Три шага к вечности

Мечта, на алтарь которой уже положили жизни миллионы и еще миллионы и миллионы обреченно ожидают своего часа, эта мечта – неисполнима! Немыслима! Неподвластна человеческому разуму! В самом ее смысле, самой концепции уже кроется что-то неправильное, предосудительное, зловеще крамольное, и он, Тарновский, не хочет губить свою бесценную жизнь ради розовых грез, стать еще одним Икаром, сверзившимся на землю комком обугленного мяса и перьев.

Тайна бытия! Формула мира! Предложенное занятие сравнимо с собственноручной аутопсией, разумеется, небыстрой, скрупулезной, разумеется, небезболезненной, и, конечно, без наркоза.

И не нужна ему слава, почести, имя, золотыми буквами высеченное на граните, он пройдет свой путь по земле, маленькими шажочками, наслаждаясь видами, достопримечательностями, красотами флоры и фауны. Да, вот так мелко, низменно, обывательски. И плевать на юношеский пыл и амбиции, плевать на данные когда-то клятвы, тридцать лет – немного поздновато для наивного тщеславия, даже с этой мизерной высоты можно хорошо рассмотреть рельеф будущего.

Что ждет его впереди? Схима! Подвижничество! Годы унылой борьбы с неизвестностью, годы нужды, лишений, аскетизма – да, да! высокие цели не терпят половинчатости! И никакой надежды – наоборот, пессимизм, безысходность, прогрессирующая год от года, болезни, преждевременная старость, и, в конце концов, смерть, справка врача, безвкусная эпитафия, что-нибудь вроде: «Еще один из нас сгорел в испепеляющем горниле науки…». И ведь не факт, далеко не факт, что весь этот подвиг чем-то закончится, и даже почти наверняка – ничем, и тогда уж, вообще, становится как-то непонятно и невесело. А почему должно быть по-другому? Те несколько экспериментов в заводской лаборатории, нечаянные открытия, будто впотьмах, будто ткнули щенка носом, призрачные догадки, еще более призрачные перспективы – разве они что-то значат? Может быть, вообще все это приснилось ему?

Но, почему же так скверно на душе, так, будто нагрубил хорошему человеку или обидел животное? Обманутые надежды? Просроченные клятвы? Да и черт с ними! И, вообще, все это – просто профанация, фантазии, не в меру расшалившееся воображение!

Сейчас, когда хрусталик памяти повернулся под другим углом, все тогдашнее оттаяло, согрелось теплом ностальгии, но в тот день, под тяжелым мартовским небом, пробираясь меж грязных, все никак не тающих сугробов, он казался себе таким жалким, таким ничтожным и никому ненужным, таким несчастным, что чуть было не повернул обратно.

Но он не повернул. Постояв немного под козырьком известной в Городе высотки, в сотый раз прокрутив в голове карусель всех «за» и «против», наконец, решился.

Поднявшись на нужный этаж, Тарновский толкнул подозрительно непрезентабельного вида дверь с искомым номером и попал в узенькую комнатку, битком заполненную столами, тумбами, стеллажами, коробками, увешанную по казенненьким, старушечьей серенькой краски стенам плакатами, вырезками, перекидными календарями; предчувствия и скепсис немедленно трансформировались бессмертным «Это не Рио-де-Жанейро».

Воинственно накрашенная блондинка и юноша в свитере неопределенного цвета скользнули безразличными взглядами, сидящий за дальним, прямо напротив входа, столом, человек встал, шагнул навстречу – за несколько мгновений, предшествующих рукопожатию, Тарновский успел рассмотреть его – лет тридцати, среднего роста, коротко стриженый, светловолосый, простоватое, хотя, и довольно приятное лицо. В следующий момент неуловимые признаки заочного знакомства определили в нем того самого ГГ, вспыхнули категорической формулой: «Ну, как есть – ПТУ»; сразу следом откуда-то свалилась еще одна мысль, совсем уж пессимистическая: «Кина не будет».

Скованность и неуверенность исчезли, уступив место безразличию, развязному высокомерию; Тарновский не сделал и попытки придти на помощь собеседнику, рассыпавшемуся в сложных построениях претенциозно-витиеватого приветствия. «Даже с ПТУ перебор». – думал он, издеваясь над собой, мучительно придумывая повод для побега. Ему стало скучно, дико, нестерпимо скучно, захотелось домой, в уютный торшерный купол, в обволакивающий плен любимого чтива, и он с тоской листал страницы предстоящей встречи, за каждой ожидая увидеть долгожданный финал.

Приняв его молчание за одобрение, ГГ разошелся, вовсю рекламируя перспективы коллаборации. Видимо, он уже видел Тарновского своим компаньоном, совсем разоткровенничался и в порыве энтузиазма довольно подробно описал несколько бизнес-схем, призванных принести баснословные барыши.

Тарновский отхлебывал кофе, приготовленный бесцеремонной блондинкой, со скукой глядел на вдохновенное лицо собеседника.

«Что тут у нас? Ну, как всегда – там купить дешевле, здесь продать дороже. И, ведь, действительно, гордится, считает, что делает великое одолжение! Господи, да что ж так нелепо все!»

– Скажите, а кто ваши родители? – слова вылетели спонтанно, неожиданно, так, словно их произнес кто-то другой.

ГГ осекся, прерванный на самом, как ему казалось, увлекательном месте, взгляд его цепко прошелся по Тарновскому.

– Они умерли, я один остался, – он немного помолчал, видимо, раздумывая, продолжать ли дальше, все-таки, продолжил, проговорил, натянуто, почти с вызовом: – Мама умерла давно уже, отец один меня воспитывал.

Тарновский едва сдержался, чтобы не убежать сию же секунду, раздавленный приступом фрустрации, отвращения к самому себе. Отвратительным было все – он сам, тесная комнатенка, тусклый свет, воздух, ставший неожиданно душным и спертым. И этот человек в нелепом зеленом пиджаке – зачем он рассказывает все это, чего ждет?

Он скомкал разговор, бормоча что-то невразумительное, давясь дежурными фразами, бросился вон из комнатки, минуя лифт, сбежал к выходу, с жадностью глотнул сырой, гаревый воздух улицы. Сейчас он чувствовал себя самым гнусным, самым тупым, самым невезучим снобом на свете. Домой расхотелось – мысль о еще одном вечере пустоты и вины, чтении, телевизоре, ничего не значащих и в то же время перегруженных смыслами фразах, которыми он будет перекидываться с Наташей, была невыносима. Он долго бродил по парку, по пустым мерзлым аллеям, кормил птиц, глядел в неподвижное, неживое небо.

Что-то смутно бродило в голове, раз за разом ускользая, скрываясь за тяжелой портьерой, тревожа интуицию абрисами движений. Мир нависал, громадный, необъятный, очевидный и одновременно недосягаемый, будто колесо рулетки кружащий тысячи слов, надежд, решений, и он стоял перед ним, беспомощный, побежденный, глотая унижение, горькие бессильные слезы. Что делать? На что поставить? Где оно, то самое число, та самая карта? В чем судьба, счастье? Колесо слилось в громадную пеструю круговерть, рвало, драло, распирало мозг миллионами комбинаций, вероятностей, бой курантов на дворцовой башне оборвал кружение. Ножницами стрелок вспоров глупую ткань, обнажив подноготную разгадки – так надо. И крах, и запой, и ГГ – так надо. Все это – туда, в копилку мечты, к клятвам, будущему, надеждам. И впереди у него – красивая, яркая жизнь, и не будет никакой схимы, аскетизма, всего будет вдоволь – и власти, и денег, и любви, всему – свой срок и порядок. И задумываться больше ни о чем не надо – все предусмотрено и учтено. За него и заранее. Сегодня он позвонит ГГ, скажет, что согласен, и уже завтра жизнь примет его, подхватит, понесет. Так надо. Все предусмотрено, все учтено.

Домой Тарновский возвращался пешком. Часто останавливаясь, словно не в силах надышаться, набирая полную грудь воздуха, смакуя призрачные, невесомые капли. Вернулся совсем поздно, долго пил чай на кухне, вглядываясь в сумерки, в созвездия огней в окнах. Этим же вечером набрал номер с визитки, унесенной сегодня из узенькой комнатенки с огромным, во стену окном, сказал заветные слова. «Надо встретиться» – так ведь все и всегда начинается?

Это и было отправной точкой империи, которую пытался захватить сегодня Костик. Наконец-то, конвейер дней, передвигающий даты вхолостую, сбрасывающий их пустым хламом в календарную корзину, заработал в полную силу. Время побежало вперед с удвоенной, утроенной скоростью, жизнь отлилась плотным, насыщенным графиком. Возвращая смыслы и ценности, забытые уже ощущения полноты, целостности, удовлетворения. Но подевались куда-то беспечность, непосредственность, отзывчивость. Доверчивость, сентиментальность – все будто бы и не уходило никуда, осталось с ним, в нем, осталось, но будто бы – негромко, за стеной. Совсем свежей, новосложенной – сквозь незастывшую сырую штукатурку явственно виднелись шрамы пережитого, следы недавнего; казалось, достаточно протянуть руку, толкнуть посильнее, и стена рассыплется, как призрак, как изваяние глупой и нелепой ошибки, но…

Он не сделал этого сразу, а потом было уже поздно. Судьба вновь обхитрила его – теперь ему уже точно было не сорваться с крючка, и он знал это. Знал и избавлялся от воспоминаний, как от чего-то стыдного, обременительного, оставляя за чертой памяти все, и плохое, и хорошее. И только обрывки, осколки, как мотыльки, фантомы анонсированного, но несостоявшегося счастья, смешные, наивные, неуклюжие, кружили в памяти клятвами, поцелуями, расставаниями…

Легкий, заблудившийся в просеке шоссе ветерок ласково трепал молоденькую листву, солнце щурилось сквозь кроны деревьев. Машина Тарновского рвалась вперед, съедая километр за километром, наверстывая так некстати растраченное время.

ГЛАВА VIII

– Еще чаю, Валерьевич? – Тамара Михайловна дородная и моложавая женщина лет шестидесяти, одетая дорого и вызывающе, с унизанными перстнями пальцами рук, предупредительно склонилась пышным бюстом, и Тарновский поспешил изобразить выражение лояльности, благонадежной и почтительной вежливости.

Тамара Михайловна была крупным чиновником в областной администрации и по совместительству его коррупционной связью (от ее расположения зависело многое), и давнее знакомство и вполне приятельские отношения не отменяли необходимости быть душкой и начеку, бдительно и чутко флуктуировать в рамках хороших манер и чиновничье-бюрократического этикета.

Встреча проходила в приватном кабинетике, находящемся за стеной кабинета официального и предназначенном исключительно для «своих». Хотя, кабинетик этот ничем не отличался от сотен таких же, в казенной и лицемерной непритязательности запечатлевших симбиоз тщеславия и келейности – традиционную изнанку власти, рука хозяйки все же смогла привнести теплые тона, некое подобие уюта. И типовая мебель, и репродукции на стенах, и драцена в углу казались по-домашнему чистенькими и ухоженными; комнатка оставляла впечатление гибрида красного уголка и будуара.

– Тебе бы коньячку сейчас, – игривость и заботливость в голосе хозяйки неуловимо переплелись с директивностью, и Тарновский невольно вытянулся, пробежал лесенку оправданий – за рулем, антибиотики, завязал. И тут же усмехнулся в душе – старые, знакомые мотивы. Тамара Михайловна виртуозно пользовалась привилегиями возраста и положения, жонглируя ими, при необходимости легко трансформируя в довольно правдоподобный сорт обаяния и вызывая в людях – при соблюдении все же известной дистанции – чувство раскованности, откровенность и снисходительность к чужой фамильярности.

Впрочем, о каких-либо недопониманиях между ней и Тарновским не могло быть и речи – уж кто-кто, а они понимали друг друга с полуслова – сильные, властные, самоуверенные, окруженные магнетическим ореолом доминирования. Впрочем, на этом сходство заканчивалось – разница в возрасте, культурный, социальный и образовательный ценз довольно широко разнесли их по шкале приоритетов, но определяющим здесь было все же другое. Тот самый, упомянутый выше, коррупционный фактор, клещами взаимозависимости зажавший обоих в тисках уродливой каторжной коллаборации, в матрице рабской и унизительной необходимости. Ходить по краю, пряча стыд и страх за масками беспечности и фатализма, циничного и высокопарного философствования – да, да, вот именно так, такие тоже бывают, попадаются в этой системе, хотя и крайне редко, – белые вороны, паршивые овцы, достаточно умны, чтобы видеть и понимать, и недостаточно толстокожи, чтобы не мучаться. И слишком изворотливы и опытны, чтобы попасться. Впрочем, как ни странно, весь этот background не привел ни к ненависти, ни даже просто к неприязни, хотя и не исчез бесследно, отозвался, вылез побочными эффектами и осложнениями. Отношения их, внешне довольно приязненные и доверительные, с высокой довольно степенью открытости и терпимости, мутировали чем-то вроде ролевой игры с элементами моралистического и назидательного буллинга, в которой Тамара Михайловна была матрона и наставник, а Тарновский – неофит и парвеню. Внимающий и мотающий на ус – вполне себе вегетариански и безобидно, учитывая криминальность базового профиля, назначения скорее спортивного и профилактического (лазейка и отдушина), ровно до «первой крови».

Однако, сегодня Тарновскому было не до игр – не давал покоя какой-то важный разговор, о необходимости которого пару дней назад намекнула Тамара Михайловна, и ожидание которого растянулось одной бесконечной и томительной нотой. Несколько раз он порывался перейти к сути, но неизменно наталкивался на ледяной взгляд своей vis-à-vis. Зачем-то превратившей абсолютно проходную (оперативно-тактическую, раз в месяц) встречу в дипломатическую церемонию и скрупулезно и последовательно выполнявшую все пункты протокола.

Тарновский сатанел. Ритуальный обмен приветствиями плавно перетек в мини-совещание, якобы срочное и безотлагательное, на котором он зачем-то (знакомьтесь, наш контрагент) должен был присутствовать, потом они отправились в инспекционную поездку по подотчетным владениям, потом еще куда-то – он и оглянуться не успел, как убежали скорым поездом два с лишним часа, и вышло все время, отведенное на встречу. А впереди – еще обед, чаепитие со светской беседой и только потом – если, конечно, повезет и не случится ничего экстраординарного! – тот самый разговор. Если, вообще, все это – не блеф, не часть их этой чертовой высокосмысленной игры!

Но все проходит. Пункты протокола, один за другим, были выполнены, дежурные фразы сказаны, по-деревенски сытный обед съеден. Они, наконец, вернулись обратно, в резиденцию, и там, в комнатке «для своих» Тарновский и исполнил последнюю часть ритуала – передал Тамаре Михайловне обычный в таких сакральный конвертик (старый добрый кэш). В папке, полной документов (попятный для него и фактура для адвоката в случае чего), – он выждал несколько секунд, наблюдая за ее реакцией (как всегда – ледяное спокойствие, сквозь и вскользь – элементы легкой рассеянности, впрочем, довольно естественные и органичные), запинаясь (чертов интеллигент!), проговорил:

– Получилось немного больше, Тамара Михайловна. Образовался неожиданный ресурс, и я не стал жадничать.

Несмотря на громадный житейский опыт, всякие тренинги и практики, каждый раз давая взятку, Тарновский переживал сильнейший дискомфорт, сжимался, как перед прыжком (никогда не пробовал, но так наверно оно и есть) с трамплина. Не то, чтобы он как-то уж сильно опасался карающих органов (всегда можно договориться, опять же – попятный, адвокат), хотя, конечно, элемент опаски присутствовал всегда, – нет, его мучило другое. Сознание участия в чем-то скверном, предосудительном и порочном раздирало на части, на двух разных людей, один из которых боялся оскорбить честного человека, другой – цепко отслеживал все стадии рефлексии. Первый страшился услышать в ответ что-нибудь горькое и обидное, испытать стыд и унижение, второй, веселый и вальяжный, с дружелюбным и садистским интересом наблюдал за его муками.

И каждый раз, Тарновский словно рвал в себе что-то тонкое, нестерпимо болезненное, будто сгорал, проваливался в бездну виртуального самоубийства. Потом, разумеется, все срасталось (как на собаке; какие твои годы), затягивалось, возвращая привычные краски, притупляя боль, но частые повторения так и не смогли снять ее совсем, превратив в автономный придаток совести, что-то вроде апофиза-аппендикса, функционально – барометра зла. Который, как ни странно, сейчас молчал.

Ладно, он – что? его роль пассивна и вторична, он здесь – ведомый; послушаем, что скажут старшие.

– Жадность – нехорошее качество для людей твоей профессии, – Тамара Михайловна улыбнулась, обнажив (Надя?) золотые коронки, – будешь жадничать – прогоришь.

Тарновский пристальнее (насколько позволяло комильфо) взглянул на нее, подавил раздражение. Ничего-ничего, так всегда в начале, сейчас пройдет. Тот, второй, темный и злорадный, как ребенок запрыгал на месте, захлопал в ладоши – да, да, да!

– Странно слышать это от вас, Тамара Михайловна, – да, вот так, в проброс, в затравку, – ведь я должен быть бережливым, я же бизнесмен. Если начну деньгами швыряться, недолго им пробуду.

– Молодежь, молодежь, – Тамара Михайловна все так же улыбалась, серьезно, веско. – Беречь деньги и скопидомничать – разные вещи. Ну, ты-то, ты-то уж наверняка это понимаешь, иначе здесь бы не сидел, – она цепко взглянула на него (ага, вот! начинается). – Или ты, может быть, про меня плохо думаешь? Думаешь, взяточница я, хапуга? Как это по-новому, по-западному?.. Вот! – коррупционер? коррупционерша! Бог с тобой, Саша! вся система наша так построена! Не возьму я – другой возьмет, а меня – взашей, скормят собакам и имени не спросят…

Тарновский слушал, не перебивая, постепенно успокаиваясь. По привычке собирая в живую мозаику все фрагменты действия – слова, альтерацию интонаций, жесты, мимику – тайную жизнь души, выхваченную на бегу, моментальными кадрами кинохроники. Внезапная мысль заставила улыбнуться – а что, если бы они могли слышать мысли друг друга?

Впрочем, постстрессовый релакс, послеобеденная истома делали свое дело, понемногу, но брали верх. Сглаживали резкости, скрадывали углы; мысли потекли плавно, неторопливо, будто мед по стеклу – ну, разговор и разговор, рефлексия, вынесенная во вне. Мало ли их было, этих разговоров, этих рефлексий. Вот сына он давно не видел, вот это – да. Уже и соскучиться успел. Как там его Женька, Женечка, круглые глазки? Хорошо бы заехать, провести вместе пару дней – там, на Днепре сейчас клево. Кстати, надо бы связаться с Серегой, узнать, почему он гений. А еще неплохо бы…

– Ну, что задумался, Валерьевич? – голос Тамары Михайловны звякнул инородно, вырвал из забытья. – Или что-то не так я говорю?

Тарновский стряхнул оторопь, подобрался.

– Да нет, Тамара Михайловна, все так, – он постарался, чтобы голос звучал как можно тверже, убедительнее, и, сам не понимая как (моторика или подсознание? да, какая разница! идиот! шляпа!), посмотрел на часы. И это, разумеется, не ускользнуло (да уж не ускользнуло!) от собеседницы.

– Что, наскучила своими проповедями, старая баба? – она моментально перегруппировалась (старая школа, та еще закалка), тут же перешла в наступление. – Думаешь, небось – как бы свинтить поскорее?

Тарновский прижал руку к груди, кое-как нацепил выражение истовости.

– Что вы, Тамара Михайловна! Как могли подумать! Тороплюсь просто. Мне еще в одно место сегодня…

– Правильно, – Тамара Михайловна одобрительно (ох, лиса! лисище!) кивнула, – волка ноги кормят. А время почему смотришь? Опаздываешь?

– Да не то, чтобы, – он изобразил смущение (лучшее успокоительное). – Привычка просто такая.

– А я заметила, давно заметила, – в голосе Тамары Михайловны неожиданно зазвучало торжество (что еще такое?). – И что часики свои любишь, тоже заметила. Ты где такие красивые берешь? Я вот специально мужику своему на юбилей хотела купить, так не нашла. Искала, а таких, как у тебя, и близко не встретила.

Тарновский улыбнулся; что-то похожее на злорадство мелькнуло на заднем плане.

– Такие в простых магазинах не продаются.

– Так и я не в простых смотрела. В дорогих смотрела, в ювелирных.

Злорадство съежилось, демпфированное необходимостью любезности; Тарновский принялся объяснять.

– Нет, Тамара Михайловна, это должен быть специализированный магазин, а лучше магазин дилера или торгового представителя. Такие в столице есть. И все равно, – зачем-то добавил он (грубо, грубо и глупо, и ни к чему, черт побери!), – есть такие часы, которые здесь купить невозможно. А есть и такие, которые вам, вообще, не продадут.

– Мне не продадут?!

Тарновский поторопился себе на помощь.

– Не лично Вам, конечно, – маска школяра трещала по швам, он наспех латал дыры, – а, вообще, всем. Такие часы стоят очень дорого, иногда целое состояние. Собирают их вручную и только самые лучшие мастера, которые – наперечет. Не всем, конечно, они по карману, но и это не главное.

– А что? – условности и церемонии были отброшены, стало заметно – Тамара Михайловна заинтересовалась всерьез.

– Пожалуй, то, что продают их только людям… заслуженным, что ли, – Тарновский с облегчением нашел подходящее слово, – политикам, артистам, бизнесменам. Ну, вообще, селебрити разным, понимаете?

Женщина слушала внимательно, жадно, слово селебрити – Тарновский почувствовал это – зашло точно и убедительно, будто ключ – в замочную скважину.

– Селебрити. Выходит, мы с тобой рылом не вышли, так, что ли?

– Ну, наверно, так, – неожиданно для самого себя Тарновский услышал в своем голосе нотки оправдания. Вот же черт! будто виноват в чем-то!

– Вон оно что! – на лице Тамары Михайловны появилась презрительная гримаска. – Хорошо, а, все-таки, такие, как у тебя, купить можно?

Тарновский развел руками.

– И такие – тоже вряд ли, это – ограниченная серия, их больше не производят и не продают. А, вообще, такой марки – пожалуйста, сколько угодно.

Тамара Михайловна поерзала в кресле.

– И это мне в Минск надо ехать? Или вообще – в Москву? – игра закончилась, сейчас она напоминала ребенка, в каждом слове взрослого собеседника ждущего подвох.

Тарновский сдержал улыбку.

– Не обязательно. Можно заказать по интернету, но это рискованно – слишком много контрафакта. Если хотите, свяжу вас с человеком, он даже и сам к вам может приехать. Привезет образцы, каталоги. У него – с гарантией, можете заказать, что понравится.

Неожиданно лицо Тамара Михайловна стало мягким, по-детски застенчивым

– А можешь свои дать посмотреть, – она стыдливо улыбнулась. – А то издалека на них все любуюсь, любуюсь.

О, скромное обаяние бюрократии!

– Да, конечно, пожалуйста, – Тарновский снял часы, протянул ей.

– Ой, слушай, тяжеленные! – обаяние зарябило, завибрировало, столкнувшись с материальным. – Ой! А что это такое на браслете?

– Где?

– Да вот же, вот. Смотри!

Тарновский посмотрел и опешил. Хваленая швейцарская сталь в нескольких местах будто выкрошилась, показав на сверкающей полировке россыпь темных пятен – случай, и в самом деле, неслыханный. И это при том, что ни с какими агрессивными веществами он не контактировал, под дождь не попадал и даже еще не купался!

Не веря своим глазам, он вглядывался в следы неизвестной аномалии и внезапно, будто оцарапавшись мыслью о что-то, почувствовал мгновенный укол страха. Укол был несильным, комариным, но, все же он был, был, и, делая вид, что внимательно изучает браслет, спрятав лицо, Тарновский погрузился в себя, попытался дифференцировать, понять, настроиться. Показалось? Может быть, просто – отголосок последних каких-нибудь (да мало ли!) тревог или огорчение из-за любимой вещи? Нет, нет, это точно был страх – слишком характерна, специфична боль, боль и осадок после нее, неприятный, липкий – его ни с чем не перепутаешь.

Но откуда? И при чем здесь часы?

Добрая душа Тамара Михайловна попыталась успокоить.

– Ну, и черт с ним, с браслетом! Капнул, наверно, чем-нибудь. Вы, мужики, всю дорогу – неряхи, хоть тракторист, хоть директор!

Она сердито поерзала в кресле.

– Вот мой тоже – заладил как попугай: хочу часы дорогущие, иностранные, и все тут! Ну, что хочешь с ним делай! А куда ему часы такие? Он же у себя в гараже с машинами постоянно, с железом, с соляркой, угробит он их через месяц, а это ж деньги такие! И хочет, чтоб непременно, как у городского все было. Увидел, наверно, где-нибудь, – она покосилась на Тарновского, – позавидовал. Я ему говорю: Петя, Петя, вспомни, как начинали мы с тобой, как жили когда-то – какие часы! У меня приданого всего – чемоданчик, да то, что на мне, а у тебя – и того меньше, белья сменки не было. Я с семьей – только-только из землянки, чуть отстроились, семеро по лавкам, мал мала меньше, ты, вообще, сирота, с тетками жил. Голодуху вспомни, вспомни, как шелуху картофельную варили! А сейчас часы тебе подавай! Куда тебе на старости лет! кому пыль в глаза пускать собрался! – глаза Тамары Михайловны (это еще что!) подернулись влагой. – А он мне знаешь, что? Говорит: что же я – всю жизнь с железом, и на кусок железа не заработал? А что мне ему ответить? Ведь, заработал же? заработал Петя мой? Как думаешь, Валерьевич? – она заглянула Тарновскому в глаза. – Пусть хоть перед смертью поносит, что хочет…