Дорогая, а как целуются бабочки?

–Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

– Обращайтесь.

Вошел, руки по швам, ем начальство глазами.

– Товарищ лейтенант, можете удовлетворить мою просьбу?

– Смотря, какая просьба, Игнатов.

– Я, видите ли, – перехожу на доверительный тон и деликатную лексику, – педагогический окончил, учительствовал, воспитательной работой среди подрастающего поколения занимался, и мог бы и тут. Но день и ночь на ремне.

– А это, чтобы медом служба вам не казалась, – процитировал лейтенант командование.

– Да разве ж я не знаю службы. Я ж суворовец с десяти лет, и отец у меня, полковник. Всю жизнь наша семья по гарнизонам моталась. Так что я службу знаю.

– Суворовец? Почему не доложили? А ведь и впрямь – кадет. А, старшина? Гляди, как стоит. Вот как надо учить. А ты год с азерами бьешься, а они у тебя как махали руками, так и машут, будто не солдаты, а ветряные мельницы. Ну, что же, Игнатов, командование роты подумает над твоим предложением.

Командование подумало, и через неделю меня перевели в

в режимное отделение. 12 человек – коллектив, сидим по очереди на контрольно—пропускном пункте: одних впускаем, других выпускаем, третьим велим обождать. Движение в основном офицерский состав создавал и имеющие к нему непосредственное отношение гражданские лица. Жены по – преимуществу. Причем, среди офицеров – тьма, как я уже говорил, граждан иностранных держав. Болгары, немцы, поляки, венгры, румыны. Соцлагерь, но все равно заграница. Опять же режим у режимщика щадящий. Отдежурил, в столовку сходил порубал, и – на боковую. Никаких построений, нарядов. Ну, разве что территорию вокруг КПП прибрать.

– А жизнь то налаживается, – понимаю я, и решаю успех, как военные говорят, развить.

***

Детсада у военного училища не было, и офицеры детей своих водили в городской. Ну и приметил я, что и командир наш дочурку по утрам туда препровождает. Зафиксировал время убытия и прибытия, и как дежурство- метелку в руки и – к воротам. С понтом мету. Он мимо меня, я – в струнку: «Товарищ лейтенант, разрешите доложить: за время дежурства никаких происшествий,» – и опять – за метлу.

Ну и возвращаюсь как – то вечером в роту – хохот. Увидали меня, и просто попадали все. И одно твердят: « Топай сынок, и он топал! ».

Отзываю Димку в сторонку, ну парня того, с литературного факультета, прошу комментариев.

– Да, Лом (кличка такая у нашего командира была – Лом) итоги соцсоревнования подводил. «Пришел, – говорит, – на западное КПП, там режимщик с бабой фалуется. На Южном –дембель. Сидит – ноги на стол, форменку дембельскую украшает. Один Игнатов службу несет. Отец сказал ему, когда он еще младенцем был: «Топай, сынок! И он топал!», – комментирует Димка, и гогочет так, что того и гляди, в штаны напустит.

– Ржать вы можете сколько угодно, главное, чтобы награда героя нашла.

– Это ты про что?

– Я то? Про отпуск, конечно же.

События начали развиваться даже стремительней, чем я предполагал. Не прошло и недели, как меня назначили командиром отделения. Сержант дембельнулся, и его обязанности вменили мне. А месяца через три вызывает комроты.

– Командование посовещалось и решило вас, рядовой Игнатов, поощрить, представив к очередному воинскому званию.

– А смысл, товарищ лейтенант? – смекаю я. – Ну, стану ефрейтором, так все ж одно в сентябре – курсы офицеров, и погоны на лейтенантские придется менять.

– Согласен.

– Ну и нельзя ли в связи с этим произвести замену поощрения, – говорю ему вкрадчиво.

– Это как же?

– Ну, например, отпустить в отпуск. На родину.

– Командование роты подумает.

Оно подумало, и я отбил телеграмму отцу: « Ждите на майские».

«10 дней! Операция под кодовым названием «Идеальный солдат» определенно срабатывала, – радовался я, но вышла осечка. И опять таки по моей вине. Ну, как обычно: Остапа несет. Вот и на этот раз – понесло. Поначалу, впрочем, ничто не предвещало беды. Ну просто отпуск отложили. Не помню уж по какой причине, но домой я мог уехать не раньше конца июля. А в начале, а именно третьего, у меня, как вам, должно быть известно, день рождения. 26 лет – это не шутки.

Больше четверти века живу и все еще жив. Ну, и как не отпраздновать? Тем более мама деньги прислала. Заказываю столик в ресторане гостиницы «Сура». И по роте – клич: кто могет – в гражданку, будем мала-мала гулять.

Смогли многие. Все пензяки плюс те, коим пензяки эти наши костюмы из дому попритаскивали. Человек, наверное, шесть, если не семь. Идем вдоль Московской, я вообще как лорд – в родной, цвета индиго, джинсе, кейс натуральной кожи (форменка там у меня лежала) – девчонки глаз не сводят. Ну, и началось, как у классика сказано, головокружение от успеха.

– А не рвануть ли нам для начала винца? – предлагаю товарищам по оружию. Те не против. Ну и мы в «Белый аист» сворачиваем. Винный магазин. Напитками торговали в розлив. Стояли такие большие бочки, вот цедили из них. Кому – в баклашки, кому – в стакашки. Заходим, хлоп по одному, назад, а в дверях – начальник штаба дивизиона. Режимщиков как свои пять пальцев знает. Каждого. И в лицо. И явно не ожидал увидеть нас тут да еще не по уставу одетых.

– Почему без формы?!

Мнемся. А че сказать-то? Сказать-то нечего!

– Через 15 минут, чтоб были в расположении и доложить дежурному по дивизиону!

– Есть! – и всей компанией было взад, но глядим – командир то намерениям своим не изменяет. Командир в « Белом аисте», а я товарищам напоминаю, что русские офицеры на достигнутом не останавливаются, и предлагаю с намеченного пути не сходить. В товарищах начинается внутренняя борьба. По лицам вижу – пре -напряженнейшая.

– Всю ответственность беру на себя. Ну, парни?

И вот мы уже в «Суре». Входим в зал, а там – немцы. Ну, из училища которые. Оккупировали два стола – гуляют. Все в форме офицерской , гэдээровской, увидали меня, орут:

– Володя, ком цу унс тринкен цузамен.

Тоже же знали всех нас как облупленных, поскольку через КПП постоянно ходили. Ну, инцидент один был, который лично ко мне их расположил очень. А инцидент был опять же с выпивкой связанный.

Они, вообще говоря, частенько себе позволяли. Ну и вот стою как-то на посту, на КПП, то бишь, подъезжает мотор, два мотора, и вываливаются из него немцы. Пьяные вдрызг. Ну, в лоскуты просто. Все в –офицерских званиях, и все за стенку держатся, и только один , в погонах майора, вроде бы как самостоятельно стоит. А у меня второй язык – немецкий. Коряво, конечно, но объясниться могу. Ну и я этому, который самый из них вменяемый:

– Хер майор, варум тринкен до поросячьего визга хойте?

– Какой нынче день? – отвечает он мне вопросом на вопрос. По немецки, разумеется.

– Митвох, – напоминаю. – Среда.

– В митвох немцы пьют, – открывает он мне глаза, и я ему помогаю растаскивать опившихся коллег по квартирам. Благо я только что сменился. А немец все палец к губам прикладывает. Ну, чтобы, дескать, без шума. Ну и хоть положено мне было по инстанции о происшествии доложить, докладывать я не стал, и оченно они мне были благодарны за это, и вот зовут.

–Яволь, -говорю, – зер гут! – Ну и мы как там дали!

Лично мне ничего не мешало надраться. У меня увольнительная на 24 часа, то есть с ночевкой. И было, где голову приклонить. У сослуживца отца. С ночевой увольнительные давали только пензякам. А среди иногородних этой привилегией пользовался только я, так как сумел внушить командованию, в лице прапорщика Зорина, что в Пензе у меня живет родной дядя «самых честных правил». Но разве ж я брошу товарищей. Ну и решил вертаться. Пацаны в сортире кабацком переоделись, а я чегой-то поленился. И поначалу все шло путем. На КПП – Витек. Рыженький, ушастый такой паренек из Рязани. Я ему: «Виктор ( с ударением на последнем слоге), офицеров нема?»

– Нема, товарищ командир отделения.

– Ну, айда тогда, угощу по случаю своего рождения.

А у нас там комнатенка, где курсанты с родителями встречались. С диванчиком. Я – туда. А Витек замешкался чего-то. И вдруг орет, спецом орет, чтобы и я, значит, услышал.

– Товарищ майор, за время моего дежурства …

А майор уже у двери в эту мою комнату. Я навалился, запереть пытаюсь. 45 секунд, и форма- на мне, не взирая на степень опьянения, но ключ, зараза! Заел. А по ту сторону – дергают все решительней. А я держу, хоть понимаю, что ситуацию тем самым только усугубляю, но после слов – « Я – майор Панчин, откройте немедленно!» – от двери отваливаюсь.

– В самоволку собрались? Вот так режимщики. Кто командир? Лейтенант Карпушин? Так-так. Рядовой (это уже Витьку) вызывай караул.

Приходят из караулки разводящий и боец с автоматами и – меня на губу. А там дежурным офицер, из тех, что в училище нашем квалификацию повышали. Большой любитель шахмат, и частенько в каптерке режимщиков в шахматишки сражались.

– Вова! Ты чего это к нам?

– Да, на «гражданке» попался. У меня увольнение – сутки, а я вернулся, дурак. Думал, успею переодеться, а тут – Панчин.

– Панчин? Обойдется.

Сыграли мы с ним партейку, потом другую, третью, время – за полночь, повел он меня в мои апартаменты. Бетонные стены, нары и страшенная вонь. Параши в камере нет, охране, видимо, лень арестованных сопровождать в туалет, ну, народ и мочиться в угол.

– День рождения у меня. Двадцать шесть лет.

– Ну, извини, брат, эта камера из наших лучшая.

Упал я на нары, вот в этих вот джинсах, что подарила Катрин, и понял, и только тут осознал всю сложность ситуации. Я же только что, ну вот буквально на днях письмо отправил. Подгорному.

Я же тогда, после караула, как и обещал Катрин, сгонял в библиотеку училища взять Конституцию родимого государства. Нет, основной закон, мы, конечно же, проходили в институте. Но я как-то все больше на другом сосредоточен был, и в подробности не вникал. Сдал и забыл, что называется. А тут насущная необходимость – железная гарантия того, что предмет постигнут будет не только в общих чертах, но и в деталях, и новое знание станет базовым, то есть останется с тобой навсегда. Взял, короче, и обнаружил, как, собственно, и предполагал, что брак с иностранными гражданами и гражданками советскому человеку не возбраняется. Нужно только Верховный Совет поставить в известность о намерениях. Ну, я и написал товарищу Подгорному. Так мол и так, пишет вам…

– Понятно же, что станут справки наводить, – рассуждал, сочиняя текст послания.– Соотнесутся с местом прохождения службы, характеристику наверняка запросят, а командование даст самую лестную. Солдат то идеальный. И вдруг вот эта губа. Чертов характер! И вдобавок накрывался мой отпуск!

Что же делать? Что? Думай, кадет, думай…

***

«Сплотила навеки Великая Русь.

Да здравствует, созданный волей народов

Единый, могучий Советский Союз!»

Нет, кого-то, возможно, утро встречало и рассветом. Меня оно встречало гимном. Радио повсеместно, по-преимуществу, проводное. И его не включают, и не выключают. Оно включается, и выключается само. В шесть утра начинает вещать, и гимн – первое, что появляется в эфире.

Раннее, нежнейшее утро, и сон так сладок, и вдруг: « Союз нерушимый республик свободных»… Они хорошо пели. Громко. И я их всех в тот момент ненавидел. И автора музыки Александрова, и автора слов Михалкова, и более прочего хор и оркестр.

В казармах нас будил старшина. Рота подъем! Тоже вообщем – то мало приятного, но к старшине я ненависти почему-то не испытывал, а к гимну…Когда наши били на льду чехов или канадцев, и потом звучала музыка Александрова, меня переполняла теплота патриотизма. Но по утрам… И тут появляется старшина Зорин, которому первому из старшин дивизиона и роты охраны присвоили звание прапорщика. Гордился он этими своими звездочками страшно. А я в его глазах был отличным солдатом и первым помощником.

Хотя по началу у меня с прапорщиком Зориным складывались не совсем хорошие отношения. И все из-за моего языка.

Как-то командование решило свозить молодых солдат на экскурсию в ракетный полк под руководством прапорщика Зорина. Но меня эта экскурсия не привлекала да и письмо Катрин надо было написать. И я обратился к Зорину:

– Товарищ прапорщик, разрешите мне не ехать в ракетный полк.

– Это почему же, вам что, это не интересно?

– Да нет, очень интересно. Но ведь полк секретный.

– Секретный.

– Вдруг начнется война, я попаду в плен, не выдержу пыток и выдам все секреты. А так, не зная секретов, враг может сколько угодно меня пытать и ничего у него не выйдет.

Прапорщик долго буравил меня глазами, соображая, что я ему тут наговорил. Затем как гаркнул:

– Бегом в строй, я научу тебя службу любить и хранить военную тайну. Будешь у меня бегать, как заяц.

В слове заяц он делал ударение на букву «я».

И, действительно, при любом удобном случае Зорин награждал меня нарядами. Типа «копаем траншею от забора до обеда» или «круглое – носим, квадратное -катаем».

Спас случай. Один из слушателей академии, в прошлом тоже суворовец, потерял свой пропуск. Ему грозило наказание. Он меня попросил найти, как можно быстрее, это пропуск, так как без него не войдешь в училище, а главное – не войдешь на учебную территорию. Я обзвонил все КПП. И, к счастью, один из режимщиков пропуск нашел и готовился его сдать заместителю начальника училища по режиму.

– За пропуск, Володя, проси, что хочешь

– Мне ничего не надо, а вот разработать операцию по нейтрализации прапорщика Зорина было бы неплохо.

– Как ты себе это представляешь?

– Очень просто. Надо выдумать какой-либо кадетский праздник и пригласить Зорина.

Делегацией из нескольких офицеров-кадетов отправились к Зорину с приглашением. Долго уговаривали, рассказывали про кадетское братство и какой прапорщик Зорин хороший человек и командир.

Сначала за столом Зорин чувствовал себя неловко, так как его окружали офицеры старше его по званию. И каждый раз, когда выпивал рюмку, поглядывал в зеркало, висевшее слева от него на стене, дабы убедиться, как он выглядит. Но компания была настолько непосредственной и веселой, что вскоре Зорин забыл про зеркало и увлекся общим весельем.

До дома мы его провожали всей компанией и расстались друзьями.

Отныне я беспрекословно выполнял все поручения Зорина, особенно, все, что касалось политического просвещения бойцов. Это подготовка политинформаций, обзор периодической печати в свете внутренней и внешней политики Советского государства, выпуск стенгазет и т.д. Жизнь налаживалась…

Но на этот раз, увидя меня на гауптвахте, Зорин выглядел расстроенным и искренне переживал. Будто я совершил действительно предательский поступок.

– Игнатов, ты меня подвел. Ой, ты меня подвел… А ведь я в тебя верил.

– И на старуху бывает проруха, товарищ прапорщик.

– Идем, там рота уже выстроена на плацу, тебя ждут.

– Казнить?

– А ты как думаешь?

Выходим. Рота – в двух шеренгах, Карпушин мрачнее тучи. Ставит меня посреди плаца и, выдержав театральную паузу, начинает гневную речь.

– Солдаты, посмотрите на этого предателя. В «гражданке», а форменку потерял! И вот представьте: враг наступает. Враг наступает, а рядовой Игнатов где? А он за форменкой побежал. Он ее ищет, ищет, ищет… Находит! Переодевается, бежит в расположение части, а там? А там уже враг. Нас то всех перебили, пока Игнатов форменку свою искал. Трое суток ареста!

– Есть! Трое суток ареста.

Говоря о том, что форма потеряна, Карпушин наш выражался, что называется, фигурально. Форма моя не была потеряна. А она в казарме лежала. Возле койки моей, на табуреточке. Ребята принесли из КПП. И когда Карпушин скомандовал: «Переодевайтесь», вверх по лестнице, я помчался как угорелый в надежде опередить Зорина, и припрятать джинсы Катрин и коры, которые мне одолжил кто-то из пензяков.

Снимаю на лету рубашку, джинсы, ботинки, ребятам: «Прячьте!». Прапорщик Зорин, впрочем, тоже не дремал. И только я сиганул наверх, помчался следом. Но…Не спринтер. Когда, запыхавшийся он показался в дверях казармы, я уже был в трусах.

– Где гражданка!

– Товарищ прапорщик, ну не мое. Ну че я буду людям отдавать?

– Вот видишь клок седых волос. Вчера его у меня не было, – соврал Зорин. -Черт с тобой – иди на губу.

Трое суток я нюхал мочу. Нюхал и прикидывал, как мне, лишившемуся свободы, не лишиться заработанного авторитета, ну и как следствие – отпуска.

Вообще, это становилось уже «доброй традицией». Сначала я городил собственноручно в жизни своей препятствия, потом их героически преодолевал. До сих пор удавалось. Созрел план спасения и на этот раз. Аккурат на четвертые сутки. Вышел я из вонючей камеры, втянул носом воздух свободы, тут меня и озарило. Выждал, маясь недели две, ну чтобы, значит, страсти поулеглись, и – к командиру роты. Карпушин писал. Видимо, отчет. Вид у него был мученический.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу?

Больше всего на свете этот лейтенант не любил складывать слова в предложения и оторвался от своего занятия моментально и с видимым облегчением.

– Сиделец? Ну, обращайся.

– Да разве ж, – приступил я к выполнению своего плана, – подвести вас хотел? Я девушку хотел уговорить. Мне ж двадцать шесть стукнуло, товарищ лейтенант, и трудно уже без девушки. А в Пензе нарисовалась одна.

– Хм!– хмыкнул Карпушин и вовсе отложил перо. Точнее – ручку. Шариковую. Писать он не любил, но девушками интересовался.

– Девушки, Игнатов, это нам не надо объяснять, это мы понимаем. Но только при чем тут «гражданка»? Что ты ее в форменке не мог уломать, девушку эту свою.

– Да в два счета, товарищ лейтенант, но при одном условии.

– Ты это про что?

– А про погоны. Золото ваших эполет, и любая девушка сдалась бы без боя. А рядовому, сами знаете, уламывать и уламывать. А у меня времени – 24 часа. Ну и прикинулся я гражданским. На фирменную джинсу они, знаете, как клюют?

– А откуда у тебя, Игнатов, фирменная? – насторожился Карпушин.

– Да переводчиком в молодежном лагере работал, ну и молодые французские коммунисты, – слегка соврал я, – презентовали в знак интернациональной дружбы и безукоризненное выполнение профессиональных обязанностей.

– Ну а от меня то чего ты хочешь?

– Так с девушкой же не получилось.

– Да я то чем тебе помогу?

– А помните, вы мне отпуск обещали? За успехи в боевой и политической подготовке.

– Да, были успехи! И в боевой , и в политической. Только ты, Игнатов, дальнейшим своим поведением…

– Я ж объяснил, товарищ командир.

Карпушин задумался.

– Нет, – сказал прилично поразмышляв, – десять суток по-любому не могу.

– Ну, хоть семь, а? Товарищ лейтенант? Она ведь тоже уже не девочка.

– А ты откуда знаешь? Коль не дала?

– Да я не про эту. Я про самарскую. Женщины же они, знаете…

– Семь суток. И попробуй хоть на полчаса опоздай.

– Да вы…Да я … В лепешку расшибусь! Спасибо, товарищ лейтенант.

Неделя в родном городе пролетела пулей. Что делал? А то, что Карпушину обещал.

– Надо жить с Верой, Надеждой, Любовью…Ну, вообщем, кто свободен, – глубокомысленно замечал Батон, начиная обзвон наиболее раскрепощенных из своих заводских подружек. Он работал на Шарике, в том самом цехе, куда в свое время приткнул меня мой тогдашний тесть. Работал, правда, Батоша мастером. Технарь же окончил. Не без труда, но на заводе периодически вывешивался на доску почета. Личной жизни, а она у Батоши тоже была ударная, не мешало. Вот с всю неделю мы с ним и его трудовыми резервами и куролесили. И периодически к нам присоединялся Тюрьма.

Тот еще тоже жуир, но при этом капитан милиции и удачливый опер. Кличку получил от блатарей. По одной, но существенной причине. Все, кто попадал в поле зрения Тюрьмы как оперуполномоченного, неминуемо кончали сроком.

По части дедуктивного метода Тюрьма был не очень силен, но имел разветвленную сеть информаторов, которые на общественных началах сотрудничали с органами и, бывая в частности в кафешках и ресторанах города, бдили, кто сколько есть и пьет. Тюрьма вообще считал, кафешки и рестораны – идеальным местом для выявления чуждого строю элемента. Как раз перед самым моим отъездом в Пензу, в городском суде слушали дело целой группы местных строителей, которым вменяли кражу социалистической собственности в особо крупных размерах. И заинтересовались ими именно потому, что они гуляли в центровом ресторане города дня, наверное, четыре. Честные люди позволить себе такого не могли. Ну разве что с приисков, но такие обычно спускали добытое нелегким трудом где-нибудь на югах. А чтобы наши, местные. То есть, бывало, и наши, не просыхали месяцами. Но чтоб в ресторане… На червонец там можно было попить с девушкой «шампуня». Так что в принципе и студент мог, разгрузив вагон цемента, себе такое позволить. Но чтобы гулять в ресторане неделю, да компанией сильно пьющих мужиков, на такое нужны были совсем другие средства. Тюрьме сигнализировали, Тюрьма стал выяснять и обнаружил, что ребята сбыли налево партию стройматериала причем с государственного объекта. И хорошую партию. Ну и вот не придумали ничего более умного, как нехилые нетрудовые доходы пропить. Ну и кончилось дело Тюрьмой, которого мы встретили на «Бродвее», в каждом городе есть свой «Бродвей», был и у нас. И есть. Вот на нашем «Бродвее» мы Тюрьму и встретили.

– Ба, какие люди и без охраны! – присвистнул он. – Откинулся?

– На побывку.

– Надо отметить.

– Вот и я про то же, – подхватил Батон. Двинули в Ракушку.

Ракушкой, мы называли оформленную в морском стиле пивную города. Она была самой понтовой пивнушкой из городских, хотя и здесь посетитель не был застрахован от переизбытка пены, созданного посредством такого банального ингредиента как пищевая сода. С нами, впрочем, был Тюрьма, а это гарантия того, что тебя обслужат по высшему разряд. Даже если Тюрьма будет в штатском, а он был в штатском, потому что не было в нашем городе злачного места, где этого «гения сыска» не знали.

Ракушка была переполнена, но Тюрьме тут же освободили столик. И тут же вместо соленых сушек на столике появилась вобла, и лещи. Страшенный дефицит по тем временам в нашем городе, не смотря на то, что город наш стоит на Волге – матушке.

Я не большой любитель пива, но под воблу мы уговорили немало, и, видимо, водочки они туда добавляли, хозяева заведения, потому что с голимого пива, руки вряд ли начнут чесаться. А они начали. Ну че то вдруг Тюрьме показалось, что немые как-то без почтения на него смотрят. А он их тоже всех подозревал. В том, что не настоящие они немые, а фальшивые. Ну из тех, что ходят по жд вагонам и торгуют порнушкой под видом игральных карт. Но эти были всамделишными. Я кое–кого из них знал. Не говоря уже о Батоне. Они почти все, немые нашего города, на Шарике работали. В шариковом цехе, где гром стоял такой, что человек слышащий пяти минут не выдерживал. А им по фиг. Получали прилично. Ну и позволяли себе посидеть в пивнушке. А ходили они как правило кодлой, и тоже задиристые были. Ну и чую я атмосфера накаляется, и Тюрьме: – Валим – в Центральный. Чего тебе дались эти немые?

– К Эллочке – сладенько улыбнулся тот. – К Эллочке это мы завсегда. Двинули.

Официально Эллочка работала официанткой. Неофициально – стучала конторе и ментам, торгуя попутно собственным телом. Торговля шла бойко. Во – первых, крыша – лучше не надо. Во – вторых, тело как будто специально созданное для грешной любви. Роскошная грудь, плотная, очень высокая нога и аппетитная попа, едва прикрытая юбочкой. Час Эллочкиной любви стоил четвертак, ну и на чай в Центральном пышной красотке весьма шедро давали, так что одевалась она как, пожалуй, никто в нашем городе не одевался. Помню, как – то ранней весной по «Бродвею» иду, будни, разгар рабочего дня и навстречу мимо куч грязного начинающего подтаивать снега серая такая масса трудящихся. И вдруг, словно солнце выглянуло из-за туч – Эллочка. А она высокая, зараза, а еще сапоги на шпильках, ну и буквально плывет над этой серой толпой в шубе с длинным ворсом и какого-то нереального – желтого цвета.

– Ну, что вам ребятки принести, – склоняется Эллочка над нашим столиком так низко, что груди ее едва не ложатся на стол между нашими приборами. А голос еще такой, низкий и будто пеплом присыпанный…. И это последнее, что я помню. Из того своего первого вечера.

Потом был второй, третий… На пятый мы двинули с Батоном в кассы ж/д.

– Так у тебя ж в предписании – десять суток, – канючит Батон, спустивший на меня все заработанные на ДНД отгулы (Добровольная народная дружина).

– Не могу. Слово дал.

– Слово – это серьезно, – язвит друг детства, устраивая мои вещички в плацкарте благоухаующего мочой и дынями проходящего с южного направления поезда.

***

О возвращении в часть докладываю за пять минут до назначенного часа. Дело близилось к полуночи, и рапорт у меня принимал дежурный по роте. Умывшись, брякнулся в койку и провалился в глубокий сон. Казалось, только уснул и уже слышу родное: «Рота, подъем!» Вставать со всеми и идти на зарядку не было необходимости, так как я должен был дежурить на КПП. Казарма опустела. Тишина.