Страницы минувшего будущего

Саша Рощин откинул длинные волосы назад и спрятал руку в карман брюк.

– А вы-то здесь что делаете?

Для полного счастья сейчас только звезды не хватало. Агате совсем не хотелось грубить, однако голос не желал поддаваться контролю, а потому вышло так, как вышло: резко и сухо. И реакция оказалась совершенно безразлична. Обиделся бы – и пожалуйста, к лучшему только – быстрее освободиться от нежелательных разговоров получилось бы.

В тёмных глазах явственно блеснуло неподдельное изумление, которому даже объяснения находить не приходилось. Несколько мгновений в воздухе молчание витало, и где-то на подсознании начала откладываться неспешно мысль о том, что на поворотах следовало быть аккуратнее и язык понапрасну не распускать.

– Заблудился, у вас это нетрудно сделать. Валерка, знаете ли, тот ещё кадр – махнул рукой, а подробно объяснить мозгов не хватило.

Рощин говорил совершенно спокойно, словно о погоде за окном рассказывал. Ровный голос с хрипотцой обволакивал и согревал, и совсем немного понадобилось, чтобы осознание больно укололо калёной спицей. Опустив голову, Агата прерывисто вздохнула и опустила до того усиленно напрягаемые плечи, разом теряя всю свою решительность.

– Извините.

– А вы так и не пришли тогда на съёмку.

Одна фраза. Всего несколько слов, брошенных будто бы невзначай, для проформы. Но их хватило, чтобы сквозь толщу агрессии и озлобленности прорвался стыд. Это напомнило хорошую оплеуху или ведро ледяной воды.

– Я… я работала. Не получилось вырваться.

В сказанном не крылось совсем уж чистой лжи. Агата и впрямь тогда работала, вот только вырваться наверняка смогла бы, если бы попросила.

Рощин улыбнулся, так и не дав понять, догадался ли он об относительной правдивости услышанного. Улыбнулся и постарался заглянуть в глаза, потерпев сокрушительное фиаско.

– У вас что-то случилось, да?

Ну давай, Волкова, всё. Сил-то всё равно не осталось никаких.

Глаза словно ножами зарезало, и на несколько секунд пришлось даже зажмуриться, качнув головой и попытавшись тем самым спрятать лицо. Но тщетно.

Расплакаться перед известным на всю страну человеком? Бьёшь рекорды, Волкова.

Слезинка сорвалась с ресниц и тут же исчезла под резким движением руки. Стало так стыдно, что хоть прямо здесь умирай. Никогда ведь плаксой не слыла, а тут мало того, что на работе, да ещё у кого на глазах?

– Н-ничего… нормально.

Саша мог бы поступить как угодно: рассмеяться, саркастически прокомментировать увиденное, закатить глаза… но он улыбнулся так мягко и добро, что покосившаяся на него Агата тут же уставилась в стену, подумав, что ей наверняка показалось.

В коридоре витала, переливаясь самыми разными цветами, пыль. Её полёт был красив и в чём-то даже волшебен, и прекрасно отвлекал.

– Знаете, что? Если вы меня отсюда выведете, я угощу вас лучшим кофе в городе. А если нет, то страна потеряет кумира миллионов. И вам придётся с этим жить. Осилите такую ношу?

Новая слеза медленно поползла по щеке, но её Агата стёрла уже с пусть едва заметной, но всё же улыбкой. Шмыгнув носом – совсем по-детски, – позволила себе посмотреть Рощину в глаза. И тут же почувствовала, как незримая рука, до того плотно стискивавшая внутренности, лишилась хватки ледяной. Смешок сорвался с губ, и пусть он был лишён весёлости, но то было хоть что-то, отличное от невроза.

– Пойдёмте. Боюсь, такой крест мне не по плечам.

* * *

Ресторан казался островком волшебства посреди суровой действительности. Лоск, выкрашенные под позолоту колонны, бархатные скатерти и чуть приглушённый свет словно переносили в сказку, в которой не имелось очередей за мясом, месячных задержек зарплаты и полного раздрая, погрузившего в себя большую часть граждан. Здесь жизнь шла по совсем иному пути – тихому, спокойному и размеренному. И Рощину здесь никто не удивлялся, и улыбались ему ровно точно так же, как и остальным совсем немногочисленным гостям. А гости в первые минуты вызвали ощутимую дрожь – уж больно серьёзно выглядели, сверкая крупными печатками на каждом пальце и разговаривая на странном, каком-то словно иностранном языке. Сначала показалось даже, что за одним из отдалённых столов сидел тот самый, который совсем недавно «подружиться» предлагал.

В стенах здешних Агата чувствовала себя белой вороной. Несложно предположить, что вся одежда, что надета на ней сейчас, наверняка стоила столько же, сколько одна только скатерть. Но Рощин вёл себя настолько спокойно и по-хорошему просто, что настрой его медленно, но верно передавался и ей, постепенно возвращая потерянную утром возможность мыслить трезво.

Кофе здесь и впрямь потрясающим оказался, и даже сравнивать его с тем растворимым порошком, который водился в кабинете, кощунством непростительным казалось.

А ещё никак не получалось понять до конца, почему Агата позволила себе рассказать Рощину всё, что так больно грызло изнутри.

Диссонанс не давал покоя. По всем законам, по всей логике сидевший сейчас напротив мужчина должен быть надменным, самовлюблённым и равнодушным по отношению ко всем, кто не входил в ближайший круг общения. Но он слушал озвучиваемые проблемы, ни разу не перебив и не показав ни единым жестом скуки или неудовольствия. Рощин слушал внимательно, и, что поражало не меньше – слышал. Это понятно становилось по глазам, которые в себе таили если уж не всецелую заинтересованность, то понимание точно. И потому Агата говорила, говорила негромко и максимально сдержанно – благо, самообладание всё же вернулось. И, когда рассказ иссяк, обессиленно выдохнула.

Совесть тихонечко и настойчиво шептала об огромной ошибке. Только теперь стало в полной мере ясно, насколько она неправа оказалась, на Володе сорвавшись, да и вообще волю эмоциям дав.

– Быть может, они и впрямь заботятся о вас.

Рощин складывал из белоснежной бумажной салфетки журавлика, и в мягком свете хрустальной люстры кольцо на его правом безымянном пальце периодически поблёскивало, невольно привлекая внимание. В очередной раз оторвав взгляд от гладкого золотого обода, Агата тихо вздохнула.

– Если только Володя. Но даже если он и заботится… мне хочется, чтобы со мной считались, чтобы относились, как к равной, не делали каких-то скидок или поблажек. Я же не в бирюльки играть пришла, а работать. Понимаю, что нос не дорос, но разве это даёт право обманывать?

Длинные тёмные волосы вновь упали на лицо. И вновь Александр поправил их, закинув прядь назад отточенным движением.

– Мне не показалось, что они вас обманывали. Скрывали – да, но это разные вещи.

– Может быть. Но за дурочку всё равно держали, думали, что я не знаю ничего про разнарядки эти и про лотерею.

Голос искрился усталостью и налётом обиды. Но в нём уже не звучало ни агрессии, ни злости. И рыдать в углу не потребовалось – достаточно оказалось просто выговориться человеку, умевшему слышать.

Рощин потянулся к лежавшей в паре сантиметров от чашки пачке сигарет. Курил он очень часто, что против воли в глаза бросалось, особенно когда меньше, чем за час, проведённый в ресторане, новенькая упаковка опустела ровно наполовину. Щёлкнула резная зажигалка, и сизый дым вновь поплыл по воздуху, растворяясь в нём лёгкими завитками.

Бело-красная пачка сигарет иностранной марки казалась чем-то жутко интересным и диковинным, хотя уж, казалось бы, яд в любом случае оставался ядом, как его не назови и в какую обёртку не засунь. Невольно вспомнилось, что Кравцов тоже курил что-то иностранное. И делал это тоже довольно часто.

– Неужели это и впрямь ваша мечта?

– Лет с двенадцати. Хочется правду людям говорить, жизнь показывать.

Ответ лёгкий смешок вызвал; выпустив струю дыма сизого, Саша стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, и, вновь затягиваясь, посмотрел немного искоса, словно оценивая. Но отвечать не стал, и потому на какое-то время столик окутала тишина. И она походила на ту, предрассветную – не давила на плечи, но мягко обволакивала.

– Вы меня извините, пожалуйста. Вывалила тут проблем своих…

В ответ лишь рукой махнули.

– Давайте на «ты».

Улыбка тронула губы, и Агата медленно кивнула. Это могло показаться странным, но, пусть диссонанс по-прежнему покоя не давал, наравне с ним ощущалось ещё и тепло – такое приятное и умиротворяющее. С Рощиным, которого она знала всего-то пару часов, становилось поразительно спокойно. И в том огромнейшая странность виделась.

– Давай. Ты сегодня опять где-то гостем был?

В ответ кивнули и затянулись вновь, притягивая поближе к себе незаконченного журавлика. А в ответ прозвучало название одной из популярнейших телепередач. Агата хмыкнула в выражении искреннего понимания всей важности прошедшей съёмки, однако ответом послужило безмолвие. Парой движений закончив поделку, Саша оценивающе глянул на неё и пальцем придвинул ближе. И Агата наконец-то улыбнулась по-настоящему, так, как делала это всегда: открыто и легко.

– Всё равно одно и то же. Одни и те же вопросы, одни и те же ответы, и одни и те же песни напоследок.

Слова как-то странно, чересчур наигранно, а потому невольно внимание за это зацепилось. И, должно быть, взгляд ответный вышел до того вопросительным, что не заметить того не получилось. Немного резче необходимого затушив окурок, Саша опёрся локтем о столешницу и тем самым разом перечеркнул все писаные и неписаные правила этикета. Подумав пару мгновений, провёл ладонью по скатерти, словно стряхивая не существовавшие крошки.

– Неделю назад я развёлся. Мне двадцать шесть лет, у меня есть пятилетний сын, у которого папа всегда был не просто воскресным, а месячным, и теперь уже бывшая жена, которая в один момент просто устала терпеть.

Агата вздёрнула брови и вновь зацепилась взглядом за простое гладкое кольцо. Вопрос сорвался с языка помимо воли.

– Терпеть?

– Всякое бывало. Я не святой.

Вся ситуация вдруг напомнила что-то слишком уж непонятное. Никогда, ни разу за всю свою жизнь Агате не приходилось слышать такие откровения в первую же более или менее тесную встречу. Но отчего-то честность такая неописуемо сильно располагала.

– Я и не знала, кстати, что ты женат. Был.

– В том-то и дело. Я права не имею рассказывать об этом. Имидж. Но в неформальной обстановке скрывать не вижу смысла.

Прозвучало всё это, конечно, очень неожиданно. Даже непонятно стало, зачем Рощин вообще позволил себе подобное откровение с человеком, которого видел-то второй раз в жизни.

– И мне, стало быть, рассказывать тоже не боишься? Я какой-никакой, а журналист.

Рощин рассмеялся и вновь вытащил из пачки сигарету.

– Не-а. Ты мне понравилась, ещё тогда, когда в лифте сидели. Не похожа ты на обычных журналистов, видно, что не такая.

– И какая же?

– Честная, со своим мнением. Тяжко тебе придётся. Жалко даже.

Кофе успел остыть, но даже это не испортило вкуса. Должно быть, в Москве и впрямь не существовало больше места со столь же прекрасным напитком. Сделав глоток, Агата откинулась на спинку тяжёлого, обитого бархатом стула и провела кончиком пальца по краю белоснежной чашки.

– А сейчас всем нелегко.

Повисшее молчание отличала лёгкость. Не ощущалось дискомфорта, не витал незримый холодок. Белоснежный журавлик, клонившийся набок из-за чуть неровных крыльев, стоял возле блюдца. Осторожно коснувшись бумажной шейки ногтем, Агата позволила себе улыбнуться вновь и кивнуть на подарок.

– Симпатичный, кстати.

Саша стряхнул пепел с сигареты и затянулся вновь. Невольно пробил интерес: сколько пачек уходило у него в день?

– Ты слышала когда-нибудь про тысячу журавликов? Легенда такая.

– А это ты к чему?

Рощин с ответом не поторопился, вновь отвлёкшись на сигарету. Про легенду Агата, конечно же, не слышать попросту не могла: школьный учитель истории очень любил трогательную историю о японской девочке из Нагасаки, а потому рассказывал её так, что не запомнить было невозможно. И, хотя школа давно уже осталась в прошлом, тысяча бумажных журавликов в памяти отложилась крепко, ассоциируясь с самой огромной надеждой, которая только могла существовать.

Только вот с чего бы Рощину это вспоминать вдруг?

– Да так, к слову просто, – Саша тряхнул головой, словно от каких-то мыслей своих отмахиваясь; длинные тёмные волосы рассыпались по лопаткам. – Знаешь, ты всё же извинись перед этим своим… Владимиром. Уж он точно не виноват, что тебе с начальством не свезло.

Стыд опутывал плечи крепко и не оставлял сил для борьбы с собой. Вообще, Агата имела одну весьма прозаическую и, чего греха таить, попросту отвратительную черту характера: извиняться она ненавидела. Даже если вина была очевидной, переступить через себя казалось пыткой, а неприятным к тому бонусом шла ещё и боязнь: а ну как извинения её уже не нужны? Но иного выбора не имелось, вина и неправота стали очевидными, и потому с Рощиным пришлось согласиться.

* * *

А перед кабинетом стало вдруг жуть, как страшно. До боли губу прикусив, Агата некоторое время стояла, не шевелясь, и судорожно обдумывала слова, которые стоило бы сказать первыми. Но, как по какому-то пресловутому закону подлости, на ум лезло что угодно, кроме нужного. И в конце концов это стало невыносимым: пару раз шлёпнув по щекам, чтобы кое-как прийти в себя, Агата резко выдохнула и схватилась за дверную ручку.

Если бы Володи не оказалось на месте, она бы точно сорвалась и что-нибудь сделала на эмоциях. Например, скинула бы к чертям собачьим весь архиважный мусор со стола Кравцова прямо на пол. Потом, конечно же, испугалась бы и принялась восстанавливать учинённый бардак, но то случилось бы потом.

Да и Вовка всё же оказался в кабинете. Потому анархия на рабочем месте Дениса осталась абсолютной и невредимой.

Когда Агате было шесть, она сломала любимую железную дорогу Марка. Они не разговаривали несколько дней, пока Беата Константиновна не провела с дочерью первую в её жизни воспитательную беседу и не объяснила, что, когда вина за тобой, извиняться просто необходимо. Это был, пожалуй, один из немногих случаев ссор между братом и сестрой.

И сейчас он, вспомнившийся совсем некстати, показался просто невероятно глупым!

Тенью проскочив в кабинет и беззвучно прикрыв за собой дверь, Агата спрятала руки за спину и прошла к дивану, на который рано утром буквально упала, услышав всего лишь одну фразу.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Нет, нет. Нет, Волкова. Сейчас не до этого.

Володя лишь на мгновение отвлёкся от какой-то платы, которую крутил тонкой, больше на иглу, чем на инструмент походившей, отвёрткой. Никак опять что-то с камерой случилось, а на новые запчасти рассчитывать не приходилось. Финансирование не то, и вряд ли оно поправилось бы в обозримом будущем.

– Вовк… – Агата осторожно присела на самый краешек дивана и сложила руки на коленях. Пальцы тут же вцепились в край юбки, и движение вышло слишком уж дёрганым. Вдох. Выдох. – Прости меня, а? Я просто дура. Сорвалась… на ровном месте. Ты ни в чём не виноват. Никто ни в чём не виноват. Просто… просто я… прости. Правда.

Некоторое время было тихо. Впору бы порадоваться отсутствию в кабинете Кравцова, но сейчас совсем не до того. Поджав губы, Агата проследила за тем, как Володя отложил отвёртку и откинулся на спинку стула. Наверное, стоило сказать что-то ещё, однако больше никаких слов на ум не приходило.

– Ладно, проехали. Надо было понимать, что рано или поздно ты сорвёшься. Не ломовая же баба. Да и мы тоже оба хороши, сразу надо было всё рассказать, и проблем бы не было. Жалко мне тебя, вот и всё.

– Удивительно, – Агата вдруг улыбнулась, пусть и незаметно почти, – ты уже второй за сегодня, кто меня жалеет. Двоякие ощущения.

Именно такими они и были. Жалость мало кого прельщала, сама Агата исключением не являлась, а потому не знала, радоваться ей или грустить. Вроде и здорово, что в жизни небезразличные люди появились, а вроде… что хорошего в таком отношении?

Володю очень захотелось обнять, но позволить себе такую вольность не хватило смелости.

– Скажи мне одно. Если разнарядка всё же придёт… что будешь делать?

Вопрос не прозвучал неожиданно; Агата ждала чего-то похожего, и потому лишь опустила голову низко, совсем не обратив внимания на застлавшие обзор волосы.

«Денис боится, что разнарядка придёт и на тебя».

Денис. Боится.

Впору бы посмеяться над столь некстати всплывшими в памяти словами, но ситуация ни к какому веселью не располагала. Ясное дело, что Володя просто преувеличил тогда, ляпнул для красного словца или пущей убедительности. Сильнее смяв ткань юбки, Агата прикрыла глаза. Внутри что-то затрепыхалось, но что именно, понять никак не удавалось, и поэтому становилось довольно-таки гадко на душе.

Володя молчал в ожидании и не смел поторопить. И Агата сидела неподвижно, кусая губы и с каждой секундой осознавая всё больше самую простую за все годы жизни истину.

Рано или поздно ей пришлось бы ответить.

Глава 6

Оле Митрохиной двадцать три, и иногда это казалось истинным чудом.

Мама всегда хотела назвать её Сашей. Даже в дневнике своём записала, лёжа в роддоме, что «Сашенька родилась двадцать четвёртого мая одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года». Именно так – прописью, красивым округлым почерком учительницы русского языка. Оля потом частенько перечитывала пожелтевшие страницы обыкновенной тетради в клеточку, что бережно хранилась в небольшой коробке вместе с биркой и первой прядкой светлых волос. Перечитывала и удивлялась тому, какие порой фортели выписывала судьба.

Тогда взбунтовался отец, рьяно не желавший, чтобы желанную дочь звали «мальчишеским» именем. Так малышка пробыла безымянной практически месяц, прежде чем родители, скрипя зубами, не сошлись на Ольге. Так в метрике и записали в итоге: Митрохина Ольга Станиславовна. Звучно и красиво. Впрочем, и Александра Станиславовна звучала бы, наверное, ничуть не хуже.

Иногда становилось интересно: сложилось бы что-то иначе, останься она Сашей?

Жизнь всячески испытывала на прочность. В три года Оленька едва не утонула, сбежав из-под родительского надзора на городском пляже и решив, что она уже достаточно взрослая для того, чтобы искупаться самостоятельно. Тот случай подарил воспоминание: одновременно рыдающая и смеющаяся мама стегает полотенцем по попе, и Оля терпит, понимая, что, наверное, всё-таки ещё не время изучать пруды в одиночку. А чуть поодаль стоит, выразительно головой покачивая, отец. Только глаза у него всё-таки тёплые.

И подобный момент в жизни не единственный.

В пятнадцать, подхватив воспаление лёгких на катке, Оля едва не умерла. Именно после этого в маминых волосах появились первые седые прядки. В шестнадцать с небольшим – перелом ноги всё на том же злосчастном, но таком горячо любимом катке. Тогда мама, рыдая в голос, спустила коньки в мусоропровод. Неделю Оля не разговаривала с родительницей, пока отец тайком не притащил с рынка новенькую пару, заискивающе подмигнув и уговорившись прятать коробку в гараже.

Оптимизм и любовь к жизни во всех её проявлениях передались именно от отца. Что бы ни случалось, какие бы испытания не подкидывала порой жизнь, Оля никогда не опускала рук и никогда не позволяла себе впадать в уныние. Наивная – в мать, – всегда верила в людей и готова была ради своего окружения отдать последнее. Иногда этим пользовались, но даже тогда Оля не смела разочаровываться слишком сильно. Ведь за каждым отрицательным опытом обязательно следовал положительный. По крайней мере, именно такой позиции хотелось придерживаться.

Оля была красива. Все пророчили ей карьеру актрисы, но она, вопреки всеобщим ожиданиям, поступила на отделение журналистики. Мама сумела прекрасно натаскать в русском языке и литературе, и лишь по этим двум предметам в аттестате зрелости стояли пятёрки совершенно точно уверенные и не находившиеся «на грани». Звёзд с неба в школе хватать не получалось, хотя глупой Олю назвать было никак нельзя. Своё дело делали банальные лень и неусидчивость. Она до последнего не знала, кем будет и как сложится дальнейшая жизнь, и потому выбор профессии стал скорее тычком в облака, нежели осознанным выбором.

И вот Оле Митрохиной двадцать три, она уже два года работала редактором в популярной молодёжной передаче и искренне верила, что самое важное в жизни ещё впереди.

Только вот что считать важным, не знала и она сама.

Текста при подготовке каждого выпуска всегда получалось огромное количество. И свою часть требовалось сделать строго ко времени, иначе весь рабочий механизм мог затормозить. Оля знала о том не понаслышке и потому сидела сейчас на подоконнике, беззаботно в воздухе ногами болтая, и давно изгрызенной, но отчего-то особенно любимой ручкой выводила слово за словом, исправляя некоторые фразы. От неудобной позы начинала затекать спина, но самой себе пришлось строжайший наказ дать: не сметь отвлекаться даже на протестовавшее тело, покуда имелся хоть один непроверенный листок. В её случае любые проявления самодисциплины, пусть даже такие странные, только на пользу.

Развлекательная программа подходила как нельзя лучше. Оля безумно боялась распределения, боялась попасть в какую-нибудь передачу про агрономию, или, того хуже, новости. От подобной рутины она бы точно с ума сошла.

Однако судьба оказалась благосклонна.

Кто-то окликнул, заглянув в кабинет, позвал на улицу. Машинально покачав головой, Оля вздохнула и перевела взгляд на лежавшую в паре сантиметров от проверенных листков пачку «Беломора». Последний абзац, и всё…

В детстве приходилось частенько получать от мамы линейкой по пальцам, когда буквы в очередной раз наскакивали друг на друга или вылезали за пределы очерченных вручную полей. Зато такие строгие уроки дали свои плоды: почерк стал практически каллиграфическим и раньше являлся предметом особой, какой-то стойкой внутренней гордости. Глупо, конечно, и с годами это прошло, превратившись в данность, зато с ним было удобно: и трудностей при сдаче материала не возникало, и пишущая машинка не требовалась.

Детство напоминало о себе самыми разными картинками – прямо как в калейдоскопе – довольно часто. Воспоминания береглись с трепетом, все подряд, несмотря на содержание, потому что отчаянно верилось в одно: пока жива память, человек не имел никакого права жаловаться на жизнь.

Спрыгнув с подоконника и с тихим стоном пару раз согнувшись, Ольга бумаги на стол откинула и потёрла шею. Вот теперь можно было и выкроить пару минут на перекур, о котором давно уже просило всё нутро. Хоть и оставалось до конца рабочего дня каких-то полтора часа, вряд ли получилось бы дотерпеть.

В начале октября солнце переставало греть совсем, и потому-то, выскочив на улицу в куртке нараспашку, пришлось сразу же её застегнуть, почувствовав, как холодный ветер поспешил проникнуть под майку.

Курить Оля начала два года назад, перед дипломом, да так и не сумела бросить. Более того, особо пристрастилась именно к ужасно крепким и дешёвым папиросам, от которых поначалу сами собой лились потоки слёз. Собственно, секрет отдыха был прост, как апельсин: коробок спичек, «Беломор» да затяжка поглубже. Совсем такое не вязалось с образом смешливой и доброй девочки с двумя русыми косичками, но что уж тут поделать.

Тяжёлый дым привычно оцарапал горло, и Оля медленно, со смаком выдохнула, довольно зажмурившись и подставив лицо ярким солнечным лучам. Только придя на работу, она крайне удивилась своему наблюдению: в Останкино курили практически все. И потому сложно сказать, когда именно в подъезды можно было зайти, не продираясь сквозь толпу любителей посмолить.

Привычное «Лёлька» прозвучало, когда она как раз спускалась по ступеням, движимая желанием отойти от скопления народа подальше. Обернувшись на знакомый голос, Оля радостно ахнула и с готовностью раскинула руки для объятий.

– Волчок!

Агата материализовалась словно из-под земли и крепко за плечи обхватила. Вот, кого Оля искренне любила, так эту замечательную в своём упрямстве девушку с необычным именем и тёмно-рыжими волосами, которые сейчас блестели на солнце потрясающим бордовым отливом.

Агата. Агата Волкова.

Милая светлая девочка.

– Как ты? Что нового? Пойдём, чаю быстренько махнём?

Агата нехотя разорвала объятия, и весь вид её стал каким-то словно виноватым. Даже голову чуть опустила, хотя глаза всё равно выдавали лучистыми искорками радость, которая явно теплилась где-то на подкорочке. И Оля, ещё не знавшая даже причины этого настроя, уже приготовилась к отказу от чаепития и к какой-то очень приятной для подруги новости.

И уже была совершенно искренне за неё рада.

– Нам ехать через десять минут…

– Ага! – пальцы с зажатой меж ними папиросой сами собой сжались в победно вскинутый кулак. Усмехнувшись, Оля затянулась вновь и выпустила струю дыма, быстренько отвернувшись. – Что, уступил всё-таки?