Золото Каралона

Сходил на кладбище. Положил цветы к могиле Гунь Чой. На месте захоронения тестя – глубокая яма, присыпанная снегом. Жена Наталья гроб с останками мужа перевезла в Шанхай, построила склеп при христианской миссии, чтобы всерьез и надолго. А сама вместе с семейством уехала в Гонконг.

Позвонил кузену Михаилу, спросил о делах, получил трафаретное, всё нормально. «Мама уехала в гости, будет позже…» На вопрос, почему выбрали Гонконг, – ответить толково не смог. Или не захотел.

– Поживем. Там видно будет. Я хотел в Америку, а мама отказывается. Морская болезнь…

И даже не спросил из уважения, как там племянник Петр? Поэтому разговор быстро потух, оставляя во рту вкус квашеных помидор. И неожиданно он подумал, что Дороти тут ни при чем, словно оправдываясь перед кем-то. Что да, она из этой семьи, но другая, другая совсем…

Российско-китайская граница 1937.

Станция Манчжурия, мост через Аргунь, станция Отпор… Харбинцы в вагоне прилипли к окнам – «Россия!» На станции поезд загнали в тупик. Тут же вдоль поезда выстроилась цепочка вооруженных солдат. В вагон поднялись командиры. Объявили, что нужно в первую очередь выложить все книги, журналы к досмотру. Досмотр оказался предельно простым, солдаты складывали печатную продукцию в вещевые мешки и таскали на щебневую площадку. Получилась горка из книг. Ее тут же облили бензином и подожгли. Изумленные переселенцы подняли крик:

– Это произвол! Мы будем жаловаться…

Пожилой мужчина кинулся к офицеру: «Что вы творите!?» Не добежал. Солдаты скрутили за спину руки, повели куда-то вдоль вагонов.

Последовала команда: всем выйти без вещей для досмотра. Построили в две шеренги, подвели к составу с теплушками. Разбили на партии и стали загонять в товарные вагоны.

– А наши вещи?

– Вещи вам привезут… – Офицер смеется. Командует: – Живее, живее по вагонам! Возвращенцы хреновы.

И покатилось от вагона к вагону солдатское словцо «возвращенцы», похожее на ругательство. Алонин особых иллюзий не строил, последний раз был в Нерчинске в 1928 году. Но все же слегка растерялся от произвола встречающих. Он поспешно рассовал по карманам фотографии, документы, разную мелочевку, вещевой мешок с бельишком и едой утаил под длиннополым пальто.

Поезд медленно катил на восток. В вагоне нудили и ссорились.

«Нужно уходить в побег немедленно, пока нет настоящей охраны с собаками», – это возникло на подсознательном уровне. На маленькой станции начали выпускать партиями мужчин и женщин, чтобы тут же у полотна справить нужду. Алонин присел в кустиках с самого края цепочки, осмотрелся. Ближний солдат из оцепления, попросил прикурить у соседа папиросу. Огонек осветил молодое безусое лицо… Алонин сноровисто откатился в ложбинку. Притаился. Прополз на коленях метров двадцать, снова прижался к земле. Быстрым скоком помчался от станции в низину к деревцам, ожидая окрика, выстрелов…

Справа в широкой лесистой пойме медленно катила воды полноводная река. По расчетам, это могла быть только Шилка. Он много раз ездил по этому участку дороги. Запомнилось, что так близко река подходит в районе станций Бишигино, Приисковая, а затем дорога удаляется на северо-восток к станции Нерчинск. «Значит, до Нерчинска совсем недалеко».

В прирусловой части пробрался к отвилку реки, разделся. На мелководье забрел по колени, умылся ледяной водой, потом растерся старательно нижней рубахой. Холодная вода приободрила. Вспомнил слова Арутюнова: нам нечего теперь терять… А значит и нечего бояться. Почистил длиннополое пальто, в нем настойчиво проглядывало заграничное происхождение. А что делать? Обзавестись бы кепчонкой вместо фетровой шляпы, чтоб не выделяться столь резко среди местного населения. Просмотрел документы, нашел старое удостоверение заготовителя продуктов для нужд Красной Армии, подписанное председателем Губнаркомзема Балерманом. Жив или нет этот шустрый еврей, не имело значения, в селе проверять не станут. Надо линию поведения выбрать правильную, начальственную…

Алонин выбрался на дорогу и зашагал на северо-восток. Она шла параллельно железке, повторяя изгибы реки. Навстречу катила подвода.

– Эй, вы, стоять! Кто такие?

Оба мужика на подводе замерли. Тот, что моложе, наконец-то откликнулся.

– Мы Чирковы, на станцию посланы…

– А я уполномоченный наркомзема Алонин.

Он не ожидал, что они так испугаются. Оба слезли с телеги, а когда он уселся, то пошли рядом, нахлестывая вожжой понурую лошадь. Пояснили, что до станции Приисковой чуть больше десяти верст, что им на станции нужно загрузиться картошкой… Каждое слово из них приходилось вытягивать, как на допросе. Парень легко согласился поменять свою фуражку армейского образца на фетровую шляпу.

– Это, как бы в подарок за доставку…

– Вот Нюрка-то удивится! – сказал парень напарнику, а тот, оглядел его и рассмеялся и ничего не сказал, ни про Нюрку, ни про обмен. Лишь спросил с подковыркой, а что ж, товарищ пешком?

– Машина у меня поломалась. Поеду поездом до Благовещенска.

Алонин заранее прошел в хвост пассажирского поезда. Вышел в Нерчинске из последнего вагона и сразу ушел вдоль путей, чтоб не маячить на станции, где, возможно, дежурили милиционеры.

Расставаться с модным габардиновым пальто жалко, но нужны советские деньги. Сказал продавщице в сельском магазине, что потерял портмоне. А она сделала вид, что поверила. Долго и недоверчиво разглядывала пальто, его самого, щупала подкладку, залезла в карманы. На его возмущенное: да шерсть, это шерсть! Ответила, вижу я, не слепая. Но не дам больше четырехсот рублей. Он для порядка поторговался, понимая, что цена занижена втрое. Потому что на ватной телогрейке болтался ценник в сто двадцать четыре рубля. Выбор вещей в сельпо весьма небогатый. Он подобрал себе длинный дождевик с капюшоном, сообразив, что это и от непогоды и брюки прикроет, а ботинки с рантом, можно испачкать жирной грязью, которой кругом в избытке. Купил две буханки хлеба, кусок сала и бутылку водки за 11 рублей, с привычным: мало ли что.

В село Долгое пришел вечером, одолев больше двадцати километров. На окраине села удачно подвернулся пастушок с кнутиком, перегонявший из ложбинки стадо коров, бойко покрикивая на них. Он показал дом Ипатия, который стоял одиноко у самой реки.

Ипатий на удивление спокойно отнесся к приезду Алонина. Первым делом спросил:

– Кто тебя, видел в селе?

– Пацан у стада…

– Так, понятно… Побегу, перехвачу мальца, пока не растрезвонил. А ты, Глашка затопи баню.

Алонин оглядел простую крестьянскую избу, разделенную на две половины. Раздавил на полу ненароком двух тараканов, круживших возле вещмешка. Выложил на стол продукты, водку. Повесил на гвоздь у входа дождевик.

– Успел, задобрил мальца, – сообщил Ипатий, едва переступив порог дома. – Сунул гривенник. Леденец купит в лавке. Ты не удивляйся. Теперь такая жизнь. Обличье у тебя иностранное, любой сельсоветчик сразу трубку накрутит по номеру в энкэвэдэ.

– А как же твое племенное стадо, колбасный завод?

– Смеешься, да? Меня на коклеты чуть не пустили. Давным-давно всё отобрали. В прошлом годе в тюрьму угодил, как мироед. Ладно, Глашкин родственник в Нерчинске при начальстве, а то бы законопатили на лесоповал.

– Да, невеселые у нас с тобой, Ипатий песни в этот раз.

– Запоешь тут волком. Недавно пятистенок мой реквизировали под какой-то «учмол». А этот – это дом моего отца. Отмучился он в прошлом году, слава Богу. Сюда вот перебрались, как беженцы. Ну, рассказывай, Мироныч, откуда и куда?..

– Что я? Я навестить приехал, а ты не рад.

– Да будет тебе насмехаться… Пойду баню проведаю.

Баня стоит на задах, возле мелкой речушки Нерыть. Они мылись долго, азартно хлестались веником, словно бы вымещая на нем накопившуюся злость. Бултыхались в холодной заводи, снова парились до тех пор, пока шипели каменья. Вспоминали былое.

– Ты при Глашке не поминай про Зимноях. Баба, мало ли что. Эх, зря я ее не прибил тогда за упрямство. В Харбине, как ты говоришь, тоже не мед, но здесь настоящая каторга. Как выжили в тридцать втором, до сих пор удивляюсь. Рыбка спасала да трава-ягода… Но младшенькую-то не уберегли, так запоносила, что и до больницы не довезли.

– А сын ты говорил?

– Гришка-то молодец. В Чите пристроился слесарем. Подарки иногда шлет, денежку небольшую. Пойдем, повечеряем, чем Бог послал. А потом ложись-ка ты в бане. Тут тепло и спокойно.

Ипатий, едва узнал о планах Алонина, пробраться на Зимноях и начать мыть золото, раззадорился и словно бы помолодел. «Эх, как вспомню вольное старательское житье-бытье! Азарт. Фартовый я был копач, настоящий. Эх, а кабаки верхнеудинские, да рестораны харбинские… Да девок молодых, озорных вспомню, веришь – нет, мураши пор всей коже. А тут в колхозе, я словно конь у шахтного ворота! Ни свету, ни корма…»

Сутки отсыпался Алонин в теплой бане, а потом, переодевшись в старые застиранные обноски, отправился с Ипатием на заимку в устье Нерыти, где отец Глаши промышлял много лет, добывая рыбу и зверя. Договорились, что Ипатий поедет в Читу к давнему знакомому, бывшему лавочнику, у которого останавливались много раз, когда переправляли товары и рыбу из Баргузина в Харбин. Он поможет выправить документы, обменяет иностранную валюту на рубли, снабдит охотничьими патронами и снаряжением.

– Помнишь, шутили над ним: Архип, от крику охрип, а как выпьет, так в храп. Рыжий такой мужичина. Сейчас в потребкооперации начальником стал. Червонец царский подаришь, он на золото падкий, всё сделает.

Вместе обошли лесные угодья, сетку выставили в затоне, чтоб уху приготовить на скорую руку. Осмотрели и смазали капканы, старое ружье с разбитым прикладом. Посетовали, что всего два патрона к нему.

– Затоскуешь, небось?

– Нет. После шумных городов буду, как на курорте. Эх, а у тебя, Ипатий борода-то седая…

Обнялись, впервые за много лет, ощущая родство свое не по крови, а по духу, по страсти, присущей Старателям и таежным бродягам.

Бамлаг 1937.

Станцию Алексеевская, названную в честь цесаревича, переименовали в город – Свободный, словно в насмешку над человеческим естеством. Свободный стал центром работорговли, сюда еженедельно прибывали эшелоны осужденных: крестьяне, казаки, остатки «быших», в том числе уголовники разных мастей. Огромный в виде сборного лагерного пункта, пересыльной тюрьмы, полудюжины лагерей, управлений Бамлага, откуда растекались колонны голодных рабов по отделениям, вдоль строящейся железной дороги на Якутск, Тайшет, Комсомольск на Амуре.

– Восемь отделений и в каждом десятки лагпунктов, лагерных командировок больших и малых, и разного назначения. Еще подсобное хозяйство в каждом районе. Как ты найдешь жену? Чуть сунешься с вопросами, самого повяжут…

Инженер-проектировщик смотрел укоризненно на Алонина. Они сидели в убогой грязной закусочной в старой части города, прозванной Суражевкой. Выпивали. Закусывали водку квашеной капустой и вяленой рыбой.

– Но я обязан найти!

– В управлении есть учетно-распределительный отдел, там огромная картотека. Там отдельный вход, пропуска. Я знаком с одной из служащих. Но мне нужен серьезный предлог, чтобы познакомиться ближе. Подарки…

Алонин выложил триста рублей.

– Деньги будут. Важен результат.

Каким-то звериным чутьем Алонин выделил инженера Никишова из общей цепочки служащих управления Бамлага, разбегавшихся после работы. Познакомились. Этот пятидесятилетний специалист окончил московский политехнический в 1912 году, успешно работал в Министерстве путей сообщения, пока не арестовали по доносу за сокрытие дворянского происхождения. Вслед за ним приехала в Свободный жена. В полуподвальной съемной комнатке, она серьезно простыла, тяжело заболела. Он не скрывал, что боится, не желает лишних неприятностей, потому что опасно…

– Ты меня опасаешься?

– И тебя тоже. Но если я не отправлю жену на лечение в Кисловодск – ей здесь конец. Нужно восемьсот рублей.

Никишов сдержал свое слово. Через неделю он принес выписку из учетной карточки Алониной Дороти Яковлевны 1899 года рождения, осужденной по ст. 58-10, на 15 лет. Распределена 23 марта 1935 в распоряжение 11 отделения Бамлага в поселок Тындинский Рухловского района.

Алонина теперь не пугала дальняя дорога, глухой поселок Тындинский на старом Ларинском тракте, неизведанность. Он, почему-то, был уверен, что Дора жива. Нужны только деньги. Никишов подсказал, что можно действовать через «кума», за досрочный выход на поселение лагерное начальство устанавливает таксу червонцами или золотым песком от фунта и более. Рубли у них не в ходу.

Они в той же закусочной, долго мусолили очередную бутылку водки, вспоминая студенческие годы в старой Москве. «Когда я мог…» Никишов чуть не расплакался от этих воспоминаний. Бодрые пирушки с шампанским, извозчики, забавные дамочки, каток с духовым оркестром, пирожные в кондитерской Штерна – все это походило здесь, на фоне длинной череды бараков, пакгаузов, разбитых грунтовых дорог, на сказочный мир.

– Я вам достану два бланка командировочных удостоверений с угловым штампом отдела изысканий. А подписи, думаю, сумеете сами… При вашей-то хватке.

– Но у меня почти закончились деньги.

– Это я дружески, Алексей Миронович. Лишь бы!..

– Ну, что вы, даже под пыткой.

«Эх, не знаете, дорогой друг, как они умеют выбивать признания», – хотел было сказать Никишов. Но не стал поминать всуе дьявола. Отглотнул водки из стакана, скривился.

–– Можно я заберу остатки? – кивнул на бутылку. – К жене забегу. А потом еще в комендатуру успею отметиться.

Алонин хотел ехать в лагерь под видом изыскателей, но Ипатий отговорил. Он месяц отработал на лесопилке, заработал пятьсот пятьдесят рублей, а это только на проезд, прожитье.

– Январь на носу. Без золота в Тынде делать нечего.

Алонин кивал, соглашался, а душа не на месте. Здесь в Свободном он насмотрелся на осужденных расконвоированных женщин. Идет мимо в кукуле из обносков, когда не понять двадцать ей или сорок. И взгляд из под платка или тряпки, намотанной на голову, такой, что чувствуешь себя виноватым, только из-за того, что ты – здоровый сытый мужчина не можешь ничем им помочь.

– Шестнадцать лет ждал, потерпи еще немного, чтоб дров не наломать. Золото по весне добудем, тогда мы короли…

В Нерчинске по городу шли порознь, страхуя друг друга. И не напрасно. На улице Рудной Алонин решил зайти в магазин, но путь преградил милиционер. Потребовал документы. Долго разглядывал, шевеля губами, читая по слогам…

– Это не тот ли Мирон Алонин, что приисками владел на Лене?

– Нет. Не тот.

– А давай-ка пройдем… – Взял за рукав полушубка, внимательно вглядываясь в лицо.

И пошел Алонин, словно привязанный, отвыкший от такого обращения, соображая, как быть, если начнут крутить-вертеть… Едва свернули в переулок, рухнул служивый от удара по голове. Ипатий подхватил обмякшее тело, выдернул из кобуры пистолет, оглянулся по сторонам, легко приподнял милиционера вместе с амуницией и валенками, кинул через забор в снег: «Семь бед – один ответ. Пошли скоренько, Мироныч. Сидеть тебе на заимке безвылазно…»

Из поездки в Читу Ипатий привез винтовку ТОЗ-8 и несколько коробок патронов. Убойная сила у винтовки небольшая, зато выстрел тихий, неприметный. Дичь бить первейшее дело. Особенно зайцев. Только присел «косой», чтобы прислушаться, оглядеться, надо навскидку успеть выстрелить. Примороженные шкурки зайцев, лисиц, Ипатий забирал на выделку. Шли хорошо по девять рублей.

По большому снегу в конце февраля Алонин подстрелил косулю. Долго возился, пока разделывал у костра тушу. Стемнело. Чуть отошел – замаячили впереди волки. Сбросил тушку на снег. Обернулся, а сзади всего-то в двадцати метрах еще парочка.

Выстрелил раз, другой – отбежали. «Что же делать?» – спросил Лешего, а тот молчит. Вернулся к костру. Рядом второй разжег. Одна беда, нет топора под рукой. А тут парочка в перекличку завыла. «Может откупиться от них?» Страшно отойти в темноту. Соорудил факел, положил голову косули и требуху на кусок шкуры, оттащил от костра подальше. Вскоре визг начался и возня, рык звериный.

Кое-как надергал валежника из-под снега, но этих сухостоин на час-два, больше не хватит. Но Леший голос подал. Подсказал. Разложил Алонин костер прямо под лиственницей. Когда ствол схватился, запылал, стало на поляне светло. Волки притихли. Из требухи шашлык соорудил, сетуя, что соли ни крошки нет в заплечном мешке. Но поел пресное мясо, как едят те же эвенки или тунгусы. После еды в сон потянуло, а спать-то нельзя, потухнет костер и кто их там знает. Снегом обтерся, побегал меж двух костров. Когда ствол прогорел до середины, завалил набок лиственницу, подсунул комель в огонь, к ветвям спиной привалился. Задремал. Сон такой чудный. Дороти в белом платье на корме теплохода кормит чаек остатками булки. Ветерок налетевший, сдернул с головы модную шляпку, а чайки приняв ее за калач, колотят клювами в лёт, потом с криками разочарованно уносятся в сторону. Всё хохочут и он в том числе, и бежит к ней с верхней палубы. И вдруг она закричала… Алонин машинально выставил винтовку прямо перед собой. Волк грудью напоролся на неё, откатился в сторону. Выстрелил не целясь. Махнул прикладом на волчицу, подступившую прямо к костру. Костер совсем прогорел. Но угли светились багряно и вскоре заполыхали ветки лиственницы, мрак отступил и вместе с ним страх. Вымораживая прилепившийся страх, закричал, заблажил отчаянно, как грузчик на пристани на зверье ненасытное, злое… А когда присел к разгоравшемуся костру, согревая ладони, то подумал, так это же волки, это понятно. В том же Свободном, каждый день гулкое эхо от выстрелов разносится по распадкам. Как и многие жители, не придавал этому значения, думал стрелковый тир. Но однажды возле столовой, где продавали на разлив водку и пиво, зашел в туалет. Рядом двое военных с нашивками малинового цвета, снегом сапоги обтирают и ведут разговор:

– Мудила, ты опять кровью шинель обляпал!

– Так ведь больше двадцати положил утром.

– Ну и что! Я показывал, что надо стрелять под череп наискосок. Смерть мгновенная, крови чуток, особливо, когда пуля через глаз вылетает.

– Учту, товарищ лейтенант. А то собаки во дворе шарахаются, зубы скалят, подлюки. Так бы и врезал по ним из нагана!

– Дурак. Форму ночью на холод вывешивай. На завтра список приговоренных большой, если Елдакову замену не найдут, умудохаемся. Ладно, пойдем, выпьем…

Он подумал тогда, что это не люди, это оборотни. Война, что ли их породила?

Поселок Тындинский.

Старший инспектор 3-го отдела Козинец, гордился своим служебным положением и выгодой, которую давала служба в органах. Назначение в Тынду, да еще в женский лагерь, где большая часть «контриков» или пособников, поначалу его огорчило. Негодовал. Но когда быт свой обустроил в этом маленьком поселке и понял, что окрест на сто верст над ним никого, кроме начальника лагеря, что у него полная безраздельная власть над осужденными, особо над женщинами, – то успокоился.

Одну молодуху, что в бригаде на отсыпке полотна работала, приметил. Крепко понравилась лицом. Брови, носик, овал лица – портрет греческий в красках. Бригадиршу заставил отмыть Гречанку в бане поселковой и привести вечером в кабинет. Разделась она до белья. Под окрик рубаху и кальсоны мужские сняла. Глянул на нее, сразу расхотелось: груди-тряпочки, ребра торчат, синяки на руках…

– Тьфу ты, дохлятина, язви тебя в …! Пошла вон!

С той поры зарекся. Только из столовой или конторских выбирал. Пусть неказистые, лишь бы здоровые. Сначала на врачебный осмотр, чтоб все чисто. Потом в баню, а потом уж в постель, а иную в кабинете на топчане или по-французски, или по-скотски. Дверь однажды не запер. Вломился без стука начальник… Штаны натянуть не успел, приготовился к разносу. А начальник: «Иди-ка, конвойных проверь…»

Тут же торопливо шинель снимает, и губы расквасил от вожделения. Понять его можно, женушка под сто килограммов, бочка с капустой, а командирша такая, что словно царевна.

После этого Козинец в раж вошел, гарем свой завел, иную надоедливую начальству подбрасывал, иную пинками под зад, если прыти не показывает. И так всё отлично катилось, подарки дорогие перепадали иной раз от родственников, за свидание или перевод из бригады в КВЧ. А за особо ценный подарок можно и на поселение перевести… И вдруг заболел. Распухло естество, боль резкая. Кинулся к доктору. А он руками разводит, говорит по-научному и поясняет, что триппер у женщин протекает без симптоматики и выделений, выявить его без сдачи анализов сложно. Назначил лечение, да такое болезненное, что слезы из глаз. Первая мысль, вдруг начальник тоже подловил, да еще командиршу наградил. Надо упредить. Пришел к капитану НКВД с докладом и этак осторожно расспросил про мужское естество. Начальник сначала побледнел. Потом покраснел.

– Да я этих блядей!.. И тебя вместе с ними.

Одна из приблатненых столовских глазами стреляет. Потом и вовсе обнаглела. Подступила вплотную: «Вы мне паечку дополнительно обещали…» Врезал с размаху, так что сопли кровавые по стене.

– Ты, сучара на щебень пойдешь, в бригаду.

Она рыдает, понять ничего не может. Товарки смеются: «теперь на полотне с тачкой подмахивать п… будешь».

Зимой в лагере убыль большая. Каждый день два-три трупа в распадок меж сопок вывозят на санках по глубокому снегу. Только успевай Акты подписывать. Пополнения нет, а нормы по выработке в фалангах те же. Пробовали лютовать, кого-то под палки, кого-то пайки лишать, так еще хуже. Заставил нарядчиков приписками по объемам заняться, инженера-путейца посулами уговорил докладную составить на проседание грунта на 327 пикете, а на 341обширное вспучивание мерзлоты обнаружить, чтобы провести по документам дополнительные работы. Опасное занятие, а деваться некуда. Начальник отгородился, дурку включает: говорит, ты, Козинец давай сам с объемами разбирайся…

В июне прибыло новое большое пополнение. Но такие доходяги, что треть пришлось сразу отправить в лазарет, где не только палаты, весь коридор больными завален. Прочистили с доктором палаты, блатнячек с коек согнали, двоих, что за деньги отлеживались, отправили в барак до лучших времен.

Присели с устатку, спиртику выпили, за жизнь порассуждали.

– Как елда-то?

– Болей нет, но пока опасаюсь…

– И то правильно. Заведите одну, двух, но постоянных.

– Ладно, разберусь…

Вышел на крыльцо в распахнутом кителе. Постоял. Солнце яркое, припаривает. Березы в листву приоделись. Красота. Хапнул по заднице санитарку, пробегавшую мимо и сразу между ног шевеленье, как прежде. Огляделся. Возле караульного помещения возня, крики. Скорым шагом туда. А там два вохровца валтузят друг друга с матерной бранью. Разнял. Глянул пристально, а они вдрыбаган пьяные, потеху для заключенных устроили.

– В холодную! Под замок…

Нашел сержанта, сразу за грудки прихватил. Настращал судом и карцером. Зашел в столовую, с заведующей пищеблоком поговорил. От ужина отказался. Решил дойти до магазина, взять пару бутылок водки, чтобы спокойно принять на грудь в одного…

В поселке за год службы народ примелькался. Поэтому на мужчину лет сорока сразу внимание обратил. Водки купил. Дождался мужчину на выходе из магазина.

– Что-то раньше не видел?

– Инженер-проектировщик, в командировке из отдела изысканий. Переночуем и завтра на трассу… Документы показать?

Достал, стал разворачивать командировочное удостоверение.

– Да нет, это я так, для порядка. А проживаешь?..

– В Чите живу. И там же работал, но вот перекинули в эту дыру.

Козинец рассмеялся: «Это уж точно, дыра-дырой. Поговорить не с кем. А то давай ко мне. По стаканчику, да познакомимся…»

– Неловко. Я тогда хоть закуски куплю?

– Брось. У меня всё есть.

Козинец привычно в мах осушил полстакана водки, удивленно посмотрел на инженера, который отхлебнул и поставил.

– Не обращай внимания. Язва. Врач рекомендовал небольшими глотками.

– Так мож тебе спирту? У меня есть…

– Не беспокойся. Я потихоньку.

Лагерная прислуга – женщина из далекой Орловской деревни, поставила на стол сковороду с разогретой тушенкой. Кастрюлю с кашей.

– Я прибралась, постирала что было… Разрешите идти до барака на ужин?

– Ладно, п…й.

После двух стаканов водки Козинец простецки расстегнул до пупа китель, стал расспрашивать про Читу, хотя город знал только в районе вокзала. Потом быстро переключился на работы по сооружению полотна железной дороги, словно пытался подловить на чем-то Алонина. Ему не понравилась интеллигентность инженера. «И всё знает, а водку пьет, будто баба… Может, какой проверяющий?»

Алонин это чувствовал и не знал, как подступиться к хамоватому оперуполномоченному. Решил сыграть на самолюбии.

– Вот был бы ты начальником лагеря…