Три шага к вечности

Сейчас Дзюба напоминал раззадоренного мальчишку, и снова зябкое, теплое, зыбкое колыхнулось, прохватило; Тарновский опустил взгляд.

– Приезжай, Саня, приезжай поскорее, – будто в эхо, глаза Дзюбы влажно блеснули, голос просел сиплостью, надеждой. – А то, ей-богу, хреново мне как-то. В последнее время особенно. Мысли разные одолевают, а сейчас, так и вообще, жутковато…

Он выдавливал слова, запинаясь, через силу, и вновь бросились-обозначились тени, складки, морщинки, мешочки. Впалость щек и стариковская (!) неуверенность. Господи, поскорей бы все это закончилось! Тарновский широко улыбнулся, как можно более уверенно рассмеялся.

– Что ж ты раскис так, Серега? Не ерунди, возьмись в руки! Враг будет разбит, мы еще нагнем корсиканское чудовище! И насчет траблов этих всех – ну, ты понимаешь, о чем я – не парься, разберусь я с канадцами твоими, вот увидишь! Объяснюсь, разведу, выведу тебя из-под удара. А через недельку сам заявлюсь, живо твою меланхолию растрясу.

Дзюба смущенно рассмеялся.

– Ну, ты со мной, как с маленьким, честное слово.

– Ладно, ладно, с большим, с маленьким – какая разница? – Тарновский уже изнывал от нетерпеливого бессилия. Да что, он – нянька ему, что ли! – Все! До скорого, дружище!

– Пока, Саня, – ответил Сергей, не сводя с него взгляда, – до скорого…

Изображение исчезло, убралось в пиксельно-цифровые недра; Тарновский закрыл глаза, сжал лицо ладонями. С полминуты сидел, не шевелясь, прислушиваясь к себе. Мысли мурмурировали рыбьей стаей, стремительно и хаотично меняя направление, сбиваясь в одно большое неупорядоченное множество; он чувствовал себя каплей, переполнившей чашу, костяшкой домино, задавшей отсчет какому-то процессу. Механизм запущен, вращаются шестерни, тянутся во все стороны приводные ремни, и лишь он один – чужой, ненужен и неприкаян, статист, на счет которого можно записать лишь тот самый, сомнительный клик мышью.

И, все же, что такого могли обнаружить в его цифрах канадцы? Что их зацепило? Вернее – где он прокололся. Хотя, что значит – прокололся? – «имеющий глаза – да увидит». А, может, все-таки – ложная тревога? Может быть, все-таки – методика, софт? У него там есть парочка изящных решений, – ничего особенного, конечно, но а вдруг, почему бы и нет, – сарказм плеснул, едко, остро. Методика, софт – самому не смешно? Ради нескольких киберфинтифлюшек срываться с места, пересекать океан? Слежку устраивать? Смешно. Есть, конечно, остается маленькая надежда – ошиблись ребята, тупо, элементарно. Пали жертвой собственной наивности – сколько уже было таких, романтиков, честолюбцев, стяжателей, очарованных, кто – магией цифр, кто – перспективами славы и денег. В итоге всех как один сдавшихся, сдувшихся, слившихся. Потерявших интерес и сошедших с дистанции, – ну что ж, да, красиво, впечатляюще, но абсолютно абстрактно, оторвано от жизни, бесполезно. Бесперспективно, уж простите за откровенность, – почему сейчас должно быть иначе? Даже Дзюба, зрелый и опытный, так ничего и не понял, легенду про некую отвлеченную теорию, детскую мечту проглотил сразу и навсегда. И обрабатывал материал вслепую, по предложенным лекалам. И ни разу не усомнился и не задал ни одного неудобного вопроса. Да и вообще вопросов никаких не задавал, кроме самых естественных и безобидных.

Тарновский мысленно чертыхнулся, сжал виски – нет, нет, конечно! глупо было бы даже надеяться! Любовь к абстракциям, пусть даже самая сильная, пусть даже к самым красивым – несовместима с издержками. С бухгалтерией, со всеми этими кассовыми ордерами, чеками, биржами, индексами и курсами. Опять же – колпак, слежка, – нет, на этот раз все серьезно, по-взрослому, так что не тешься иллюзиями, «простись с надеждой». В сиреневом мареве проплыла папочка с параферналиями, зашелестела страничками – да, да, наверняка и дело завели уже, оформили, как говорится, чин по чину – родился-учился, дебет-кредит, задание на командировку. Так что? – все? Разоблачение? Финал? Ну и ладно, ну и что ж – рано или поздно, шило в мешке, сколько веревочке не виться. Ладно то ладно, только что ж неуютно так? неспокойно? Что гложет, гнетет? Что там, за изнанкой псевдодиссидентства? Все как обычно? как обычно бывает в таких случаях? – неожиданно? страшно? неверие-неуверенность-неизвестность? Да, да, все так, и он – не исключение, как и все – слаб, подвержен, зависим, и все именно так обычно и бывает, и все так и работает, но что-то еще впилось, вцепилось, царапает, грызет. Что? Засуетился, задвигался внутренний сканер, распознавая, отбраковывая, диагностируя – ну, конечно, она, совесть! Серега! – в очередной раз обманул, слицемерил – зачем? Клялся зачем-то. Теория больших чисел? Война все спишет? Осадок поднялся, вспенился злостью, отторжением. А сам он? сам Серега? А так ли прост? Так ли не в теме? не при делах? Незаинтересован? Неангажирован? Искренен?

Серега? Искренен? Вопрос застал врасплох; поплыли в ретроспективе умные темные глаза, голос, улыбка. Нет! Не может быть! Но как тогда объяснить то, что канадцы, зеленые, неискушенные, младенцы по сравнению с ним, с первого взгляда увидели то, что он ухитрялся не замечать столько лет? И зачем он выболтал им все? Серега, не признававший никакого начальства, не склонявший головы ни перед кем и ни перед чем! Как объяснить депрессию, страх, слезы на глазах? Талантливая пантомима? Гримасы ресентимента? Или, все-таки, совесть? И это непонятное собственное раздражение – уж не реакция ли на фальшь?

Тарновский тряхнул головой. Совсем с ума сошел! Что, вот так запросто записать друга в предатели? Только из-за того, что сам по уши в дерьме? Кстати, о дерьме; он бросил взгляд на часы, торопливо скомкал обрывки мыслей. Обо всем можно подумать и в дороге, а теперь – последняя «лягушка». Самое неприятное, камнем висящее на душе с самого утра.

Так, собраться, прокашляться; знакомый номер, сиплый тон гудка.

– Здорово, Николя, – сказал он в трубку.

– Здорово, бродяга, – сочный, жизнерадостный баритон заполнил эфир без остатка. – Али случилось что? Иначе, услышал бы я тебя.

– Грустно мне, Коля, – пожаловался Тарновский, что означало: «У меня неприятности, о которых говорить по телефону нельзя».

Шифр был, конечно, детский, и понять его мог любой, но что с того? Всегда можно сослаться на буйную фантазию подслушивающего; к тому же, вдруг Тарновскому и действительно стало грустно, и именно это он имеет в виду, разговаривая со своим другом, офицером КГБ?

Ничто не изменилось в сочном баритоне, не дрогнула ни одна струнка.

– А ты уверен? – пророкотал он. – Комиксы полистай, прекрасное средство от меланхолии. Я тут недавно листал один, как раз про твоих любимых клоунов, чуть не обхохотался. «Что, опять гаишники права отобрали?»

– Да нет, Коля, – возразил Тарновский, – мои клоуны злые, потому что голодные. Это не смешно. «Нет, дружище, все гораздо хуже».

– Злые, голодные клоуны? – баритон недоумевающе завибрировал. – Их что, не кормят? Это что же за цирк такой?

– Такой вот цирк, Коля, – Тарновский притворно вздохнул, – цирк есть, а денег нет.

– Злые, голодные, безденежные клоуны? – баритон бархатисто рассмеялся. – Разве такое бывает? Так, может, это не клоуны совсем?

– Клоуны, Коля, клоуны, – заверил его Тарновский, – но специальные такие, чтоб людей пугать хороших.

– Страхи ты мне какие-то рассказываешь, – баритон ненадолго замолчал. – Вот что, ты набери меня вечерком, попробую развеселить тебя как-нибудь. Водку то пьешь, мальчик?

– Ой, пью, дядя Коля.

– Ну, вот и ладненько, – баритон удовлетворенно хмыкнул. – Значит, сегодня. Вечером. Жду.

Тарновский откинулся в кресле. После утренней суеты, после известий о предстоящем визите Костика и разговора с Дзюбой утренний звонок следователя ДФР (Департамента финансовых расследований) почти забылся, затерялся в сутолоке новоявленных тревог, и, если бы не цепкая память, так и сгинул бы в будничном водовороте. Впрочем, кажется, хотя бы эту проблему можно исключить из списка экстренных. Не было ни малейших сомнений в том, что Коля отлично понял его, и к вечеру уже будет располагать исчерпывающей информацией – полковники КГБ знают волшебное слово. А может случиться так, что ничего больше и не понадобится – волшебного слова будет достаточно, и проблема рассосется сама собой, – тоже вполне вероятный исход. А, если нет, – вдвоем они наверняка что-нибудь придумают. Хорошо иметь в друзьях полковника КГБ…

Конечно, паскудно вот так, ничтоже сумняшеся, как снег на голову: а вот у меня проблемка свежая – не посмотрите. При том, что в Городе человек уже несколько месяцев, а ты так и не нашел времени заехать, перекинуться парой слов. Ограничился дежурным звонком, промямлил в трубку что-то абстрактно-дежурное, и все на этом. Будто бы и не было юности, дружбы, разлук, свадеб, смертей, побед, поражений, десяти последних лет. Потом, правда, пересеклись все-таки в мартовском оттепельном парке, побродили по аллеям. Покормили голубей, обменялись анекдотами. Выпили по рюмке в каком-то незнакомом и чужом баре, также буднично разъехались. Каждый при своих, никто ни в чем не виноват. И что это было, сухой остаток? Перемирие или рекогносцировка? Стали взрослее, умнее? Хитрее? Мудрее?

Две жизни, две правды легли на чаши весов, оплывает золотом свечка, – Господи, Тарновский! столько лет прошло, а был ли мальчик! Может, выдумалось все, пригрезилось? Сложилось из конспирологического обыденного хлама? Хотя. Даже если и не придумалось – стандартная ведь история: пубертатный максимализм, инверсия в антагонизм-дружбу, симбиоз с элементами войны и предательства – чего убиваться, комплексовать. Живут же, здравствуют тысячи и тысячи, миллионы с таким диагнозом, до ста лет доживают, дружба вообще – изнанка и канва измены, полигон для внутривидовой борьбы. С недопуском посторонних и взаимо-охранением от внешних угроз. Вот и сейчас Колька даже и пальцы гнуть не стал, даже для проформы. Хотя и мог, конечно; в таких случаях – сам Бог велел.

Так что, игра продолжается? Новый уровень? Что, вообще, происходит на белом свете?..

Сарказм облил, разлепил губы усмешкой. Ну, просто пан-модератор, титан мысли какой-то! Какую декорацию воздвиг! Дружба-симбиоз, с элементами войны. А сам струсил элементарно, скис, – ну и побежал искать протекции, прошлым торговать. И память – как услужливый официант: вот вам, телефончик, пожалуйста, звоните, не стесняйтесь…

Да плевать! На все, на всех! – неожиданная апатия вдруг обрушилась, смяла-скрутила; Тарновский застыл в кресле, уставившись в одну точку, не в силах пошевелиться, отвести взгляд. Будто та самая крохотная частица, тот самый атом, застывший на краю цепной реакции и покорно ожидающий последнего импульса. И уже все равно, что будет дальше, и как все сложится; будущее не принадлежит ему – кто-то невидимый, чья-то рука мягко, но властно приняла, убрала, спрятала. Подменив, оставив взамен несколько секунд абсолютного вакуума, того, чего так не хватало всегда и что нужно сейчас больше всего – тишину, бездумье, покой…

Импульс скользнул хрустальной змейкой, бесшумно и легко, словно игрушечная, дверь в кабинет отворилась, и Тарновский увидел застывшего на пороге Костика.

ГЛАВА III

– Рад видеть тебя, Александр Валерьевич! – Костик шагнул в комнату, раскрыл объятия, и Тарновского слегка замутило при мысли о предстоящей церемонии.

Так было заведено – встречались они всегда весьма преувеличенно, всем своим видом показывая, что это – только прелюдия, разминка и вслед за ним стоит ожидать чего-то уж совсем экстраординарного и из ряда вон. Однако, как правило, после первых пассов энтузиазм выдыхался, и все дальнейшее протекало в рамках вполне себе стандартного и заурядного.

И в этот раз все происходило ровно так же. Они схлестнулись в мощном рукопожатии, обнялись, закружились по комнате, не разжимая рук, похлопывая спарринга по спине, наконец, отстранились, чтобы осмотреть (Тарас Бульба и сыновья) друг друга. Тарновский симулировал благодушие, скользнул взглядом – так и есть, содержание определяет форму – пропал Калабухов дом. Поплыл Костик, раздался; лицо, когда-то открытое-доброе-располагающее, витрина искренности и благородства постарело, подурнело, обрюзгло.

Вслед за Костиком в комнату вошел Широв, его нынешний компаньон, бывший спецназовец, тоже высокий, сильный, скупой в словах и движениях, примерно ровесник Костика, но более моложавый и подтянутый, с остатками военной выправки. Вид у него был спокойный, серьезный и сосредоточенный. С ним Тарновский просто поздоровался, бросив кисть в сухое, короткое, в меру крепкое рукопожатие.

Они расселись и несколько минут, как и положено, разговор вертелся вокруг налогов, аренды, глупостей правительства и казусов законодательства – стандартный треп, разминка перед схваткой. Первым перешел к делу сам Тарновский – встреча в его планы не входила и проходила сейчас поверх времени, отведенного на другое.

– Так я вас слушаю, господа, – черт! немного резче, чем хотелось бы (а, плевать! не до реверансов!). – Давайте ближе к телу.

Впрочем, похоже, гости, были готовы к такому приему – перегруппировка произошла молниеносно. Слово взял Костик.

– Видишь ли, Саша, тут такое дело, – он говорил, закатив глаза в потолок, растягивая слова, и нехорошие предчувствия оформились, окрепли. – Тут Гена на меня вышел. Предлагает фигню одну интересную.

Тарновский постарался спрятать улыбку, помимо воли разлепившую губы – он так и не смог заставить себя относится к Костику серьезно (наставнический синдром?), оставив за ним роль парвеню, школяра от бизнеса, не лишенного, впрочем, определенного шарма и чутья. Неужели решил выступить в роли миротворца? С чего бы?

Он еще раз, будто невзначай, скользнул взглядом по оплывшим щекам собеседника. Да какой, на фиг, миротворец! Деньги, самые обыкновенные деньги.

– Я не понимаю, Костя, какое отношение имеешь ко мне и Гене ты. – он придал голосу оттенок раздражения – может, испугаются и свернут разговор? А – нет, так хоть аккуратнее будут на поворотах. – И вообще, эта тема для меня закрыта уже года три как. Я искренне не понимаю, о чем тут можно говорить?

По лицу Костика скользнуло неуловимое, неприятное.

– Я ждал, Саша, такого ответа, – он вальяжно развалился в кресле, осклабился. – Но поговорить нам, все-таки, придется. А если не хочешь – просто послушай.

Неожиданно он подался вперед, заговорил страстно, проникновенно – вот же, артист хренов!

– Мамой клянусь, Саша, мы пришли без всяких наездов!. Просто так вышло, что Гена позвонил мне, а не кому-нибудь другому; может, и лучше, что мне, а то… – Костик выдержал паузу, эксплуатируя прокси-фобии, ожидая реакции; так и не дождавшись, продолжил: – Вы же с Геной официально развода не оформляли? Вот. Значит, 50% «МегаЛинка» все еще – его, значит, имеет право на дивиденты. Любой другой пришел бы и потребовал, но Гена, понятное дело, не может, он далеко…

Тарновский слушал, думал. Неприятно, конечно, но делать нечего. Придется переквалифицировать Костика из дураков во враги, закрашивать черным еще одну клетку. Впрочем, разговор еще не закончен, посмотрим, что будет дальше.

Он постарался вложить в голос, как можно больше сарказма.

– Нет, Костя, Гена не просто далеко, он очень далеко, я бы даже сказал – слишком. Но и это еще полбеды. Проблема в том, Костя, что слишком далеко он слишком долго, а это – уже и вовсе хреновое сочетание. А насчет дивидендов, так пусть приезжает – я готов выплатить. Все до копейки. Можешь так и передать ему, если уж он тебя выбрал посредником. Единственное – надумает ехать – пусть хотя бы за пару дней сообщит, чтоб я подготовился, – не хочется ударить в грязь лицом.

Тарновский откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди. Костик понимающе осклабился, в глазах – мутненькое, темное, тень одобрения.

– Согласен полностью. Поступил Гена, мягко говоря, не по-джентльменски. – он смачно хохотнул. – А если по-русски сказать, так и вообще…

– Да чмо полное, – проворчал молчавший до сих пор Широв.

– Вот я и говорю, – подхватил Костя, – чмо. Все вокруг, конечно, на твоей стороне, Саша. Ты – красава, настоящий мужик…

Тарновский не стал дожидаться окончания дифирамба.

– Костя, мне сегодня еще верст пятьсот по области мотать, так что, давай – меньше пены.

– Как скажешь, – Костик пожал плечами, криво усмехнулся. – Короче, Гена предложил мне свою долю в «МегаЛинке», готов уступить по сходной цене. Такие дела…

Тарновский опустил взгляд. Пока ничего нового, но кто знает, как далеко намерен зайти Гена, насколько жадным и несговорчивым окажется Костик.

Он заговорил устало, менторски, всем своим видом выказывая брезгливую снисходительность (хорошие шансы вывести противника из себя).

– По нашему законодательству, Костя, это можно сделать только с моего согласия.

– Я знаю это, Саша, – в голосе Кости послышались нотки превосходства; словно делая ход в игре, он тут же продолжил: – Гена готов выписать мне доверенность на право управления.

– И это тоже только через меня, – Тарновский не удержался, поддался вспышке раздражения, заговорил зло, рублено: – Все – через меня. Во всяком случае, я могу заявить отвод всем вашим этим писулькам, этой вашей филькиной грамоте! Я Гену не видел три года, кто может поручиться, что это он сам все зарядил-подписал? Что это не голимый развод? не оформлено тупо по украденному паспорту? И видео я не верю, и скайпам разным; а к заграничным нотариусам у меня и вообще доверия нет – за бабки заверят все, что хочешь. Так что, если ему так приспичило, пусть поднимает свою орденоносную задницу и стартует сюда! И объясняется, и подписывается, и крутится здесь сам, собственной персоной! И, кстати, он еще гражданин? паспорт-то этот самый у него еще есть? Если нет – тогда я вообще не понимаю, о чем мы здесь разговариваем!.. – ух ты! Пузырьки адреналина взбивают кровь, летит голова – уже и забылось, как это бывает.

Он посмотрел Костику в лицо, тот спрятал взгляд. Ого! Угроза? Так, ладно, уткнуться в ежедневник, корябать какие-нибудь каракули – пусть думают – пометки по делу.

Костик заговорил снисходительно, терпеливо, не поднимая глаз:

– Саша, Саша… – после эскапады Тарновского его голос, негромкий, неторопливый казался шепотом. – Пусть все тысячу раз так, пусть ты тысячу раз прав. Дело же не в документах, дело – в справедливости.

Ага! Ты мне еще про вечные ценности расскажи!

– А ты кто такой, чтоб про справедливость рассуждать? Святой? Господь Бог? – Тарновский чуть не задохнулся от ярости. – И с чего ты взял, что Гене нужна справедливость? Или так теперь называются деньги? В любом случае, я никому и ничего не должен!

– А Гена считает по-другому, – тихо проговорил Костя. – Поэтому, Саша, я здесь, поэтому и разговариваю от его имени. Назвать тебе сумму?

Тарновский едва сдержался – вот тебе и парвеню. Неожиданно гнев трансформировался в ясную и холодную злость. Он нарочито потянулся, покачал головой.

– Не надо.

– Тебе не интересно?

– Вопрос поставлен некорректно, Костя. – Тарновский с удовольствием почувствовал (работает! работает интуиция!) растерянность собеседника. – Понятие «интересно» не для этого случая. Какая бы сумма не была названа, я не хочу это обсуждать. Я не торгуюсь, Костя. Тема закрыта.

Злость съежилась, попятилась, теперь он смотрел на Костика с любопытством, даже с некоторой жалостью. Тот напустил глубокомысленный вид, закинул ногу на ногу. Ну, что ты еще там задумал, парламентер хренов?

– Я услышал тебя, Саша, – Костик произносил слова степенно, многозначительно, будто и в самом деле участвовал в каких-нибудь межправительственных переговорах. – Тогда вынужден предупредить: будет предпринят ряд шагов, которые сделают работу «МегаЛинка» невозможной.

Так. Как по бумажке говорит. Заучил, гаденыш!

Тарновский улыбнулся, через силу разжал губы.

– Кем же это, позволь узнать. И что за шаги?

Ну, давай уже, вещай, вольный каменщик, раскидывай сети словоблудия!

– Неважно, Саша. – Костик снова упрятал взгляд. – Первый уже сделан, результат ты должен был узнать уже сегодня. Будут и другие, поверь, арсенал большой.

Сегодня? ДФР? Вот скотина!

– Но это же все туфта, Костя! – улыбка Тарновского стала ледяной. – Я отобьюсь на раз!

– Может, отобьешься, а может, и нет. – Костик вздохнул, в который раз завел глаза к потолку, и Тарновскому захотелось немедленно, сию секунду выбросить его из кабинета. – Это еще как пойдет, страна у нас какая – сам знаешь. И делать нечего – бизнес твой прикрыть. Хочешь, расскажу, как будет? Придет проверка, за ней – другая, обложат тебя со всех сторон. Оформят выемку, арестуют счета – пока отбиваться будешь, доказывать, что не верблюд, посыплются твои контракты, и теперешние и будущие. Кто же с тобой дело иметь захочет, если контора твоя под колпаком? Себе дороже! И потом как будет – тоже вилами по воде, – изъять-то легко, а вот вернуть… Так что задумайся, Саша!

Тарновский слушал молча, чувствуя левым виском тяжелый взгляд Широва. Страховка? Ну-ну…

Ободренный его молчанием Костик разошелся.

– Это сейчас ты такой, «железный Алекс», Тульский Токарев, – он говорил, откинувшись в кресле, щурясь, будто кот на солнце, – а случись что, никто палиться ради тебя не станет, все отвернутся. Я людей наших знаю хорошо, насмотрелся. А потом – что же, бегай со своими справками, опровержениями, тряси перед мордами – и ни хрена все равно не добьешься! Ну, может, посочувствуют, повздыхают, кто поприличней, но на этом – все! Ты, конечно, кинешься туда, сюда, из кожи полезешь, развернешь деятельность, но годы-то, годы-то – уже не те. Да и конкуренты в затылок дышут, и жизнь на месте не стоит – свято место, как известно… – он красноречиво развел руки, замолчал.

В комнате повисла тишина. Секунды отслаивались лепестками, бледные, измятые, изломанные тисками разговора. Тарновский пристально, в упор рассматривал Костика – лицо у того странно пожелтело, словно налилось парафином. Блеф на вдохновении или позиция силы? И как быть в этой ситуации? Ладно, устроить мордобой никогда не поздно, сейчас главное – побольше узнать. Итак, момент истины?

– Я одного не пойму, Костик. Если у вас с Геной все тип-топ (черт бы побрал эти арго!), зачем ты все это мне рассказываешь? Или у тебя какие-то другие предложения?

Костик встрепенулся, лицо дрогнуло радостью. Необходимость угрожать, шантажировать, запугивать (какая безвкусица, анахронизм!) отпадала за ненадобностью; наконец он оказывался на излюбленном поприще – интриг и обмана. И напрасно Широв делал ему какие-то знаки, остановить Костика в такие минуты было невозможно.

Предложения? Конечно же, есть! И пусть Тарновский забудет все, что сказано до сих пор, – он, Костик, для того и приехал, чтобы это предотвратить. Ведь он всегда – видит Бог! – всегда был на стороне Тарновского! Даже тогда, когда деревья были большими, а они с Геной – друзьями и компаньонами.

Просто, когда Гена обратился к нему, он, Костик, не стал сразу его «посылать», а благоразумно решил выслушать. И в самом деле, какой прок от того, что он закроет дверь? В таком случае Гена запросто найдет кого-нибудь еще (а таких, сам знаешь, сколько!), и наверняка этот кто-то будет посговорчивее, и наверняка совсем не так лоялен к Тарновскому. И тогда уже поздно будет что-то предпринимать, вероломный план Гены заработает, и он, Костик, уже никак не сможет помочь Тарновскому.

Поэтому он и решил поиграть с Геной, на свой страх и риск. Слушал его, поддакивал, притворился, будто согласен и будет заодно. Вот сейчас Тарновский этот план и услышал, и он, Костик, очень даже понимает, как ему это все неприятно. Но, предупрежден – значит, вооружен. И, кроме того, у него, Костика, есть и другой план, который он придумал, и который призван раз и навсегда поставить жирную точку в этом гнилом деле. И, если Тарновский хочет, он расскажет его немедленно, забив на осторожность и конфиденциальность – они же друзья, верно? (Будто со стороны, Тарновский видел себя, благосклонно кивающим). И видит Бог, он, Костик, готов в лепешку расшибиться, чтобы все так и оставалось, ведь, он хорошо помнит, кому обязан своим благополучием и вообще всем-всем (и снова – тонкая улыбка, благосклонный кивок).

И вот уже сверзаются покровы с истины, и уху Тарновского доверяется высокий замысел. Сначала Костик получает от Гены (как – это его проблемы) разрешение на владение пакетом акций (Тарновский закрывает на это глаза), потом легально вступает в права собственности (это тоже должно остаться якобы незамеченным), а затем торжественно передает его обратно Тарновскому.

– Мамой клянусь, Саша! – в возбуждении кричал новоявленный Талейран. – Так и будет!

Ну, а если элемент недоверия у Тарновского все же сохраняется, надо посоветоваться с юристами, пусть оставят лазейку на этот случай. И, если Костик захочет Тарновского обмануть, пусть сам же первый и пострадает.