Золото Каралона

Сторож подтолкнул в спину.

– Проходите-с… Ждут.

Хромов недовольно покосился, прошептал: «Я б тебя, сукин сын!» Прошел через прихожую в зал. Наслышанный от людей о миллионах золотопромышленника, ожидал увидеть дворцовую роскошь, а большая комната по простоте своей напоминала что-то, вроде, губернского присутствия.

– Бывший коллежский секретарь и становой пристав Исай Ферапонтович Хромов…

Алонин чуть приметно усмехнулся от такого официального представления.

– Алексей Миронович Алонин… Мы из купцов, чинов не имеем. Теперь т вынуждены рыбкой торговать. Как видите.

– Мне нужно встретиться с Яковом Давидовичем. Пренепременно.

– Он в Харбине. Вряд ли появится в ближайшее время… Я его поверенный во всех делах.

– Вы, если не ошибаюсь, приходитесь зятем?

– Верно. Присаживайтесь. Я велю принести чай.

Хромов беззастенчиво, как привык за годы службы в полиции, прошелся по комнате, разглядывая корешки книг в шкафах, фотографии, огромную карту России в багетной раме. Служанка выставила на чайный стол посуду, сушки. Печенье. Хромов долго готовился к разговору, а вот пришло время – враз стушевался.

– Удивительно, что ваш дом не разграбили, как у остальных… – Он на миг сбился, – у богатеев.

– У нас имеется охранная грамота от Председателя правительства Дальневосточной республики. Мы поставляем продукты из Китая.

– Какой же мудрый человек, Яков Давыдыч! Сумел подружиться с новой властью. Помнится перед войной, я проводил дознание по ограблению на пароходе «Дмитрий». Он курсировал из Нижнеангарска с заходом в Баргузин. Вы помните это дерзкое нападение?

– Нет, я тогда доучивался в университете.

– Охранник и приисковый агент везли с Бодайбо шлих на золотоплавильную фабрику в Иркутске. Черкесы во время стоянки парохода вломились в их каюту. Пришибли обоих, связали. Ящики с золотом увезли с пристани на извозчике. Попытались в Затоне металлические ящики вскрыть, а черта с два, не даются. Стали искать специалиста, скобяных дел мастера… Нашли. Мастеровой согласился. А бабу свою с запиской отправил в полицию. Вот тогда-то я и подивился на эти сейфики немецкой фирмы «Панцирь». Видели, небось?

– Да, приходилось возить.

– Хитрость меня удивила, что один замысловатый ключ у представителя Каралонских приисков в Бодайбо, другой у приемщика в Иркутске. Сдал – принял. Так же и золото с приисков Среднего Витима доставляли в Бодайбо. И никакого воровства, как у иных золотопромышленников. Это какой же ум надо иметь!.. А ведь из простых. Больше того, отец Дрейзера – каторжанин…

– Вы, уважаемый, что-то напутали.

– Нет, я это знаю доподлинно. Я, собственно, поэтому и явился. Позвольте, Петр Мироныч еще горяченького из самовара. Печенье у вас необычное…

– Харбинское. Кондитерская Зазунова.

Хромов достал из сумки толстую папку. На картонной обложке значилось: «Уголовное дело № 171\62 о фальшивомонетчестве мещанина Черниговской губернии Глуховского уезда Давида Абрама Дрейзера».

– Тут немало интересных документов по обвинению Дрейзера в изготовлении штампов и оттисков серебряных монет. Свидетельские показания. Вот к примеру: «Обыски,  проведенные по показаниям свидетелей,  дали множество вещественных доказательств. В различных местах комнаты, где квартирует мещанин Дрейзер, обнаружили штампы, пуансоны,  латунные посеребренные листы. Кроме того листы со следами вырубки монетных кружков. По требованию суда Дрейзер показал,  как они чеканили монету. Устройство оказалось простое и вполне удобное, такой станок позволяет штамповать по сорок монет в час! Латунь серебрилась до штамповки, а после вырезки монетного кружка серебрился гурт».

– Зачем вы мне это?

А затем, что за это преступление Дрейзера приговорили к 11 годам каторги. Но еще интереснее, донесение кардонщика Николаева. Он признался перед смертью, что навел корчмаря Давида Дрейзера на старателя Бугуна. Дрейзер ночью убил старателя и забрал намытое за сезон золото. А нож сунул пьяному напарнику Бугуна в заплечную торбу. Утром мужика полиция арестовала, отправила в Верхнеудинский острог. А Давид Дрейзер отсыпал Николаеву за это двадцать золотников намытого шлиха…

– И что проводились следственные действия по делу Дрейзера?

– Нет. Исправник наложил резолюцию: по случаю смерти Николаева и за давностью лет дознание не проводить.

– Так, значит, это не доказано.

– Да? А на чем же тогда каторжанин так быстро поднялся, торговлю завел по всему Забайкалью… Дом построил в Баргузине?

– И что с того?

– Но Дрейзер ваш тесть. Представляете, если публикации появятся в свободной прессе дальневосточной республики, или в Харбине? Ваша коммерция рухнет. Вас всех опозорят…

– Ну, это еще бабушка надвое сказала. Что вы хотите?

– Пятьдесят фунтов золота или червонцами по курсу Лондонского банка.

У Алонина руки потянулись к папке, чтобы схватить и бросить в печь… Но сдержался. У пристава пусть и бывшего подозрительно оттопыривался правый карман. Да и не походил он на простака, коль задумал такой шантаж.

– Вы рехнулись, господин бывший пристав!

Возмущение, негодование – это возникло машинально, по привычке, а думалось другое, что скандал помешает Дороти получить официальное разрешение. Поэтому надо решать.

– Обидно такое слышать. Иной человек, полистав дело, вдвое больше бы назначил…

– Извините, но должна быть разумность. Мы сможем договориться, если снизите сумму вполовину.

В итоге сошлись на тридцати фунтах. Хромов от напряжения, которое не покидало его во время беседы, обильно вспотел.

– Вы уж проводите меня до ворот, кабы не вышло чего зря…

Он шел следом за господином Хромовым и пытался переварить эту жуткую информацию.

Харбин 1924.

Алонин благополучно вернулся из Баргузина с «товаром».

В новом доме на Китайской, где весь первый этаж занимало отделение коммерческого банка созданного на паях выходцами из Забайкалья, встретился с тестем. Яков Давидович распахнул объятья.

– Заждались, честно говоря. Тревожно. Вести идут из совдепии нехорошие.

– В ростепель с обозом попали под Верхнеудинском. Все раскисло. Пережидали. Потом двигались ночами по насту. А связь с Харбином не работает даже в Чите. Поговаривают, что дальневосточная республика – это подлая хитрость Советов, ей приходит конец.

– Да, большевики и на КВЖД пытаются навести свой порядок. Давай-ка, Алеша вместе пообедаем в «Стрельне»…

Вошел с кипой бумаг главный бухгалтер. Завел торопливый разговор о новых кредитных ставках. Алонин поднялся, прошел к широкому окну с видом на Сунгари. В излучине реки грелись на солнце теплоходы и буксирные катера. Сновали грузчики возле речной баржи. Он устал от долгой поездки, но больше всего угнетала обязанность передать дело каторжанина Давида Дрейзера, которое выкупил у станового за большие деньги. Не хотелось улыбаться, и делать вид, что ничего не произошло. А еще мучил вопрос: знает об этом тесть или нет? Может быть, не случайно он на свои кровные построил церковь в Каралоне, Дом презрения в Баргузине, школу начального обучения… За это получил медаль и звание почетного гражданина.

Но это всё в прошлом. Как жить теперь? – вот в чем вопрос. На КВЖД можно устроиться по профессии только с советским паспортом. Знакомый штейгер из Иркутска рассказывает о льготах для спецов, если вернуться в Россию. Хочется заняться любимым делом геолога-поисковика, но тогда надо трудиться на благо большевиков, которые без суда и следствия, убили родителей, родственников?..

За обедом Алонин пересказал дорожные происшествия.

– На станции грузчики, думаю, умышленно бочку с подмостей грохнули. И тут же кинулись рыбу дербанить с песком и грязью, да по пазухам прятать… Голод. В этот раз повезло. Бочка оказалась без тайничка. Но риск колоссальный. Больше так перевозить нельзя.

– Ты, большой молодец. С доставкой что-то придумаем. Ипатия хорошо бы пристроить в это дело… Напиши ему в Долгое. С республикой отношения налаживаются. Больше того, вскоре состоится открытие генконсульства Советской России в Харбине.

– А что в Иркутске?

– Письмо получили от Дороти. Жалится, что вторично отправила все документы в Москву, а ответа до сих пор нет. Судя по всему, ее письмо вскрывали, переклеивали… не зря, значит, поговаривают о жесткой цензуре. Житинский пока молчит. Придется снова Гуньку отправить в Иркутск. Там нынче мода на корейские и китайские батальоны. Проскочит, она девка верткая.

Алонин сделал большой глоток из бокала с вином и не сдержался, выдохнул:

– Да что ж это за блядство такое!

Маленький оркестрик тихонько играл ресторанную классику. Утонченно плакалась скрипочка в умелых руках. Официант ловил каждое движение уважаемых клиентов. Стол, заставленный вкусной едой, бутылка шампанского «Луи Редер», искорки дорого колье на даме за соседним столиком, накрахмаленные воротнички, как и раньше… А там за Аргунью в Чите и поселках тифозные вши, замороженные паровозы, обглоданные трупы лошадей и беспричинная стрельба по ночам.

– Ради чего? – мучительный бесконечный вопрос.

Он внимательно посмотрел на тестя и ничего не сказал. Сморщился, словно от кислого и поторопился осушить бокал с вином. А хотелось водки, хотелось браниться и бить посуду…

В первую неделю зимнего поста в двери особняка на Китайской постучалась недобрая весть. Газета «Заря» перепечатала телеграфное сообщение: «В Иркутске раскрыт заговор белогвардейцев. Во главе организации начальник юротдела Иркутского губкома С. Д . Житинский. Вместе с ним арестовано 27 человек, бывших офицеров, буржуев и их пособников».

Гунь Чой вернулась из России больная. Сказала, что Дороти найти не смогла. Часть денег оставила Еремею Петрову и адрес в Чите приказчика Архипа, через которого можно передать сообщения для Харбина, если удастся узнать что-то о Дороти Алониной-Дрейзер.

Алонин хотел ее поблагодарить, приобнять, а она отстранилась и едва не упала.

– Нет, нет, нучя… Я заразная.

В госпитале ее поместили в отделение для заразных больных. Долго держалась высокая температура. Врач предположил, что это тиф.

– Кроме того она на четвертом месяце…

Вглядываясь в побледневшее лицо Алонина с крепко поджатыми губами, врач удивленно переспросил: неужели вы не знали?

Скончалась Гунь Чой скоропостижно, но не от тифа, а от преждевременных родов и обильного кровотечения.

Восьмилетний Петя давно не называл Гуню «мамкой», как раньше, но на кладбище, едва начали опускать простой деревянный гроб в черный зёв могилы, особенно страшный на фоне белого снега, так разрыдался, что никак не могли успокоить. Родная тетя голубила и успокаивала племянника, а он всё плакал и плакал. После таблеток аминазина уснул в ее спальне, но даже во сне продолжал всхлипывать, ощущая интуитивно сиротство свое.

Америка, 1936.

Сан- Франциско удивил Алонина размахом, мощным потоком машин по четырехполосной дороге. Удивил нагромождением стилей в архитектуре. Удивили люди на улицах, и необычные трамваи, ползущие медленно в гору с гроздьями пассажиров, которые самовольно спрыгивают со ступенек во время движения. После патриархальности китайских городов с рикшами и конными упряжками, эта многоликая суета многих поначалу обескураживает, доводит до головной боли…

Алонин взялся обустраивать сына на съемной квартире рядом с университетом, что оказалась на самом деле не так хорошо, как представлялось в первый момент. Петр оказался выдернутым из среды сверстников. Да и накладно по деньгам снимать в центре квартиру.

Много раз за праздничным столом, где обязан был присутствовать Алонин со своим сыном, делая вид, что семейные узы превыше всего, Яков Давидович, дожидаясь перемены блюд, подробно рассказывал об инвестиционных проектах банка Дальневосточный. Рассказывал о миллионных прибылях на акциях, процентах по кредитам, о соперничестве с Русско-Азиатским банком. Восторг, сказочные перспективы, щеки его розовели, как в былые времена, когда он сам сплавлялся на плотах по Витиму, бранился с подрядчиками, – когда выстраивал свое купеческое царство, где он был главный. С 1910 года ни одно большое собрание при губернаторе не обходилось без его выступлений, он был зачинателем и первым инвестором проекта по строительству дороги от Иркутска до Лены. Дрейзеру всегда казалось, что нет вопроса, который не можно решить. Потеря многомиллионного состояния, его не выбила из седла, на вывезенном приисковом золоте он начал делать заново большую коммерцию. Дела пошли в гору. Только Дороти оставалась для него бесконечной укоризной, о чем он не говорил даже зятю, стараясь приободрить и его, и себя даже после известия о том, что Дороти осудили в составе пособницы белогвардейского мятежа на 15 лет и отправили в неведомый им Салехард. Дрейзер продолжал возить в генеральное консульство ходатайства и заявления, вручал дорогие подарки.

Дородный новоявленный коммунист-дипломат в полувоенной форме, подарки принимал, обещал помочь, но обманывал раз за разом. И только в тридцать первом, вновь прибывший консул Евлампиев, авторитетно пояснил, что по такой жуткой статье освободить Дороти Алонину невозможно. Была бы статья уголовная, то решаемо, а так можно лишь облегчить режим содержания и то!

Проговаривая это, он вскинул вверх густые брови…

– И то будет не просто. Если только через председателя СНК Молотова, точнее, через его жену Полину, она еврейских кровей. Но подарок должен быть достойным…

– Я сумею порадовать ее царским подарком, шубкой из соболей.

В тридцать втором генеральный консул передал письмо без обратного адреса.

Яков Давидович с радостным блеском в глазах, нацепил дужки очков на массивный нос, вытащил лист оберточной бумаги с карандашными строчками. Взялся читать вслух: «Меня выпустили на поселение. Теперь я живу в леспромхозе, работаю учетчицей. Хлеба хватает. Ходят слухи, что скоро начнут переселять в Амурскую область, где ведется строительство новой железной дороги, все же поближе к вам, к дому. А нет сил, радоваться, Не осталось ни души, ни здоровья. Прежней Дороти нет. Зубы передние выпали, рука сломана в двух местах. Теперь мне по виду пятьдесят лет. Молюсь иногда по ночам о благополучии сына. Пытаюсь представить его пятнадцатилетним и не могу, что меня огорчает до слез. Обо мне не хлопочите – бесполезно, тут таких бывших многие тысячи. Если удастся переправить посылку, то непременно – три-четыре куска туалетного мыла…»

Эта просьба добила Дрейзера окончательно. Он разрыдался, как дите и, громко топая, убежал в свой кабинет. Долго не выходил ни к обеду, ни ужину. На жену Наталью так рыкнул два раза, что она лишь осторожно подходила к двери – стояла, прислушивалась, а вдруг позовет…

Мировой финансовый кризис, начавшийся как-то незаметно в 1929 году вместе с приходом японцев в Маньчжурию, показался Дрейзеру поначалу пустячным. А он вдруг лавинообразно покатился с горы, втягивая в круговорот миллионы людей. И даже в тридцать третьем он продолжал напряженно работать, отстаивая интересы банка, выколачивая кредиторские задолженности. А в марте тридцать четвертого неожиданно для всех остальных, кроме Алонина, который знал о банкротстве, заперся в своем кабинете. Чтобы не запачкать полированный стол, Яков Давидович Дрейзер постелил газеты и совершил свой последний прыжок с веревкой на шее.

После банкротства Дальневосточного, где хранились все вклады, Алонин из богатенького купчишки превратился в рядового харбинского обывателя, радуясь, что сохранилась коллекция старых монет и в том числе дюжина дорогих империалов, которые неожиданно подскочили в цене. Да еще, как память о Каралоне, пять фунтов шлихового золота из последней партии, так и не сданных на золотоплавильную фабрику, и небольшая наличность в японских иенах.

Он оформил специальный вклад в банке в размере шесть тысяч долларов с пролонгацией на имя Петра Алонина. Сын согласился, что сможет жить на сто долларов в месяц и учиться в университете, а ренту по вкладу ему выдадут только после получения диплома.

Завершив банковские формальности, вышли на шумную набережную. И тут же Алонин молча, с несвойственной для него поспешностью, потащил сына в фотоателье. Они сфотографировались вместе и порознь. Потом нашли небольшое кафе в Чайнатаун. Первые фразы европейца на китайском прямо-таки обескуражили официанта. Вышел поздороваться Шеф, вынес десерт в виде подарка в знак уважения.

– А что ты будешь делать, отец? Без денег, один там в Харбине? Может, останешься здесь?

– Видимо, уеду в Россию. Попробую разыскать Дороти, твою маму. Покажу это фото. И если там жизнь наладилась, как пишут в газетах, то займусь разведкой по золоту. Меня манит месторождение на Зимнояхе, останцы с рудным золотом, безлюдная дикая тайга, такая привычная для меня с детства.

– Отец, я читал фантастический материал про геолога Билибина, как он открыл месторождение золота в бассейне реки Колыма.

– Удивительно! До чего же богата русская земля…

У Алонина перехватило дыхание, ощущения невосполнимой утраты подступило именно здесь в Сан Франциско. Чтобы сбить тоскливый наплыв с неизбежным – «а что дальше?» Он заново проговорил возможные виды связи, через знакомых китайцев в Харбине, нарисовал на листочке схему кладбища, где могила Гунь Чой.

– В крайнем случае, можешь обратиться к бабушке Наташе в Гонконг, она делает там коммерцию со своим сыном Михаилом.

Возвращались в гостиницу на метро, куда Алонин зайти один не решался. А сын, прожив здесь всего-то месяц, легко ориентировался и не уставал нахваливать эту подземку, сам город и набережную с огромными пирсами, куда заходили на отстой тихоокеанские лайнеры.

Вскоре сын перебрался в кампус при университете и Алонин в последние дни перед отъездом в Шанхай, от скуки много гулял по городу. Нашел книжный магазин с обилием газет и книг на русском. Рядом в кафе в стиле «а ля русс», он увидел вечером знакомое лицо и никак не мог вспомнить фамилию…

– Арнаутов?

Мужчина приветливо улыбнулся.

– Мы разве знакомы?

– Харбин. Весна. Я шел по рынку в районе пристани и увидел необычные расписные коробки-шкатулки, купил, не торгуясь две штуки в подарок. И невольно угадал, что вы бывший офицер и бедствуете. Попросил сделать портрет сына… Я – Алонин.

– Да, точно, припоминаю. Пока мы курили на веранде, ваш сын выдавил из тюбика краски, перепачкался и все хохотали до колик. Я давно не встречал харбинцев. Как там?

Алонин нахмурился. Кратко пересказал, как выжимают японцы всех русских, которые не хотят с ними сотрудничать против Советов. Многие уехали. После покупки у Советской России КВЖД за гроши, они совсем обнаглели…

Этот разговор мог бы тянуться не один час, но Арнаутов заторопился.

– Мне ранним утром на работу. Приходите, Алексей после полудня в район Норт-Бич к мемориальной башне Койт. Я там заканчиваю писать фрески в стиле арт-деко. Это монументальная живопись, как в храмах. Пообедаем вместе…

На следующий день Алонин по набережной дошел до 31 пирса, от него поднялся на холм с башней Койт, приметной отовсюду. Вошел внутрь. Долго стоял, разглядывая огромную фреску из городской жизни Сан-Франциско, поражаясь тому, как смог художник выпукло изобразить столько разных людей, зданий, машин. Когда Арнаутов спустился с лесов, то он честно признался, что дилетант и ничего не смыслит в искусстве.

– Мне кажется, чтобы изобразить такое, нужно любить этот город туманов, да и саму Америку?

Арнаутов ничего не ответил. Повел по бульвару к маленькому кафе в парке Пионеров, чтобы пообедать.

– Извините, но только русский мог задать такой нелепый вопрос.

– Почему?

– Посмотрите вокруг. На эти высотные здания, на великолепный мост Золотые ворота, автомобили и механизмы, все добротно и качественно. Здесь выполнять по-другому работу нельзя. Здесь всё проникнуто трудолюбием.

– А мы что в России не умеем работать? У нас тысячелетняя история, мы создали огромную Империю…

– Ну да, империю рабов. У древних римлян есть изречение: «Самые худшие люди – вольноотпущенники». Вот они-то теперь и правят этой огромной страной.

– Если бы не революция, то мы бы шли вровень с Америкой.

– Сомневаюсь. Я много думал, видимо, как и вы, а почему такое произошло?

– И что, докопались до истины?

Арнаутов разлил по бокалам вино, похвалил калифорнийское «Мерло» за своеобразный насыщенный вкус. Помолчал. Потом как бы нехотя, раздумчиво сказал: «Райским местом для многих представляется чудесная природа, мягкий климат. Нет. И еще раз нет! Главное – поведение людей, которые нас окружают. Кто-то умышленно создал миф, что сюда ехали отщепенцы, бандиты. Были и такие, но больше ехали протестанты, которые не расставались с Библией. И города начинались с протестантских и христианских общин. Приезжали поголовно грамотные люди. В Англии с развитием протестантизма и перевода Библии с латыни на английский в семнадцатом веке число грамотных людей было более половины. А в России в двадцатом веке мне довелось участвовать в мобилизационном наборе для Армии, призывники подпись поставить не умели, совершенно неграмотные на девяносто процентов крестьяне.

– Но почему же эти праведные люди истребляли индейцев?

– Не берусь судить, кто нападал первым, кто защищался. Но именно протестанты создали условия для быстрого развития коммерции на основе библейской честности. Твердое знание Библии оценивалось при найме на работу. Сделки на доверии между разными партнерами, скорость оборота денег, инициатива и прочее, где людям верили на слово и не требовали документов, всё это создало в итоге огромные богатства. А там, где бесконечная ложь и воровство – там нищета.

– Жестоко. Но пассаж про воровство трудно оспорить, на себе испытал…

– Россию можно сравнивать с Америкой, только на уровне рабовладельческого Юга. Там чернокожие рабы создавали атмосферу лени, дикости, воровства, а сам труд считался позорным занятием. Отсюда и возникают взрывы ненависти рабов, что черных, что белых. Их всех сближает одно – ненависть к чужой собственности. В России право собственности существовало совсем недолго. Государь давал князьям и дворянам собственность из своих рук и так же мог отобрать без суда.

– Но у нас тоже появились суды присяжных…

– Да разве можно сравнивать! Суды присяжных в Англии повелись, если не ошибаюсь, с тринадцатого века, когда и России-то не было. Только Дикое поле и удельные князья, под властью монголов. Вы вспомните, с чего началась революция в Петрограде? С грабежей винных магазинов и подвалов, потому что раб вороват, лжив, преступен по своей натуре. Это известно с незапамятных времен. И как можно вообще, сравнивать Америку с Россией? В России уничтожена даже малая прослойка дворянства, интеллигенции, священничества. Отобрать и разграбить…

– Прямо Апокалипсис нарисовали. Гибель России.

– Нет. Я о том, что невозможно сравнивать нас с Америкой. Безусловно, пена схлынет. Был в России период смутного времени, полного разорения поляками государства. Но и тогда бунт начали рабы с убийств и разграбления бояр. С пожогов теремов, а вспыхнула вся Москва.

Алонин сидел хмурый, насупленный, есть не хотелось. А вино, в самом деле, отменное, насыщенное, подумал он, разглядывая бокал на просвет. Тепло, вокруг много зелени, отличный вид на тихоокеанскую бухту, подсвеченную вечерним солнцем. Радуйся и улыбайся, что встретил здесь интересного земляка, почти одногодка, а нет, не получается. Он пересилил свое неприятие мыслей художника, усмехнулся, сказал:

– Этак мы и поссориться можем, здесь на чужбине. А не хотелось бы. Жизнь рассудит. Я ведь в Россию собрался. Помолясь, как говорится, уповая на Бога.

– В добрый путь. Терять нам с вами кроме совести, больше нечего. Всё отобрали. Я тему новую разрабатываю в монументальном искусстве. Заказы пошли от американцев. Пока погожу. А там видно будет.

Харбин, осень 1937.

Алонин осенью вернулся в Харбин будто на пепелище. Знакомых почти не осталось. Многие паковали чемоданы. Служащий из управления КВЖД Столярский, прямо на улице стал рассказывать о безоблачном будущем, что ему пообещали должность на Забайкальской железной дороге, если он переедет в Россию. После унижений от Маньчжоу-Го, а в последние годы от японцев, в такое хотелось верить.

В кафе за соседним столиком бывший служащий банка Дальневосточный делился воспоминания о былой безмятежной жизни до революции. Глаза блестели от слез. Ему поддакивали. Он откровенно предавался мечтаниям, что сможет уехать и начать всё сначала в Советской России. Алонин не удержался, сказал, что он глупый фантазер и зря баламутит народ. Но банковского служащего поддержали другие:

– Пусть там коммунисты, но они русские люди, авось хуже, чем при японцах не будет.

– Конечно же, нужно ехать. В газетах пишут…

– Дешевка…

Вспыхнула ссора, Алонину пришлось уйти из кафе.