. Но игра – то еще не окончена. Отступим, отдышимся, покумекаем…

Отступил, отдышался, покумекал и решил притаиться. Сделать вид, что одумался и встал на путь исправления. Главное – демобилизоваться, а там… План был прост – «перейти границу у реки». А тут надежда одна – на язык. Переводчиком, если не в саму Францию, то, как можно, ближе. А пока не лезть на рожон. Засунуть куда подальше эту свою дурацкую манеру выкаблучиваться…

Примерно так я рассуждал и какое-то время действительно вел себя с точки зрения системы безукоризненно, но, испытывая без писем Катрин настоящие ломки, срывался. Перечитываю, помню, последние письма Кати и чувствую – закипаю. Хочется завыть волком от бессилия. Нужны какие-то перемены, сменить обстановку, чтобы не сойти с ума. Но как сменить обстановку – это же Армия!? Однако, изменения в моей жизни всё же произошли… В августе.

***

Тоцкие лагеря. Именно там мы должны были пройти трехмесячный курс молодого офицера и получить положенные солдату с законченным высшим образованием лейтенантские погоны.

И было нас таких на тот момент двенадцать. В том числе пензяки, которых в свое время я принял за бандитов, и мой тезка Володя Иконников, которого у нас окрестили, чтобы не путать со мной, Вова-второй.

Познакомились мы с ним, кстати, в первый день же службы. Я сам по себе приехал, а его, как и положено, привезли. Одного примерно со мною возраста, кучерявенький, глаза с плошку, губки бантиком. Ну, чистая девица. И весь такой из себя потерянный. Думаю, дай поддержу в трудную минуту человека. Подошел.

– Привет. Меня Вова звать.

– И меня, – вздыхает, – Вова. Иконников.

– Да брось, Вов, переживать. Армия, конечно, не курорт, но и не каторга. Прорвемся.

Смотрю – лицом посветлел. Дальше разговор говорим, выясняется – не только тезки, но и земляки. Тут уж он и вовсе улыбаться стал, ну и весь этот год старался возле меня держаться. А я и не возражал. Парень неплохой, к тому ж, как обнаружилось, председателю нашего облисполкома никакой не однофамилец, а сын.

Ну и вот тоже – в Тоцк. А Тоцк, это же как раз мимо дома. И захотелось навестить родных и любимых. И пенззякам захотелось. А проездной – один на всю нашу команду. Но решили рискнуть. Пензяки на сутки остаются в Пензе, мы с Вовой – вторым – на своей станции сходим, и тоже на сутки задерживаемся, а остальные едут в Тоцк, и если базар начнется, постараются убедить начальство, что человеческие потери произошли в результате обычного на железной дороге случая: ребята побежали в буфет, а поезд их ждать почему – то не стал. Ну и, видимо, догоняют.

План понравился всем, а к реализации мы вынуждены были приступить уже на вокзале Пензы. Командиры вдруг вздумали нас торжественно проводить. Посадили в вагон, а сами выстроились на платформе и ждут отправления. Пензяки, открыв в тамбуре соседнего вагона противоположную дверь, по рельсам ушли по домам, а оставшиеся стали бегать от окна к окну и делать дядям ручкой, дабы те не заметили, «утруски и усушки» нашей и без того немногочисленной группы. И, вы знаете – не заметили. А к полуночи и мы с Иконниковым добрались до малой своей родины. Теперь нужно было добраться до телефона – автомата, чтобы сообщить предисполкома о нашем прибытии. Расстояние – смешное, но вокзал кишит военными патрулями, и добраться надо было незамеченными. И мы все- таки добрались. И, трепеща и озираясь, втиснулись в будку, и Вова стал лихорадочно набирать сановного родителя. Родитель, по всей видимости, уже отошел ко сну. И, видимо, совесть его была чиста, как только что умытое стекло, потому что гудки к нему шли, а он к ним – нет. Но ангелы наши нас и тут не оставили. Отец был разбужен более чуткой матерью, приказал сховаться где-нибудь и ждать обкомовского авто. И мы такое место нашли – родной же до боли город. Минут через тридцать на привокзальную площадь вырулила серая волга, а за ее рулем…

– Юра! Ты ли это, друг!? – воскликнул я, плюхнувшись на заднее сиденье и придя в себя после перенесенного.

– Владимир Петрович! Вот так встреча!

Когда-то Юра возил моего отца. Раза в два меня старше, но, даже, когда я был пацаном, величал по отчеству. И Иконникова по отчеству величал. Но сам при этом терпеть не мог, когда к нему обращались по батюшке.

– Короче, завтра жду, – напомнил Вова-второй, когда мы прощались с ним возле обкомовского дома.

Место это – одно из красивейших в городе. Старинное здание драматического театра, скверик с великолепной панорамой на Волгу. Да и сам обкомовский дом вполне себе шедевр архитектуры. Сталинский ампир. Так, если не ошибаюсь, называется этот стиль. Внутри я не был никогда. Но, странное дело, всякий раз, когда проходил мимо, ловил себя на чувстве, что как – то с домом этим связан.

– Да, видимо, правы идеалисты: жизнь не исчерпывается бессмысленными актами природы. Есть в ней нечто, что нельзя пощупать и объяснить физическими законами. Например, предвидение, – думал я, полагая, что разгадал загадку.

Утром следующего дня в гражданке стоял, как мы и договорились с Иконниковым, у проходной обкомовских дач. Еще одно райское место. Мало того, на берегу великой реки, так еще и в лесу, и при этом практически в черте города – до просеки, вдоль которой разбит был элитный дачный поселок, ходили трамваи. Домик в этой «деревне», был пределом мечтаний не обремененных властью обитателей нашего городка. Меж тем, какой – то особенной роскоши я за оградой не обнаружил. Деревянные строения полувековой давности. Комнаты просторные, комнат много, но интерьеры, во всяком случае, у Иконников, самые скромные. Не потряс и ассортимент местной торговой точки. О них же ходили легенды, о магазинах, обслуживающих партийную и советскую номенклатуру. В ассортименте этого не было ничего такого, что при желании нельзя было бы тогда приобрести в обычных наших магазинах.

– Дуем на пляж, позагораем, на катере покатаемся, – предложил Вовка.

– А как насчет отмазы? Самоволка же получается. Вздуют по самое не хочу.

– Да батя как раз занимается.

– Ну, раз занимается…

На пляже нас уже ждали. Сестра Вовика Виктория и дочка первого секретаря обкома Турусева. Красавицы рубенсовских форм – не мой идеал, но я уже почти год как постился, и стоило мне приблизиться к большому, но упругому и уже влажному телу секретарской дщери, как организм мой начал немедленно реагировать. Дщерь тоже с большим интересом на меня поглядывала. Однако я решительно двинул мимо изнывающей от жары Сильфиды к катеру. Опыта соблазнения столь важных особ у меня еще не было. Скорость, ветер, холодные брызги… Пятнадцать минут, и состояние организма пришло в норму, а еще минут через двадцать на откосе в белой майке, пижамных штанах и тапочках.

вырос председатель облиспокома

– Ну, – сказал Вовка, – или пан или пропал, – и полез к отцу. Возвратился совершенно счастливый.

– Командующий округа приезжал. Отпуск!!!

Четверо суток мы наслаждались солнцем, воздухом и рекой. К концу пятых спрыгнули с подножки железнодорожного состава и обомлели. На вокзальной платформе г. Тоцка – майор, начальник штаба, как потом выяснилось, и руку держит у козырька. Мы озираться: кого встречает? Оказывается – нас. Любезный до невозможности, и к командиру полка везет.

– Подполковник Гурдин, – представляется тот. И по отечески так: «Ну что, ребята, будем служить? Ступайте, братцы, вас уже ждут в роте».

– Это хорошо ты тогда, Игнатов, к Иконникову подошел, – похвалили я себя. Впрочем, и для Иконникова такой прием был большой неожиданностью. -Вот что значит получить увольнительную из рук командующего округом, – хихикал он, пока мы двигались указанным подполковником направлением.

Картину Репина «Не ждали» помните? Примерно в этом духе нас встретила рота. Точнее та ее часть, с который мы покинули Пензу.

– Вы где, охламоны, были?! Мы все мозги сломали, прикидывая как вас прикрыть. Хорошо хоть нас службой все эти дни не утомляли.

Товарищи лукавили. Их не только службой не утомляли. Их не утомляли вообще. Полк жил сам по себе, а они сами по себе. Сами вставали, сами делали зарядку ( кто делал), чистили зубы ( кто чистил), завтракали и… на Самарку. Она в тех местах узенькая, но, зараза, холодная! И такая прозрачная, что дно видать. В мельчайших подробностях. Вот на ее брегах и коротали время до обеда наши товарищи. А потом до ужина. Сбегают в ближайшую магазку, возьмут пару – тройку «огнетушителей» ( винище красное, дешевое, бормотухой еще звали) и балдеют.

Наше возвращение мало что изменило. И даже тот факт, что к нам прикомандировали лейтенанта по имени Витя (хоть убейте – не помню фамилии, да и не шла она к нему: Витя и Витя) ничего не изменил. И вот эта вот синекура продолжалась чуть ли не пол-месяца. До тех самых пор, пока мы сами не решили, что пора. Пора уже хоть чему – нибудь поучиться. Но только приступили к занятиям, прибежал Витя и с занятий снял. Картошки польской эшелон пришел, и надо срочно разгрузить. Разгрузили. Эшелон. Двух дней не прошло – приходит новый: «Ребята нужно».

Подгребаем к станции – караул с автоматами по кругу, а в центре на корточках – «партизаны», как звали в наше время призванных на сборы запасников. Пьяные-е-е. В дребаган!

Оказывается, именно их, партизан, поставили на разгрузку. Они поразгружали-поразгружали, а потом обменяли пятнадцать мешков картошки на ящик водки и всем строем вышли из строя.

– Ребята, надежда только на вас, – страдальчески смотрят на нас отцы-командиры. Начали кидать, и так умотались… Ноги трясутся, ну еле до части доволоклись. Дня два позанимались артиллеристской теорией – снимают опять. Бетонировать парк. А парк … Конца и края нет. Части в Тоцке кастрированные. В полку человек сорок вместе с командирами – не больше, а техники боевой, всех этих пушек, бронетранспортеров, грузовиков, на полк. То есть, случись что, запасников призывают, и вот тебе – полноценная боевая единица. Ну, начали месить бетон. А время то идет. Скоро погоны пришивать, а мы ни бе, ни ме, ни ку-ка-ке-ку. Ну, скажем, я. По военной профессии – командир взвода наземной артиллерии. Взвод наземной артиллерии – это 25-30 солдат и три 122 –х миллиметровых гаубицы. А я не то, что не стрелял из них ни разу. Я не знаю, с какой стороны в ствол «ядро» забивать. И все точно в таком же положении.

Ну и снарядила мы делегацию и отправили к командиру полка:

– Товарищ подполковник, мы вот тут по хозяйству все время, а надо бы и по специальности чуть – чуть.

– Кругом правы, кругом. Но и нас поймите, – оправдывается начальство. – Работы много, солдат мало. Все – больше никаких хозработ.

Тот день был понедельником. В четверг прибегает Витя:

– Личная просьба от командира полка. Идите, он вас ждет.

Явились, подполковник ребром ладони горло себе режет. Дескать, вот так надо. Комиссия приезжает, а полигон в строительном мусоре.

– Уберем, пораньше нас всех отпустите?

– Слово командира, – божится тот. – Как только полигон очистите – тут же по домам.

Мы все еще усталые ( от бетона в себя не пришли), но уже довольные подгребаем к месту дислокации и понимаем, что не то что раньше, в срок демьбельнуться не удастся. Эвересты, да что там – Джомолунгмы бревен, битого кирпича и арматуры. Но отступать то некуда. Завтракаем – на полигон. Обедаем – туда же. Впрягаемся и до ужина. Так устаешь, что заснуть не можешь, и мысль одна тебя гложет: -Сволочь он, этот наш батя. Знал ведь, гад, что будем мы тут до скончания срока.

И такая тебя злость от этой мысли берет, что поутру ты начинаешь брать больше, кидать дальше. Ну, и на этой злобе мы дня два таки выиграли.

Ноябрь 1972. И вот стою я молодой и хорошенький на родимом вокзале. Лейтенант запаса-артиллерист, и вообще, вроде бы все путем, а на душе – кошки скребут. Я же при всей своей либеральной ориентации, парень был совестливый, и полная моя несостоятельность как командира взвода ну не грела совсем. О чем я и доложил, вставая на учет в райвоенкомате. А райвоенкомом в ту пору был некто Маков. Один из командиров Суворовского, который вдобавок еще и отца моего знал.

Пришел я к нему, и как на духу:

– Товарищ полковник, хреновый я спец. Может, сменим специальность учетную?

Он, конечно, матюкнулся, когда я ему поведал о том, как и чему меня обучали в Тоцком, а потом говорит:

– Вот кабы был ты, Игнатов, партийным, я бы тебя политработником записал, а так через курсы только. Жди, короче. Придет разнарядка из военного института иностранных языков, мы тебя командируем. Ну а принесешь справку об окончании, и специальность перерисуем. А пока…ну что делать: походи артиллеристом. Авось не случится за это время войны.

– Якши, – развожу я руками, и – к Сане. К другану первейшему, с которым не виделись мы ровно год. Еду и предвкушаю, как возьмем хавчика, водочки, и

он расскажет, как жил без меня родной город, и товарищи, в нем обретенные. Расскажет, о школярской лямке, которую продолжает тянуть. Ну и пока я морозил мужское достоинство на КПП, Саня их использовал по назначению: производил разведку боем, чтобы поступить в аспирантуру и времени зря не терял. Он вообще не любитель этого дела – время терять в любых его проявлениях.

«Душа просит романтики, а попа – приключений», – это его любимейшее изречение, чуть жизнь входит в формальную колею – он тут же чего – нибудь да придумывает. Ну взять хотя бы этот наш вояж в Пятигорск.

Пятый курс. Саня только что из Сорбонны вернулся, но уже заскучал, денно и нощно думал, как бы развеяться и придумал.

– Игнат, с девахой познакомился – отпад! И очень удачно трудоустроена – освобожденный секретарь комитета комсомола Пятигорского пединститута. Зовет на зимние каникулы в горы.