Три шага к вечности

– Забей туда такие штрафные санкции, чтобы внуки мои их выплачивали! – горячился он. – Пусть мне будет хуже!

Но этого не будет, ей-богу, не будет! Этого не может быть просто по определению! Ведь, он, Костик, не такой человек, это любой в Городе и не только подтвердить может!

И вот, посрамленный и уничтоженный Гена навсегда усыхает в своей вонючей Канаде, а они, Тарновский и Костик, все в конфетти и шоколаде, величественно смотрят вдаль со своего пьедестала. Зло наказано, добро торжествует и пьет шампанское. Из хрустального бокала.

Тарновский слушал вполуха, зафиксировав на лице маску внимания, стараясь не пропустить в потоке стандартного трепа какой-нибудь подвох. Нет, ничего нового, обидно даже – все из арсенала двадцатилетней давности!

Звенящая невесомость тишины уколола, позвала, он вернулся в реальность. Костик и Широв молчали, видимо, ожидая его ответа; оба смотрели напряженно, выжидающе. Ваш выход, господин Тарновский.

Он потянулся, как ото сна, протер глаза. Что ж, и в самом деле, пора заканчивать.

– Все это хорошо, ребята, но я хочу знать, какой ваш здесь интерес?

Костик и Широв переглянулись, в глазах у обоих – тень торжества.

– Это же очевидно, Саша, – затараторил Костик, – мы же созданы работать вместе…

Дальше они объединяются, создают холдинг или еще что-нибудь в этом роде (название можно придумать, не теряя прежнего, которое – на слуху), Тарновский, конечно же – генеральный директор, Костик – его зам. Бухгалтерия, банк, все службы, склады, право подписи, печати – все остается у него, Тарновского. Естественно, собственность Костика падает в общий котел, а он сам благородно отходит в сторону. Но, теперь уже будет логичным и оправданным его вхождение в число акционеров, ну скажем, из расчета процентов так… – шевеление губами, глаза в потолок – …ну, скажем, двадцати пяти (мимолетный изучающий взгляд – будто невзначай), – и это будет справедливо – ведь, именно его, Костика, усилиями и был спасен «МегаЛинк». Кроме того, не стоит забывать и о его активах, внесенных в уставный фонд, это – как-никак, тоже немало.

И все – они создают могучее предприятие, можно сказать, гиганта, колосса, который в крайне непродолжительный срок подомнет и вытеснит с рынка всех конкурентов, развернется, разрастется до республиканского масштаба. Они…

Тарновский посмотрел на часы, демонстративно зевнул

– Я все понял, Костя. Я говорю – нет.

Костик осекся, замолчал, потребовалось несколько секунд, чтобы справиться с ударом.

– А что, Саша, тебя не устраивает? – пафос исчез, он говорил открыто, смело. – Моя доля? Ну, так давай это обсудим. Или, может, тебе, все-таки, стремно? Так, пожалуйста – страхуйся, как хочешь! Что тебя волнует?

Тарновский откинулся в кресле, скрестил руки на груди. Наступала развязка, и он хотел не пропустить ничего.

– Я уже говорил, Костя – я не торгуюсь.

На лице Костика боролись упрямство и досада. Он уже понимал, что дело не выгорело, но цеплялся за шансы.

– Мы не торопим тебя, – он попытался говорить спокойно, равнодушно, – обдумай все, встретимся позже…

.Тарновский покачал головой.

– Я уже подумал, Костя. Не будет никакого позже.

Лицо Костика переменилось, отяжелело.

– Если бы ты знал, Саша, как мне не хочется делать те гадости, о которых я тебе не рассказал.

Тарновский улыбнулся.

– Так и не делай.

– Придется, Саша. – Костик с силой провел рукой по лицу. – Не хотелось, но теперь придется, ты не оставил мне выбора. – он произносил слова глухо, отрывисто, будто задыхаясь. – Ты знай об этом. Сейчас, здесь мы разговариваем, как друзья, и процентов пока – всего двадцать пять, а там, глядишь, все и поменяться может…

– И не в лучшую сторону, – неожиданно договорил сквозь зубы Широв.

– О, тезка! – засмеялся Тарновский. – А я думал, ты уснул. Сидишь, молчишь всю дорогу. – он привстал в кресле. – Господа, если у вас все, я хотел бы…

Костик поднялся, вслед за ним тенью встал Широв. Они замешкались в проходе, оба коренастые, сильные, и снова Тарновский почувствовал себя старым и беззащитным, безнадежно отставшим, одиноким. Судорожная попытка что-то остановить, вернуть, наверстать заставила вскинуть руку, окликнуть.

– Один вопрос, Костя, всего один, – он вглядывался в бегающие, неуловимые на рыхлом лице глаза. – Кто позвонил первым? Гена? Или ты? Только честно, для меня это важно.

– Гена, – ответил Костик, и они в первый раз за сегодня встретились взглядами.

ГЛАВА IV

Тарновский выезжал со двора со смешанным чувством обиды, гадливости, гнева, раздражения. Сгорая от желания стать под душ, отмыться, оттереться; мысли метались, безумели, сбивались на месть. Воспаленно сладкий, липкий, жарко-пьяный морок обволакивал, манил – он отбивался как мог, выпрастывался, будто из болота, снова и снова проваливаясь, наслаждаясь, задыхаясь, утопая в пароксизме горячечного жадного исступления. Месть! Инстинкт правоты, критерий справедливости – она нужна, обязательна, как хлеб, как вода и воздух, и она будет, будет, ее никто не отменял. Будет такая, что мертвые перевернутся в гробах, а живые им позавидуют, но все это – позже. Позже, потом, а сейчас нужно другое – хитрость, выдержка, самообладание; нужно переждать, пережить, переболеть. Так себе, конечно, рецепт – против подлости и коварства, особенно учитывая фактор внезапности и численное превосходство агрессоров, но – слава Богу! – есть, присутствует в этой их сволочной гегемонии одно слабое звено. Звенышко; можно сказать, паршивая овца и троянский конь, – и вот это-то все и обнадеживает, и спасает. Априори и безоговорочно. Ну да, она самая – жадность. Старая добрая, вторая по счету в известном списке. И, как известно – лучшая подруга глупости, косвенно отмеченной в том же источнике пунктом первым, – так что, проколются эти ребята, где-нибудь да проколются. Обязательно, всенепременно; и вот тут-то и нужно оказаться рядом и быть во всеоружии. Правоты и силы, с лицензией – простите, так уж заведено, нравы-традиции – на беспредел. И он окажется, и он будет, будет, чего бы ему это не стоило. И вот тогда посмотрим – кто «у чьих ботфорт», похихикает последним.

Отъезд Тарновский скомкал. Мучительная, все усиливающаяся потребность в движении, скорости, свободе подстегивала, гнала, тащила; хотелось убежать, спрятаться, скрыться. Остаться одному, отлежаться, отплакаться, отболеть. Быть сильным, холодным, расчетливым сейчас слишком невмоготу, слишком тяжко, тошно, – все это будет, будет, но потом, когда-нибудь, а сейчас – прочь, скорее прочь отсюда!

Не останавливаясь, не глядя никому в глаза, оставляя клочья себя на колючках шепотков и взглядов, он выбежал из здания, прыгнул в машину, рванув с места, выехал со двора.

Наступало время обеденных перерывов, и узенькая, в три полосы улочка (горлышко бутылки), сбегающая мостом в южно-заречную часть города, была уже заполнена до краев. Тарновский ловко втиснулся в грузопассажирскую вереницу, двинулся вниз, к большой развилке, ведущей на север. Зная этот участок наизусть, до секунды помня интервалы светофоров, он преодолел его в полчаса и уже видел стеллу на выезде из Города, ленту трассы, когда сработал, залился колокольчиком безотчетный и безошибочный инстинкт самосохранения — за ним хвост. Хвост! Серебристая «Волга»! – вон она! Маячит в зеркале, ведет его уже несколько кварталов. Ведет дилетантски, топорно, уткнувшись наглым пижонским капотом чуть ли не в задний бампер.

Навыки, приобретенные в приснопамятные девяностые, сработали мгновенно. Подчиняясь внезапному и непреодолимому импульсу, оставляя позади предаварийный шлейф, шквал истошных клаксонов, он рванул на красный, свернул на перекрестке («Волга» дернулась следом, завязла, отстала), проехал несколько кварталов и юркнул в открывшийся двор какой-то многоэтажки. Затаился, отсчитывая последние сомнения, ожидая, – секунд через десять «Волга» мелькнула в проем глянцевой тенью, быстро проехала вперед.

Мысли забегали белками. Костик? Вряд ли. Чересчур оперативно, даже теперь, когда у него есть Широв. Тем более, никто не знал, чем закончится разговор – зачем оплачивать услугу, которая, может и не понадобится.

А, если не Костик, тогда кто? Кому и зачем мог он понадобиться? ДФР? Чушь! Их стихия – бухгалтерские ведомости и банковские проводки, к тому же, для слежки еще недостаточно оснований.

И самое главное – зачем? Он никогда не делал тайны из своих поездок, узнать его маршруты было проще простого. Тогда зачем следить, да еще так нагло, топорно? Вызывающе? Или это преследование, устрашение? И, опять-таки – зачем? Нет, что-то здесь не так.

С минуту еще подождав возвращения «Волги», так и не дождавшись, Тарновский снова вернулся на шоссе. И встретил ее там, на самом выезде, метрах в пятидесяти от автобусной остановки, — увидел еще издалека, чистенькую, нарядную, нестерпимо сиявшую зобастым пеликаньим профилем.

Он сбавил скорость, поравнявшись, медленно проехал мимо, надеясь рассмотреть находящихся в салоне. Но стекла были подняты (это в такую жару!) и тонированы; автоматически бездумно он проехал дальше, так же бездумно затормозил, заглушил двигатель. Мысли клубились роем, он будто плыл в темноте и невесомости. Что это? кто? И что делать? Может, просто – случайность, недоразумение? чья-то неудачная шутка – что ж теперь, муху из слона делать?

В кашу мыслеблудия вторглось изображение с сетчатки; две жрицы любви, стоявшие неподалеку, с равнодушным любопытством наблюдающие за происходящим, сложили сумбур вектором, ярким и злорадным. А и в самом деле! Сейчас поглядим, какой это Сухов…

Тарновский высунул руку в окно, сделал приглашающий жест, обе девушки, как по команде, синхронно-неторопливо направились к его машине. На какой-то миг, в ослепительном сиянии майского полудня они показались ему юными, прекрасными, сделалось неловко, пробрало жалостью и раздражением.

– Здравствуйте, красивый господин, – одна из девушек, брюнетка, облокотилась на открытое окно, выставила грудь, едва прикрытую декольтированной блузочкой. Вторая, блондинка, тоже крашеная, помоложе, остановилась поодаль, неестественно улыбалась.

– Я – Надя, она – Анжела, – хрипловатым голосом представилась брюнетка. – А вас как звать?

– Его не надо звать, он сам приехал, – блондинка качнулась и визгливо расхохоталась. Обе были навеселе, держались нарочито развязно и независимо.

– Вы очень вовремя приехали, – не обращая внимания на подружку, сообщила брюнетка, – мы как раз свободны.

Тарновский с сомнением посмотрел на нее, на ее подружку, но желание покончить с неизвестностью возобладало. Он достал из портмоне купюру.

– Девушки, вот деньги. Я хочу, чтобы вы узнали, просто узнали, кто сидит вон в той машине.

В глазах брюнетки мелькнуло темное, подозрительность, и Тарновский поспешил добавить:

– Нет-нет, вы (вы! о, Господи!) не подумайте, – это у нас с друзьями игра такая, развлечение. Мы переодеваемся и по описаниям пытаемся узнать друг друга. – подозрительность сменилась брезгливостью, он быстро проговорил, опустив взгляд: – Я хочу, чтобы вы описали мне этих людей; сделаете, и – деньги ваши.

– Мы постучимся, а нас оттуда – баллончиком, – брюнетка скептически прищурилась, покивала головой. – Нашел дурочку за три сольдо.

Она уже поняла, что Тарновский не отстанет, и решила поторговаться. Блондинка, заскучав, отошла в сторону.

– Да нет же, это исключено. – Тарновский добавил убедительности в голос. – Сделаете, как я сказал, получите еще столько же.

Огоньки подозрительности еще тлели, девушка попыталась изобразить независимость.

– А сколько их там?

– Двое, – соврал Тарновский.

– Ну ладно, – брюнетка выпрямилась, в окне появилась рука, – давай свои деньги, игрок…

Будто делая одолжение, она снисходительно забрала у Тарновского купюру, виляя бедрами, направилась к «Волге». Пройдя шагов десять, вдруг развернулась, пошла обратно. Наклонившись к окну, обдав смесью винных паров и мятной резинки, понизив голос до конспиративного шепота, спросила:

– Слушай, а если меня зафрахтуют, тогда что?

Тарновский замер, пораженный сочетанием грязи и почти детскими, наивными интонациями; хаос мыслей готовно сложился пошленькой конструкцией.

– Ну, тогда ты сможешь точнее их описать. – он осекся, поймав ее взгляд, спазм стыда транслировался мурашками. Да, что это с ним сегодня!

Брюнетка молча отвернулась, зашагала к «Волге»; он смотрел на худенькую спину, лопатки, выпирающие под блузкой, проклинал сентиментальность.

Дистанция между девушкой и машиной сокращалась, вот уже осталось пятьдесят метров, двадцать, десять, – будто не выдержав пытки, взбрыкнув, взревев двигателем и поднимая клубы пыли, «Волга» рванула с места, отъехала метров на двести вперед и остановилась. Гордая, сияющая, будто новогодняя игрушка, – завороженно, отрешенно Тарновский смотрел, как девушка возвращается, что-то бормоча, неловко оступаясь на камнях. Он снова чувствовал себя стариком, больным, беспомощным, жалким.

– Ну что, видел? Плакали мои денежки, – Надя (он вдруг вспомнил ее имя) с надеждой покосилась на него. – Но эти я тебе все равно не отдам, – она тряхнула видавшей виды, расшитой облезшим бисером сумкой.

– На вот, возьми, – Тарновский протянул банкноту; будто провенансом жалости, стыда увидел счастливое лицо, золотые коронки.

– А ты ничего, добрый, – девушка помедлила, забирая деньги. – Тебе точно ничего больше не надо?

– Нет, в самом деле, нет, – он вдруг понял, что говорит слишком поспешно, что почти оправдывается, что смешон, жалок; инерция вины тащила в отрицание, оправдание. – Я тороплюсь сейчас. Очень…

Брюнетка еще раз внимательно окинула его взглядом.

– Может, заедешь как-нибудь? В другой раз? – она кокетливо улыбнулась, и за развязностью, бесстыдством Тарновский увидел вдруг надежду, робость; картины, одна смелее другой завертелись радужным калейдоскопом. Она сказала: «может быть»? Да, почему нет? Ведь, для того, чтобы все вернуть, бывает достаточно одного мгновения, точно такого же, как и то, которое это все отняло. Нужно только поверить в это мгновение, нужно…

Волшебство прервал какой-то посторонний звук, резкий, требовательный. Тарновский вздрогнул, обернулся. Это сигналила «Волга», сигналила ему. Сигналила, бросая вызов, вызывая на поединок.

Мираж рассеялся, Тарновский увидел перед собой неопрятную, обрюзгшую женщину неопределенного возраста, недалекую, нетрезвую, рассмотрел паутинки вокруг глаз, складки у рта, вульгарный макияж.

Господи, какой бред! Он, Тарновский и придорожная путана! Блудница и сибаритствующий эстет! что-то новенькое в мировой практике!

– Все, Надя, может быть. – выговорил он первое, пришедшее в голову. Краешком сознания цепляя подоплеку, генезис, брякнул: – Надежда умирает последней… – это-то здесь при чем? Ну, не идиот ли!?

Вулканчик рефлексии саднил, пузырился чем-то еще, он скомкал, отбросил, переступил. Стараясь не смотреть в сторону девушки, проклиная все на свете, развернул машину, быстро выехал на трассу.

ГЛАВА V

Машина ровно и сильно пожирала ленту дороги, отрабатывая ее назад, под колеса неотступно следующей, будто привязанной, «Волги». За свою жизнь Тарновский сменил много машин, так много, что все они слились для него в некое сюрреалистическое существо, какофонию ассоциативно-аллегорической полигамии. Машины приходили и уходили, отождествляя и сменяя людей, даты, события, оставляя зарубки на косяке памяти, и Тарновский прощался с ними легко и без сожаления, словно с отслужившими свой век прошлогодними календарями. Он не знал, сколько суждено ему ездить на своей теперешней, но знал точно, что запомнит ее навсегда, от первой минуты до самой последней.

Так уж вышло. Краешек сознания, крохотный сквознячок, образовавшийся вследствие душевной лени, легкомысленного попустительства неким туманным и безобидным абстракциям со временем разросся, академический авантюризм, склонность к эпатажу, как способу доказательства (в том числе, и самому себе) собственной исключительности, довершили дело. Ну да, да, если опустить тонкости и подробности, отжать воду и читать по диагонали, вся исключительность свелась, в конце концов, к банальному (гора родила мышь?) антропомофизму. С налетом, впрочем, некого естествоведческого романтизма, можно даже сказать, благородства – он считал все сущее полномочным и полноправным актором бытия, наделенным чувствами и интеллектом. Этакий парафраз Гегельянского «все действительное разумно», и – если смотреть правде в глаза – плоть от плоти экстраполяция веры в Бога. И вот здесь коллизии дуализма накрывали уже категорически и всерьез – как можно, человеку его склада и калибра, какое-то детство, доморощенный оккультизм. Здесь уже игры заканчивались, попахивало глупостью и инфантилизмом, личностным и социальным дезертирством; в спешке, в стремлении оправдаться он прикрывался наспех сколоченными декорациями таких же скороспелых и невнятных теорий. Для пущей важности армированных принципами Канта и подправленными бритвой Оккама, – ну да, да, чем заумней, тем весомей, действенней – критики разума, априорные формы и апостериорное знание, в какой-то степени – переход количества в качество.

И все же. При наличии связной довольно конструкции, убедительной и веской аргументации, он все-таки затруднялся поставить последнюю и все решающую точку, болтался где-то между предвидением и предзнанием. Смущали бескомпромиссность и взаимоисключение, совсем уж кондовый, обывательский канон, собственная нативно-иррациональная к нему предрасположенность; в пытках рефлексии все это казалось снисходительным соизволением саиба, допускающего за чернокожим право на жизнь, дребезжало лицемерием и фальшью. Впрочем, привычка к скрытности (не путать с трусостью), интроверсия взяли верх и здесь – он не особенно-то и афишировал свои убеждения. Даже вполне оправданно и фундировано находясь «выше толпы», обладая солидным запасом житейской прочности. На практике применяя что-то среднее, обтекаемое и универсальное – ирония судьбы, стечение обстоятельств. С досадой и раздражением отклоняя укоры совести и подавляя приступы фрустрации – зачем дразнить гусей, жизнь и так коротка.

Но – к сути. История эта стартовала в небольшом районном городишке, – Тарновский заехал туда по делам, к хорошему знакомому, директору тамошней автоколонны. Тот был занят, и пришлось провести какое-то время, прогуливаясь по территории, минута за минутой пуская по ветру кредит нечаянного ничегонеделания.

В одном из ангаров, в дальнем углу, внимание привлекло нечто объемное и бесформенное, словно нарочно, укрытое тентом так, чтобы понуждать и провоцировать фантазию. Прикинув так и этак, перебрав все возможные варианты, и так ни на чем и не остановившись, Тарновский поинтересовался и был вознагражден захватывающей и поучительной историей. Немного грустной, немного злорадной, о некоем немецком бизнесмене, несколько месяцев (кто сейчас вспомнит) назад пытавшемся наладить здесь какой-то бизнес, переработку чего-то во что-то. И потерпевшего полное и безоговорочное (Сталинград) фиаско. При этом ухитрившегося оставить по себе неплохую, добрую, в общем-то, память, что-то вроде снисходительного и досадливого сожаления. Раскаяния, чувства вины – по мере рассказа злорадство понемногу смягчалось, улетучивалось, наскоро миновав фазу самоуничижения («гладко было на бумаге», «ничего в этой стране не будет»), сменилось нотками сочувствия, горечи, надежды, грусти. Чего-то еще, неуловимого, неловкого, опущенного за неуместностью и потому оставшегося за скобками; будто перчатка, натянутый поверх собственного, плоский бесцветный образ стал наполняться объемом, чувствами, светотенью черт и свойств. Итак, «немец». Чудак, не от мира сего. Душка со слабым полом, этакий великовозрастный ребенок, искатель приключений, прожектер и сумасброд. Немного энтузиаст, немного рехнутый, подвинувшийся на идее покаяния и искупления дедовских грехов. В силу тевтонской врожденной порядочности и практицизма ударившийся в такую вот предпринимательскую аферу, чистейшей воды авантюру-филантропию, – последнее вписывало и объясняло все. И не по возрасту и статусу романтизм, и наивность, и безалаберность, и альтруизм, и прожектерство. И даже некоторые совсем уж аномалии-странности, в частности – отношение (ау, Тарновский!) к своей машине. По свидетельству очевидцев – трепетное, нежное (родственная душа, собрат по ереси), будто к живому и близкому человеку. Самому близкому (близкой), единственно близкой среди чужаков, в порыве экстатической экзальтации вынесенной за скобки рационального и вознесенной в заоблачную и недосягаемую высь. Да! да! Именно так и никак не меньше! Ангел-хранитель, путеводная звезда в далеком и чужом краю! Будто бы даже (по свидетельству очевидцев) он разговаривал с ней, шутил, спорил, советовался, ссорился-мирился – в условиях тотального лингвистического невежества факт, безусловно, сомнительный и труднопроверяемый, но в контексте всего вышеизложенного – абсолютно закономерный, так сказать, подчеркивающий и характеризующий, как минимум – имеющий право на существование.

Так что ж такое случилось? И что пылится там, в крысином углу под куском грязной прорезиненной материи?

Ну да, да, та самая машина, та самая путеводная звезда. И ничего особенного – обыкновенная авария. Если говорить языком милицейского протокола – такого-то числа, во столько-то времени, находясь за рулем автомобиля марки BMW, госномер такой-то, гражданин ФРГ Уве Дитрих Зальцманн не справился с управлением и совершил столкновение с двигавшимся во встречном направлении автомобилем ГАЗ-51. ГАЗ-51, бравое дитя отечественного автопрома, отделался легким испугом и несколькими царапинами, тогда как для BMW последствия встречи оказались гораздо менее утешительными: бампер, фары, капот – прекрасное лицо юной фрейлейн было безнадежно обезображено.

Судя по всему, удар был очень силен; несложно догадаться, что творилось на душе у нашего эзотерика-авантюриста. Итак, попытка подвижничества, наивные мечты компенсировать нематериальное материальным потерпели крах, покаяние обернулось воздаянием, принесено в жертву единственное близкое и родное существо – так или приблизительно так думал, наверно, он, глотая местный самогон и подписывая милицейские протоколы, – Тарновский слушал рассказ, варьируя вероятностями, угадывая развязку.

Ну да, ну да. А дальше, и вообще, все было очень грустно, хотя и вполне предсказуемо. Осень года и жизни, одиночество и неутешительные итоги. Вдалеке от дома, от родины. А тут еще припустили дожди, замаячила зима, и все сделалось так сложно, так трудно, так запутано и безотрадно, все навалилось вдруг и сразу; в один прекрасный день несчастный немец попросту сбежал. Бросив проект на конкурсного управляющего, а несчастную свою любимицу – на произвол судьбы. В качестве доверенного лица назначив приятеля Тарновского, благословив и наделив самыми широкими полномочиями. Тот отнесся к поручению со всей ответственностью, немедленно выставив изуродованную сироту на продажу, со знанием дела и энтузиазмом (он надеялся на процент со сделки) представляя интересы поручителя. Но всякий раз, как только переговоры вступали в заключительную фазу, ту самую, которая знаменуется подписями и передачей дензнаков, приходилось констатировать неудачу, причем из-за ерунды, по самым, казалось бы, нелепым и неправдоподобно абсурдным причинам. Не хватало финального аккорда, последнего хозяйского «ja» – то ли номера, оставленные Уве, успели измениться, то ли они с самого начала были неверными (форма мести? надежда? стыд?), но связаться с последним не представлялось никакой возможности. И раз за разом сделка срывалась, вызывая досаду (мягко говоря) и раздражение покупателей и продавца. Причем, последний к тому же еще и оказывался в абсолютно идиотском положении, в роли то ли мошенника, то ли собаки на сене, – стоит ли говорить, что очень скоро вся эта тягомотина ему надоела, и он попросту перестал размещать объявления. Заточив несчастного подранка в недра ангара и вручив его судьбу в руки Господа.

Тарновский дослушивал, уже стаскивая чехол с замершего в пыльном сумраке существа. Резонанс с чужим сознанием, ни с чем не сравнимое ощущение края и сопричастности рвали воображение, выбрасывали в кровь лошадиные дозы адреналина. Машина оказалась годовалым BMW 328icoupe, шикарного темно-синего, фиолетовой подмеси цвета, с шестицилиндровым двигателем и непривычно дорогим кожаным салоном. «Моей будет», – решил он, и, не слушая брюзжания приятеля, тут же стал воплощать свое решение в жизнь.

Он таки разыскал (кто ищет, тот всегда найдет) неуловимого Уве Дитриха, сумел с ним договориться (очень деликатно, виртуозно; в какой-то момент показалось, что тот плачет), и уже через пару недель оформил все документы. Еще через какое-то время закончился и ремонт – безобразные следы ужасной катастрофы были устранены, облик несчастной жертвы вновь обрел первозданное совершенство, и вот здесь-то Тарновского ждало горькое разочарование. Он так и не «почувствовал» свою машину. Не было, напрочь отсутствовало чувство локтя, то самое долгожданное и в таких случаях просто обязательное весомое внесознательного ощущения близости, густая и упругая сопричастность единения. Он радовался богатству приборной панели, комфорту салона, безупречности форм, ему льстили завистливые взгляды зевак и знатоков. Но всякий раз тянуло по душе холодком неприязни, стылой сыростью отчужденности. Он представлял, как раздраженно брюзжит двигатель, вырванный искрой зажигания из утренней дремы, как в надменной гримасе щурятся фары глаз, как брезгливо фыркает отработанным топливом выхлопная труба. И – самое главное – трудно было понять, что это: банальное привыкание-притирание или обида на прежнего хозяина, презрение ко всему неблагодарному человеческому племени.