Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Схватив канистры, существо с поразительной легкостью подняло их, извивающимися движениями отступило назад, в узкий коридор, где не смогло бы развернуться, захлопнуло дверь с сокрушающим стены грохотом. Спутник мой рассмеялся, отряхнул руки, пригладил никогда не знавшие прически волосы.

– Всегда бери с них предоплату. – ухмыльнувшись, он вприпрыжку направился вниз, я же последовал за ним с раздраженным молчанием, стараясь успокоить боли в ноге и руке, возмущаясь тому, что по чужой воле я был вынужден подвергнуть себя подобному напряжению.

Вернувшись в машину, он закурил еще одну сигарету, включил радио, настроившись на станцию, выпускавшую в эфир орбитальную танцевальную музыку. Некоторое время мы наслаждались ритмичными завываниями, после чего, вздрогнув, словно очнувшись от неожиданного сна, рыжеволосый повернул ключ зажигания и осведомился, где именно мне хотелось бы оказаться.

– Как там твой брат? – спрашивая, он делал вид, что наблюдает за происходящим в боковом зеркале, выбрал для того минуту перекрестного покоя, не осмеливаясь смотреть мне в глаза.

Из-за его предательской связи с моим старшим братом мы потеряли нашу женщину. Одному мне не хватило сил ее удержать. Родители мои, будучи приверженцами классического воспитания, увлеченными всеми древними традициями нашей запустелой родины, никогда не обращали внимания на происходящее между их детьми, полагая, что мы сможем сами организовать взаимоотношения и любые мои попытки жаловаться на побои или любое другое насилие завершались тем, что меня ставили в известность о пользе страдания, о его необходимости для каждого живого существа, ибо только посредством подобного опыта мог я избежать его по отношению к другим. Все это казалось мне сущей глупостью. Каждый раз после того, как старший брат избивал меня, я просил родителей о еще одном их ребенке. Через несколько лет, получив удовлетворение моей просьбы, я познал все величие справедливости. Но однажды, вернувшись в квартиру родителей, я, следуя обычаю, осторожно прикрыл дверь, боясь побеспокоить полуденный сон отца, скинул туфли и неосмотрительно громко ударил о пол каблуком одной из них, что вынудило меня замереть, прислушиваясь к широкому коридору. Вместо гневных окриков был услышан мной звук упругий и жесткий, хлесткий, мечтательно-точный, удручающе знакомый, оскорбительно приятный. Приоткрыв увлеченную желтыми пятнами дверь в залу, зеленоватое овальное стекло принявшее в сердцевину свою, я увидел моего старшего брата, лежащего на шкуре пятнистого громоглота, обнаженного, закрывшего глаза в неистовом блаженстве. Щиколотки его сжимал мой рыжеволосый напарник, высоко поднимая ноги своего любовника, медленно извлекая из него член, резким ударом возвращая его в чужое тело. Когда-то я убедил его, что в таком положении легче всего доставить удовольствие женщине и теперь, глядя на него, тратящего тайное то знание на мужчину, я ощутил себя преданным, как если бы меч, который я сам выковал для своего друга, был бы обращен на меня самого. Тело моего брата содрогалось, он прикусил нижнюю губу, повторяя обычай чтения с трудом дававшейся ему книги, гладкокожая грудь утопала в поту, светлые волосы царапали паркет, дрожащие руки схватились за кудрявую шерсть вымершего хищника, огромный напряженный член, намного превосходивший размерами мой собственный, склонившийся к правому бедру, приподнимался, подергивался змеиными судорогами, ударялся о мрачную впадину пупа воспаленной головкой. Обращенный ко мне узкой спиной, изгибающийся вытянувшейся вдоль позвоночника, обвитой синими розами черепашьей змеей, рыжеволосый любовник не замечал меня, поглощенный своим дорогостоящим занятием, но за мгновение до того, как я прикрыл дверь, веки моего брата разомкнулись, мелочные, кипучие, восхищенные палачами глаза его взглянули на меня и он улыбнулся, позволяя предположить, будто делал он все это не для собственного удовольствия, но с целью причинить мне вред. Через два месяца мне пришлось расстаться с двучастной моей женщиной, ибо одни только мои разряды не могли ее обездвижить. Возможно, именно это и было целью моего брата.

– Воюет с морскими свинками где-то в гинтамских джунглях. – пошлая шутка та стала привычной для меня, но иной я не желал воображать.

В двадцать лет он стал наемником, за первый же год службы успел побывать на четырех континентах и был дважды ранен. Время от времени он появлялся, неожиданно и громогласно, приступом лихорадки или многословной кометой, принося с собой странные, неправдоподобные истории, запах горьких трав, растущих только на полях сражений, оскорбленную своей уязвимостью силу, стойкое чувство ненадежности всего сущего. Посадив меня рядом с собой, он любил, поглаживая мой член, рассказывать о сдержанных убийствах, совершенных им, о том, как умирали в капризных мучениях его боевые товарищи, о творимых ими задумчивых пытках. Не оставляя попыток уговорить меня присоединиться к нему, он упрекал мои отказы в трусости, но мне это было уже безразлично, я обрел собственное существование, в котором не было места чему-либо столь разрушительному и бездумно-подвижному. Все мои воспоминания о брате умащены благовонными маслами ненасытной непристойности.

Когда мне было пятнадцать, я испытывал мучительное вожделение к своей однокласснице, молниеносной словоблуднице, безрассудно стараясь добиться ее расположения. Почти все карманные деньги я тратил на посещение вместе с ней кинотеатров и просмотр фильмов, после которых мой организм несколько дней отказывался переваривать пищу, созерцание спектаклей, бездарной игрой и скучной драматургией выманивавших кровь из моих ноздрей и пребывание по вечерам в стерильной пещере кафе, где мне приходилось, вкушая пресные шоколадные пирожные, проклинать всеми известными мне словами деликатную девичью прожорливость. Каждый раз, возвращаясь после свидания с ней, я падал на не знавшую поллюций кровать и пару часов лежал, тяжело дыша, не в силах подняться или предаться воображению. Много позднее, когда мне удавалось вернуться к осознающим, я умывался и принимал настой из печени лягушек, возвращавший мне улыбчивое настроение и некоторые мгновения прошедшего вечера даже начинали казаться приятными. Но самым большим, чего мне удавалось добиться был короткий, смиренно вздыхающий поцелуй в щеку, позволение взять на минуту ее сонную руку во время прогулки по бульвару да чепрачная фотография в закрывающем живот купальнике, сделанная мной в прошлом году на одном из городских пляжей и используемая для назначенного на одиннадцать часов вечера самоудовлетворения. Больше месяца я уговаривал ее придти ко мне домой. Справедливо полагая, что я попытаюсь воспользоваться тем, нисколько не удивившись, когда, вопреки уверениям, родителей моих не оказалось в квартире, она растерянно бродила по комнатам, с любопытством разглядывая книги за мыслеупорным стеклом рассохшихся шкафов, возвышавшихся над ней неприступными замками с резными фигурами демонов, рыцарей и совместно насилуемых ими женщин. Кончиками пальцев она касалась стен, как будто боялась, отпустив подурневшую от складного солнца неровность, лишиться поддержки, только и не позволявшую мне немедленно наброситься на ее неразумную беззащитность. Короткая юбка игриво приподнималась, стоило ей хотя бы слегка наклониться, позволив мне заметить белые под ней трусики, блузка тремя блестела золотыми черепами пуговиц, расстегнуть которые я смог бы легко и быстро. Подозревая о моих намерениях, она выбрала подобающую им одежду, поощряя меня, и я был уверен в том, что позволю себе все задуманное. Молча наблюдал я за тем, как она исследовала породившие меня пространства, поднимая голову и тоскливо рассматривая высокий, с цветочной увядшей лепниной потолок, изучая потертости лака на запертой двери в кабинет отца, засунув зеленый ноготь в замочную скважину, как будто был он изворотливой отмычкой. На мгновение я замер, ожидая невероятного, но звука открываемого замка не последовало и она извлекла ноготь, скромно улыбнулась мне, совершив очаровательную ошибку и умоляя теперь о прощении. Согнув напряженные пальцы, она провела ими по двери, игриво царапаясь в нее, отвернулась, фыркнула, махнув длинным хвостом пышных волос и направилась к моей комнате, куда я не желал ее пускать. Соблюдая чистоту и порядок, я делал то больше ради собственного удовольствия, чем по вине чужих требований. Но на полках теснились книги и альбомы, слишком многое способные выдать обо мне, не самые пристойные и не подходящие тому образу, который я желал создать, потому мне было проще сослаться на неприбранность комнаты и преградить девушке вход. Усмехнувшись, она исподлобья взглянула на меня, не веря моим словам. После получаса блужданий по квартире, мы оказались в зале, на визгливом кожаном диване, с бокалами холодного апельсинового сока в руках. И стоило мне поставить свой на стеклянный столик, повернуться к девушке с намерением отобрать у нее напиток и предложить иные удовольствия, как громко хлопнула входная дверь, и я вскочил, распознав поступь и дыхание старшего брата.

Для него почти не было различий между мужчинами и женщинами в том, что касалось привлекательности и вожделения, как не могло их быть между красным и белым вином. Спрятать девушку мне было негде и не хватило бы времени, мы оказались запертыми в зале и теперь я сожалел о том, что побоялся впустить ее в свою комнату. Увидев фотоальбомы со снимками пыток, посвященные военным преступлениям, она, быть может, сбежала бы от меня, оставив мне возможность солгать и вернуть ее любопытство. После знакомства с моим братом, она и не посмотрела бы в мою сторону. Подняв вытянутый палец в жесте мягкого онемения, я отнял у ее рук бокал, осторожно поставил его рядом с касавшимся моих губ и поднялся, принимая случайность как распутный дурман. Испуганная и недоумевающая, девушка сидела, чувствуя, что происходит нечто ужасающее и неотвратимое, превосходящее встречу с родителями. Стиснув пальцы, она, полуобернувшись, страхом облучала мутное стекло в двери, за которым неистовствовал неведомый зверь, могучий, яростный, насмешливый хищник, извергающий проклятья и ругательства, стряхивающий обувь, громыхающий дверцами тумбочек как воины делают то со щитами, угрожающий не столько совершить насилие над девой или причинить боль, сколько разрушить все знакомое и привычное, уничтожить само воспоминание о ее существовании, вынудить ее исчезнуть без следа и сожалений. Опасность, превосходящая плоть и представления о страдании, ежедневно сопутствовавшая моему существованию, оказалась новой для девушки, слишком прочной и непознаваемой для ее увлеченных чистотой мыслей. Услышав приближающиеся к двери шаги, она вскочила, спряталась за моей спиной, вцепившись в мои плечи, опустив голову, уткнувшись лбом в позвоночник между лопаток. Наивная вера девушки в в то, что я смогу защитить ее, рассмешила меня, не позволила ее оттолкнуть. Приоткрыв дверь, неуверенный, кого он встретит здесь и забавляющийся тем, брат заглянул в комнату, увидел меня и улыбнулся, устанавливая обреченность жертвы. Войдя, он закрыл за собой дверь, постоял, прижимаясь к ней, пряча за спиной руки. Рукава его форменной рубашки, закатанные до локтей, обнажали руки в перечеркивающих, отменяющих друг друга шрамах. Один шаг он сделал ко мне, наклоняясь, изгибаясь, заглядывая за мою спину. Следующий шаг, теперь склонившись в другую сторону, пытаясь высмотреть ее и девушка вздрогнула, вжалась в мое тело с такой силой, что я почувствовал твердость ее бюстгальтера. В шаге передо мной брат остановился, сложил на груди руки, с презрительным недоверием взирая на меня, сомневаясь в нашем родстве. Коротко стриженые волосы его казались мне еще более светлыми, чем обычно. Недавно он вернулся из некоей жаркой страны, где подавлял восстание рабов, но сохранил кожу бледной благодаря солнцезащитным кремам. Левое ухо его пробило кольцо, снятое с противника, едва не одержавшего над ним верх в ближнем бою, на той же руке свежий распалялся шрам, оставленный прошедшей вскользь пулей. Наши глаза не имели различий в очертании и цвете, одинаковыми были наши ровные брови и набухшие похотью губы, все это мы унаследовали без потерь от нашего отца, но брат, всегда испытывавший к родителю едва сдерживаемое презрение, всеми силами старался изменить в себе как можно больше изначальных установлений. Все, что он видел, каждое мглистое увечье, любая сумчатая смерть, причиненные им, оставляли тусклые отметины на его глазах, немного меняли их цвет. Тропическое солнце, отразившееся от пуль, раскаленный воздух, поднимающийся от брони танков, выжигали и отравляли его зрачки, погружали в них неподвижную темноту, завораживающую, обездвиживавшую, пугающую и привлекающую одновременно.

– Что у нас здесь? – резко выбросив руку, он схватил девушку за запястье и потянул ее к себе, не обращая внимания на представлявшееся ей сопротивлением. При этом она с точной, неприязненной, злокозненной силой толкнула меня в правое плечо, едва не уронив при этом, вынудив отставить в сторону правую ногу и только благодаря тому устоять. Вцепившись в несчастную, стоящую перед ним, опустившую голову и мелко дрожащую, брат внимательно разглядывал юное тело, задержав взор на груди, наклонившись, высматривая ее лицо, скрывшееся под светлыми волосами.

– Это твоя девушка? – развернув лицом ко мне, он держал теперь ее за оба запястья.

Не смея взглянуть на нее, я смущенно покачал головой, чувствуя себя намеренно заманившим ее в логово своего брата для глумливых его развлечений.

– Зачем ты мне врешь? – опустив голову, он положил подбородок на ее плечо. – Разве в другом случае ты стал бы проводить с ней время?

Отпустив девичьи запястья, он ничего не изменил в ней, оставшейся неподвижной, молчаливой и готовой заплакать.

– Думаю, вы не продвинулись дальше поцелуев? – пальцы его медленно и игриво шествовали наверх, к ее плечам. Губы его оскорбляли меня непристойной улыбкой, обнажая острые желтоватые зубы, в сощурившихся глазах я чувствовал жестокий замысел. – Спорю, ты даже не видел ее обнаженной.

Одним резким движением пальцы его схватили ворот ее блузы, рванули его вниз вместе с белым бюстгальтером, обнажая прочные, украшенные бледными искорками сосков груди, от вида которых у меня закружилась голова. Покачнувшись, я упал на заскрипевший диван, ударившись виском о плотную грубость валика. Звук тот был единственным в пыльной зале. Девушка не закричала, не бросилась к двери, не возопила о помощи, чего я боялся больше всего, ибо был бы первым обвинен во всем, что произошло здесь. Сотрясаясь всем телом, она стояла, покачиваясь, всхлипывая, приподнимая руки в попытке прикрыть себя и снова опуская их, признавая бессмысленность того действа. Все еще державший в пальцах тонкую ткань, брат снова ее потянул. С хрипящим треском она порвалась, еще одним рывком рукава покинули руки девушки, а соскользнувший на живот бюстгальтер лишился правой лямки. Отшвырнув в сторону изуродованный шелк, как будто был он шкурой омерзительного двоякодышащего, брат обошел девушку, взглянул на нее, сел рядом со мной и приобнял меня за плечи.

– У нее красивая грудь. – похлопав меня по плечу, одобряя мой выбор, он заставил меня невольно возгордиться, как будто было в величии том некое мое достижение. Вздохнув, брат положил руки на колени, чуть наклонился вперед, собираясь с силами. – Запомни, мужчина никогда не должен оставлять дело незавершенным.

С этими словами он неторопливо поднялся и тут девушка рванулась к двери. Возможно, обнажение груди, пусть даже и насильственное, не представлялось для нее неприятным. Быть может, она была привычна к тому, ей могло нравиться, когда мужчины смотрели на нее и она вполне способна позволить это и мне, но большее представлялось ей опасным и запретным. Обрадовав столь мягкотелым и животным доказательством ее девственности, всем остальным она испугала меня и больше всего я боялся, что она закричит, разобьет стекло двери или уронит книжный шкаф и на грохот, на крики, на непонятный шум сбегутся соседи, вызовут полицию и все будущее, воображаемой мной для себя, окажется уничтоженным непонятными мне желаниями моего брата. Успев оказаться возле двери, она была со смехом поймана им, приобретшим змеиную ловкость после многих ядоносных укусов. Обхватив талию девушки, он потянул ее к себе, ухмыляясь, рука несчастной соскользнула с зеленой стеклянной ручки и дверь приоткрылась, сладостно заскрипев.

– Помоги мне! – напряженным шепотом прохрипел брат, подхвативший девушку, остававшуюся поразительно тихой, только стонавшую, тянувшую руки к спасительному выходу в попытке уцепиться, найти в воздухе нечто плотное, невидимое, оставленное здесь для нее предусмотрительными богами. Подскочив к нему, я схватил и поднял ее ноги, прижимая друг к другу их мягкие, нежные, гладкие пятки. Кажется, я бормотал что-то, умоляя ее не кричать, убеждая, что ничего страшного не произойдет.

Брат бросил ее на диван, схватил меня за ворот, притянул к себе, передал мне руки девушки, вытянутые над ее головой, перевесившиеся через упругий валик.

– Держи крепче! – сам он бросился к ее ногам, подхватил их, вытянул, стиснул щиколотки в сильных своих пальцах. Изо всех сил сжимая запястья девушки, я почти не чувствовал ее сопротивления. Если она и напрягала руки, то не имея цели вырваться. Пальцы ее сжимались и выпрямлялись, не делая никаких попыток освободиться. Неуверенная, кто из нас более опасен ей, у кого можно вымолить пощаду, она смотрела то на моего брата, возвышавшегося непоколебимым героем, ласкавшего подъем ее ступней под тонкой тканью чулок, то поднимала на меня умоляющий взор блестящих от слез глаз, обещавших любую награду вплоть до того, что могло произойти сейчас, только бы удалось ей избежать этого здесь и в обществе моего брата. Но я уже ничего не мог решить, всецело принадлежа его воле, определявшей теперь каждое следующее действие и само наше будущее. Неловко улыбаясь и кивая, пытаясь успокоить девушку, убедить ее, что ничего необратимого с ней не произойдет и она находится среди друзей или, по крайней мере, в присутствии тех, кто едва ли без крайней необходимости сочтет нужным причинить боль, я посматривал на брата, сощурившего глаза и рассматривавшего девушку с бесстыдным любопытством. Последовав его примеру, я взглянул на ее бледное, ровное, гладкое тело, без единого родимого пятна, прыщика или покраснения. Заподозрив в ней невинность меньше предполагавшейся, я, применив для того усилие воли, устранившее скандальные смущение и стыд, перевел взор на девичью грудь, уделив внимание напряженно вздымающимся соскам, взвывающим к бесполым звездам, удивлявшим меня в течении того мгновения, которое понадобилось вожделению для воспоминаний о собственной неизбежности. Положив ноги девушки, брат отпустил их, на мгновение задержал руки над щиколотками, готовый снова схватить их, игриво глядя на девушку, сохранявшую неподвижность, только поджимавшую пальцы на ногах, а затем, выбросив руки, схватился за ее юбку. И тогда она дернулась, взвыла, застонала, но недостаточно громко, чтобы быть услышанной за пределами квартиры и призвать помощь, попыталась вывернуться из моей хватки, определив мою почтительную слабость. Почти преуспев в этом, она добилась того, что правое ее запястье выскользнуло из моих вспотевших пальцев, но освободившейся рукой я тут же схватился за ее волосы, потянул их, не позволяя ей подняться, оказался сбоку от дивана, перехватывая теперь одной своей рукой обе девичьи, вновь и еще более надежнее, чем раньше, обездвиживая пленницу. Высунув кончик языка, облизывая им губы, брат мой опустился на колени, придавив собой ноги девушки, медленно расстегивал молнию на правом бедре юбки. Когда застежка опустилась до мягких своих пределов, он быстрым, почти незаметным движением разорвал оставленную ею нетронутой полоску ткани, вытянул ее из под девушки и бросил в сторону, к шелковым рваным лепесткам. Извиваясь, пленница пыталась вырваться, но делала то без ожидавшейся мной гневной силы в движениях, как будто играла или забавлялась или присутствовала на съемках фильма, где должна была притворяться жертвой. Недоумевая о том, что хочет от нее мой брат, я пытался понять, намеревается ли он овладеть ею, воспользоваться ею для своего наслаждения и задумывался о том, смогу ли позволить ему то. Намного сильнее меня, он все же не посмел бы причинить мне существенный вред, а к синякам и вывихам я успел привыкнуть за много лет доброжелательных истязаний. Создавая план, позволявший мне остановить его, если он решит зайти слишком далеко, я осматривался в поисках возможного оружия. На круглом столе, часто служившем пристанищем для семейного ужина, прикрытом белой скатертью с вышитыми на ней морскими звездами и коньками, гневалась на пустоту большая пивная кружка, любимая отцом, тяжелая, приманивающая свет узорчатым стеклом своим и стальной петлей выпуклой крышки, на потрескавшемся подоконнике ублажала себя бронзовая нимфа, принявшая гладким телом немало моего семени, позволявшая мне завороженно наблюдать за тем, как неторопливо текло оно по темному от бесплодных стечений металлу, по жмущимся друг к другу грудям, едва заметному животу и далее, к сомкнутым узким бедрам.

Сложив руки поверх девичьих ног, опустив на них подбородок, мой старший брат задумчиво смотрел на пленницу. Вскинув руку по направлению к розовым трусикам, он заставил девушку вздрогнуть и напрячься, и мне пришлось снова потянуть ее волосы. Брат засмеялся, опустил руку, выждал несколько удушающих мгновений, поднял ее вновь, вынудив девушку напрячься еще сильнее. Повторил то еще раз, забавляясь, развлекая себя, утомляя мгновения. Намотав волосы на руку, я прижимал голову девушки к валику, склонился над ней, повторяя с поражавшей меня самого вкрадчивой мягкостью уверения в отсутствии угрозы от нас и в том, что мы отпустим ее невредимой, если она будет вести себя тихо. Мучительной горечью нарастало сомнение в том, что мне удастся остановить брата, все ниже склонялся к я девушке, все более напряженным становился мой шепот. Губы ее неустанно шевелились, изгибались, скользили друг по другу, она что-то шептала, пыталась сказать мне, но я не мог понять и расслышать, я наблюдал за этими бесхвостыми извилистыми ящерицами, всматривался в их танец, надеясь рассмотреть в нем древние тайны, увлечение на всю последующую жизнь. Краем глаза я видел, как пальцы родственника зацепились за кружевную ткань на ее бедре и, испугавшись, что теперь уже девушка не прислушается ко мне, не выдержит и закричит, я, в то время, как он потянулся с намерением обнажить ее, напряг левую руку, устраняя для нее любую возможность дернуться, а губами прижался к ее губам и поступил разумно, ибо когда я услышал, как рвется ткань, девушка взвыла, дернулась, губы ее раскрылись, как будто отвечая на мой первый поцелуй и только плотная его влажность не позволила звуку обрести опасную громкость. А затем мой брат оттолкнул меня и я упал на пол, на жесткую шкуру. Сам он отскочил от девушки, как будто была она опасным зверем, выпущенным им на волю. С визгливым стоном она вскочила на диван, отплевываясь, вытирая рукой рот, что я счел оскорбительным и существенно ухудшившим мое о ней мнение. Женщина должна быть лишена брезгливости, ибо таковая противоречит необходимости принимать мужской член в любое время и место, впитывая семя и прочие извержения мужского тела. Если даже слюна вызывала у нее мелочное неприятие, то едва ли можно было говорить о пригодности ее для удовольствия. Тусклое разочарование вынудило меня понять, что если и могу я теперь думать о ней, то исключительно как о развлечении, но не как о долговременном полноценном партнере, ибо таковым не смогла бы стать женщина, полагающее, что нечто в теле мужчины или всевозможных истечениях его может показаться ей неприятным. Прижимаясь ягодицами и спиной к стене, опираясь на нее руками, она переводила взгляд с брата на меня и обратно, скалила зубы, сжимала кулаки, трясла головой, бормотала ругательства, обвиняла себя в немыслимом. Осторожно поднявшись, я отступил в сторону, восхищаясь ее красотой и потирая ушибленный локоть. Пропорции ее тела оказались именно такими, как я и ожидал. В ней не осталось почти ничего детского, талия утончилась, ноги вытянулись, груди упрочнились, она прошла уже половину пути к женщине и именно по этой причине, застрявшая на середине, эмбрион, являющий собой лишь намек на грядующую оформленность, являла собой зрелище совершенно непристойное, более порочное, чем пару лет назад, когда детская отзывчивость еще не покинула ее и превосходящее то, чем станет она вскоре, с отступлением обескровленного подросткового шепота, когда плоть ее обретет всю свою полноценную немоту и перестанет бормотать слова неуверенных отказов, рифмы сомневающихся отторжений, бессвязную тень обреченного страха. Вид ее грудей, сгустившейся, восстающей против отчаяния плоти, навлекал на меня цепкие мысли о благополучии, злобную уверенность в будущем, полном всевозможного, навязанного превосходства. Стоило мне прикоснуться к ней, дотронуться до нее губами, как дрожащие соски ее исторгли бы из себя, из звездчатого углубления в центре своем, золотое молоко, ядовитое для всех пресмыкающихся, дарующее мне удачу и чистоту. Ничто больше не интересовало меня в ней и позднее я не мог вспомнить, каким был ее живот, отличалась ли изяществом ее шея, имелась ли привлекательная аккуратность в очертаниях ее ягодиц. После мгновения всеобщей неподвижности, девушка резко оттолкнулась руками от стены и спрыгнула с дивана. Отпрянув от нее, увидев в ней бросившегося на него с ножом противника, брат ухмыльнулся, увернулся, скользнул в сторону, оказался на диване и я последовал за ним, только в нем и видя защиту. Теперь мы сидели, как незадолго до этого наша пленница, а она была перед нами, обнаженная, свободная и пустая. Чуть наклонив голову, она смотрела на нас исподлобья, с рассудительной ненавистью в поблекших глазах, не пытаясь прикрыться, не желая бегства. Сложив на груди руки, брат откинулся на высокую, скрипнувшую от того спинку дивана, я же наклонился вперед, соединил пальцы рук, рассматривая ее ноги, переступающие, смещающиеся, постоянно пребывающие в движении, избегающие тем самым скуки. Кажется, на ее лобке почти не было волос, да и сам он едва приподнимался над гладкой гиблой равниной, ведущей от живота к промежности. Руки ее, опущенные, покачивающиеся, кончиками пальцев дотрагивающиеся до бедер в маятниковом своем действии, ни малейшей не совершили попытки сдвинуться, собраться в кулаки. Медузой плыла она в спертом, пыльном, плотном воздухе той комнаты, в эвкалиптовом сумраке задернутых гобеленовых штор, в лучистом проблеске мятежного солнца. Растрепавшиеся волосы ее исторгли белесые пряди, туманные кудри, вместилище призрачных насекомых, наполнявших тишину едва различимым электрическим треском и мне виделись вспышки в ее волосах, подобные тем, какие бывают, если гладить в темноте кошку, возникавшие от внутреннего огнеупорного напряжения. Нечто прочное и легкое возникло в ее облике, окружило ее невесомым, непробиваемым материалом, подобным позволяющему некоторым самолетам преодолевать половину планеты не приземляясь и питаясь только тем, что вырастает на их златоперых крыльях. Если и захотелось бы мне прикоснуться к ней, к ее неразборчивой наготе, то я не смог бы совершить того. Возможно, в ту же минуту подобное осознание пришло и к моему брату, ибо он, издав рычащий тихий звук, поднялся и, не обращая внимания на девушку, сжавшуюся, согнувшуюся, следящую за ним с отсыревшей за те несколько мгновений ненавистью, вышел из комнаты, оставив дверь открытой. Проследив за ним, убедившись, что он исчез из ее близости, она бросила быстрый взгляд на меня, но я окоченел, вцепившись в собственные колени, сжав их, чувствуя, как царапает нежную кожу ладоней грубая ткань брюк. Взглянув на свою разорванную одежду, она подошла к юбке, брезгливо дотронулась до нее большим пальцем левой ноги и задумчиво обыскала взором ведущую из квартиры дверь, выловив все ее сонные замки, девственные щеколды и вялые цепочки. И было у меня только желание схватить девушку, вытолкнуть в подъезд, выгнать на улицу и смотреть, наблюдать за ее щекотливым унижением посреди высушенных асфальтом болот, затянутых в бетон рек, скрытых в страстных его подземельях, созерцать ее, рыдающую, нагую, безликую, бредущую по улицам под взглядами ленивых прохожих, под их страстными насмешками, удаляемую молчаливыми полицейскими для обвинения в оскорблениях, какие, к моему удивлению, только и могло произвести ее обнаженное тело. Приготовившись, я приподнялся, схватился за податливый валик, оставивший на память о произошедшем пару длинных светлых волос, но тут мой брат вернулся, швырнул ей мои старые футболку и джинсы, занял позицию возле двери, сложил на груди окольцованные шрамами руки, втянул в глаза свои все брезгливое презрение на несколько кварталов вокруг.