Золото Каралона

– Да я тут, можно сказать, за главного. Всё на мне. Все вопросы начальник решает через меня.

– Что и свидание можешь устроить?

– Да это для меня пустяк.

– И даже на поселение можешь?

Козинец откинулся на стуле. Хохотнул.

– Тебе что на свободе баб мало?

– Она один секрет знает семейный. А я тебе заплачу. Золотишком.

– За это нужно выпить. Давай, инженер до дна. Дело серьезное… На два фунта потянет. Не меньше.

Алексей на пачке папирос аккуратно написал карандашом – Алонина Дороти Яковлевна, 1999 г.р. Передал оперуполномоченному.

–Через месяц вернусь из командировки, привезу в полном объеме.

Козинец хохотнул, хлопнул по ладони. Похвалил.

– Давай, давай поторапливайся. За мной не заржавеет.

От вызова к начальнику оперчасти Дороти не ждала ничего хорошего. Вошла, доложила в установленной форме. Козинец внимательно осмотрел неприглядный товар с беззубым ртом, косицами непромытых волос, торчащими из-под косынки и саму сгорбленную фигуру, словно бабе не тридцать восемь, а шестьдесят лет. Подумал, видно серьезный секрет у инженера, коль за такую падаль готов золотом платить.

– В бригаде не обижают?

– Нет, гражданин старший инспектор.

– Ты ведь гимназию кончила?

– Да, гражданин старший…

– Пойдешь в хозчасть к Емельяновой. Я предупредил ее… Да пусть эту рвань на тебе сменит. Пи..й!

Он прикидывал, как поступить. Прямо головоломка. Статья тяжелая. Официально оформлять дело долгое, хлопотное. Она уже двенадцать лет отсидела. Может быть проще списать в расход, заактировать. Доктор бздиловат, но уговорить можно… Документы Алониной выдать от другой умершей и пусть инженер везет ее, куда хочет. Взялся перебирать папки с личными делами осужденных, сверял фотографии, чтобы найти подходящую, как в личном деле Алониной.

Зимнояха, год 1938.

Алонин с Ипатием намыли на ручье Удачливом за месяц почти три килограмма золотоносного шлиха. Продукты еще оставались, можно бы мыть золото дальше, но Алонину не терпелось увидеться с Дороти. В дорогу завялили про запас окуней, хариусов.

– Мясом на тропе разживемся, успокаивает Ипатий.

– Может, останешься?

– Нет, Мироныч. Я тебя сзади прикрою. Видел я этого «кума» – стервец. Держи ухо востро.

Погода благоволила. Только на перевале, когда стали спускаться с отрогов Станового хребта, обхлестало холодным дождем. Часть пути проделали на плоту по стремительной Нюкже, которая течет на юго-запад.

20 июля 1938 года Алонин постучался в домик старшего инспектора. Козинец обрадовался, как старому знакомому. Тут же распечатал бутылку водки. Выпил сам, заставил выпить Алонина. И стал объяснять, что ситуация сложная. «Врагов народа» запретили выпускать на поселение.

– Но ты же обещал.

– Да. Но у нее пятьдесят восьмая. Я не знал. Хренотень. Выход один. Я ее отпущу, но с чужими документами. И вези, куда хочешь. А мне делиться с врачом, с начальником… Так что придется прибавить.

Алонин по привычке купеческой, стал торговаться. Сговорились на трех фунтах золота. Место назначили у моста через реку в нижней части поселка. «Один на один и чтоб никого больше!»

На следующий день Ипатий заранее окопался в кустах рядом с мостом, опасаясь подлости. Но Козинец в одного привел Дороти. Усадил на землю. Алонин торопливо вышел навстречу. Передал холщовый мешок с золотом.

– А документы?

– Документы отдам завтра. Надо проверить, может ты фуфло сунул. Забирай бабу.

Дороти напряглась. Она смотрела на бородатого загорелого мужчину и не могла ничего понять. Голос показался знакомым и не больше того. Ходили разговоры, что осужденных иногда, продают в рабство за деньги, но это происходило с молодыми крестьянками, осужденными по уголовным статьям…

– Дора, Дора! Это я – Алексей! Посмотри – это наш Петр…

Он достал заветную фотографию, сделанную в Сан-Франциско. Дороти смотрела непонимающе и вдруг обмякла. Алонин кинулся к речушке, зачерпнул фуражкой воды, побрызгал на лицо, обтер ладошкой.

Ипатий вышел из засады. Надо уходить, пока нет охранников.

– Козинец отдаст документы только завтра.

– Вот сучара! Бери на руки и уходи. Я пойду сзади.

Дом, где они остановились, стоял над рекой слева от старой дороги, проложенной в десятом году на средства золотопромышленников. Этих стариков Ипатий знал с той давней поры, когда ходил искать золото на Гилюй. И даже в семнадцатом, когда открыли месторождение на Зимнояхе, останавливался у них переночевать. Они брали умеренно за постой, топили баню, варили картошку, которая росла у них обильно на унавоженном огороде. Вот и теперь старуха повела первым делом Дороти в баню. Принесла ей средство от вшей, подслеповато щурясь, вычесала, выбрала гниды.

– Мойся сердешная, мойся. Опосля, чай будем пить…

После бани Дороти порозовевшая, стыдливо прикрывая ладошкой беззубый рот, стала виниться, что не узнала мужа родного.

– Да и сейчас мне не верится, что я на свободе. Дай я на Петечку еще погляжу…

– Ничего, еще на живого посмотришь. А фамилия у тебя по документам будет другая, как пояснил оперативник. Но мы проберемся в Китай. А уж там!..

После ужина Ипатий забрал ружье, подстилку, ушел дежурить на сенник. А они долго сидели в темноте и не могли никак наговориться. Затем улеглись. Дороти вдруг стала ластиться, что было так неожиданно и очень мучительно, когда оглаживал ее костлявую спину с выпирающими лопатками…

Выстрел из карабина, собачий визг, ответно выстрел из ружья. Снова выстрел. Алонин в исподнем вскочил с кровати, заметался по комнате. Зазвенело оконное стекло. Выстрел из карабина один и другой. В ответ выстрелы из ружья. Всё стихло. Солдаты вытащили стариков вместе с подвывающей Дороти во двор.

– Контриков пригрели! Под суд пойдете.

Козинец ударил сапогом Дороти в грудь.

– Заткнись, сука! Набегалась… Всё мне расскажешь.

Взялся просматривать вещи убитого. Нашел жестяную банку с отмытым шлиховым золотом. Переложил в свой вещевой мешок. Приказал солдатам отвести раненого вохровца в лазарет, а осужденную Алонину в лагерь, посадить в БУР.

– Да подводу под трупы пригонишь.

– А стариков? – спросил сержант, помощник оперуполномоченного. Поймал в ответ укоризненный взгляд, матерщину.

– Да понял я, понял.

Два выстрела из нагана, недолгий собачий лай и опять тишина над поселком Тындинский в семи тысячах километрах от столицы России.

– Что стоим!.. Убежавшего – преследовать. Взять живым.

Вечером сержант доложил, что беглец ушел на лодке вниз по реке.

Глава 2. Самородок.

Аркадий Цукан привычно проснулся с рассветом и, стараясь не разбудить жену, которая так и осталась навсегда Осиповой, что его долгое время удивляло, принялся хлопотать над утренним чаем. Тут же вдогон ухмыльнулся, вспомнил, что проводил Марию на самолет до Москвы и твердо пообещал, потрясая билетом, через две недели вылететь следом. После ареста бойцов из бригады Резвана Мансурова жизнь в старательской артели приободрилось. Не надо наседать на людей, требовать цепкой бдительности и осторожности на каждом шагу. Но вооруженную охрану на участках оставили до конца месяца.

Он пьет крепкий чай из прокопченной кружки, которую Мария не раз грозилась выбросить на помойку и улыбается, думает теперь не о старательских хлопотах, как это случалось обычно, а о Марии, которая в свои пятьдесят остается любвеобильной таинственной женщиной, «упертой Машуней», а реже Голубикой, как называет ее иногда, не находя других ласковых слов. Когда она обижается, то целует с искренней страстью и она тут же отмякает, и прощает ему многое, а главное бесконечную приисковую круговерть. Раньше говорила, да сколько же можно ломить! А потом поняла, что бессмысленно, перестала ворчать. Но перед отъездом в Анапу, сказала, сведя к переносице черные бровки, как говорила когда-то Анна Малявина:

– Хватит, Аркаша! Всё, последних разов не будет. Сыну под сорок, пусть управляется сам.

Осень колымская, словно шалая баба, заиграла ярким своим разноцветьем, перед долгой зимой. У дома линейка охристо-багряных тополей, чуть дальше отвалы отработанной породы, которые затянуло желтой и бурой кустарниковой порослью, скрашивая безжалостные раны распадков, ручьев и речушек, где прошли они бульдозерами много раз, выбирая остатки россыпного, когда-то богатого золота. Попытался представить, сколько золота пропустил через свои руки – тонну, а может и две?.. Вспомнил самородок Монах, который принес столько жутких дней и ночей, когда казалось малость и наступит конец. Едва выдержал, выкрутился, словно волк из капкана, даже передал самородок Анне Малявиной, а он сгинул, пропал, и не принес никому радости.

Не сдержался после поминок, спросил сына, не говорила ли Анна, что-либо о самородке. Иван глянул, как на больного. Помолчал, припоминая последнюю жуткую ночь в больнице.

– Она сбивчиво говорила про какой-то будильник… Чтобы я не трогал будильник, но я принял это за бред. Она заговаривалась от боли, почти никого не узнавала. Утром пошел в магазин, купить перекус и так мне стало хреново, что не удержался, купил чекушку водки, выпил прямо в больничном тамбуре из горла, заел плавленым сырком. Постоял, перемогаясь. А когда вернулся в палату, она лежала на полу мертвая с багрово-синим лицом.

Водку в сезон Цукан не пьет вовсе, а на поминках после долгого перерыва напился, как он сам для себя определил – «вдрызг». Утром, отсвечивая в зеркале помятым лицом, старается уйти от разговоров про жизнь. Его припоганило внутреннее состояние, посмотреть, пошарить, где может быть этот будильник, желания не возникло, а потом в суете сборов, после первой рюмки на поход ноги, это и вовсе ушло, забылось, чтобы потом всплыть снова, что же я раньше-то… «А Самородок в большом старом будильнике, да разве найдешь его нынче», – думает Цукан и вновь вспоминает ту жуткую осень.

Алданский золотоносный район, река Куранах. Осень.

Золотой самородок лег в руку увесистой гирькой. Аркадий Цукан нянчит в руке продолговато-изогнутый литок, разглядывает редкостную находку с разных сторон. Вода обкатала металл до блеска, но в изгибах сохранилась материковая чернь. «Хорош! Но это не Зимнояха…» Сует самородок в карман, обтирает руки о полы бушлата. Чтобы унять волнение, садится на валежину перекурить, подумать.

Цукан передвигается вместе с инструментом вдоль ручья, делает пометки в потрепанном блокноте, оставляет маяки из камней. Вечером дорабатывает в лотке смыв из резиновых ковриков. Сойки не унимаются, кричат, перепрыгивают с лиственницы на лиственницу. Он ссыпает шлих в кисет, снова достает из кармана самородок. Крутит в лучах закатного солнца, разглядывает: «Похож на монаха. Причудится же!..» Оглядывается стыдливо, словно кто-то может подслушать. Вскидывает на плечо двустволку, рюкзак с остатками провианта, идет вдоль обмелевшей реки.

Сойки орут не зря. Росомаха рявкнула и словно огромная собака метнулась от палатки в сторону ольховых зарослей. Аркадий навскидку запоздало стреляет, ругает наглую бестию. Осматривает прорванный когтями брезент, остатки сухарей, разодранные пачки чая. Неторопливо разжигает с двух сторон от палатки костры. Стягивает капроновой леской порванный брезент. Разогревает тушенку и продолжает думать о находке, о старом охотнике Прошке и загадочной Шайтан горе на Зимнояхе. Валится на ложе из стланиковой подстилки, ругая себя за беспечность…

По долине несется громкое «Эге-ге-е!» Вдоль реки бредут двое. К табору подходят Кузьмин и Зверко. Молодой парень по кличке Кузя, едва присев у костерка с подвешенным на треноге котелком, спрашивает:

– Поисковик, как дела? Небось, спал тут с утра до ночи…

Цукан молчит.

Сорокалетний хохол Зверко с перстнями наколок на левой руке, правило «меньше знаешь – крепче спишь» – усвоил хорошо.

– Чайку, Федорыч, плеснешь?

– Так нету, Василий. Брусничник с шалфеем варю. Росомаха, тварь поганая все сожрала!..

– Так у меня есть. Щас запарим.

– Сварите чай. Палатку скатаю, перекусим и пойдем, чтоб успеть засветло.

Цукан отходит к реке, присев на корточки, ожесточенно трет песком миску, ложку и продолжает думать о самородке.

– Ты, Кузя, Федорыча не задирай. Он зам у Бурханова. Мужик крутой. Он и врезать может. Не смотри, что худой, правой рукой завалит на раз и два.

Навьючили рюкзаки. Увязали ремнями проходняк, инструмент.

– Вперед, по одному… А ты, Кузя не отставай. Росомаха с дерева прыгает, когти страшенные.

– Пугаешь, да? Пацана, что ль нашел? – Кузя головой крутит, рыская глазами по долине. – Еще скажи, что эта тварь золото стережет.– Громко хохочет: – Злой дух Куранаха…Ха-ха-ха.

Алдан, поселок Кучкан, база артели «Звезда».

В конторе, сооруженной из строительных вагончиков под одной общей крышей, Цукан кидает на стол холщовый мешочек.

– По моим замерам до двадцати грамм на куб, когда попадаешь в струю. Богато! Такое и на Колыме в редкость…

Бурханов выходит из-за стола.

– Молодец, Аркаша! Русло жирное нашел, задел на следующий сезон нам обеспечен. Но о результатах никому ни слова.

На карте прибрасывает курвиметром расстояние до табора на реке Куранах. Трет руки, словно от холода.

– Отлично! Почти под боком, двенадцать кэмэ. А в управлении убеждают, что там нет перспектив…

– Я неделю мантулил вхолостую. Думал пустышка… Потом на левой стороне у прижима, поставил проходняк и сразу поперло. Так и шел вверх.

Бурханов приоткрывает дверь, кричит.

– Маня, позови Снегирева.

Входит крепыш похожий на тяжелоатлета с бобриком седых волос.

– Дмитрий, технику нужно готовить на Куранах. Начнем мыть в этом году.

– У нас нет разрешения?

– Я договорюсь с геологами. Оформим, как разведочные работы по запасам. И будем оформлять допуск на производство работ.

Разные люди заходят и выходят. Ведут разговоры. Цукан спит, откинувшись в дерматиновом кресле. Входит краснолицый одышливый мужчина. Громко здоровается. Цукан вскидывает голову. Смотрит недовольно.

– Привет, Виктор Борисыч, голосистый ты мужик. А твою фетровую шляпу и массивный живот, за версту видно.

– Ты, Цукан простак. Не понимаешь, финансист – лицо предприятия, должен солидно смотреться. А глядя на твою бандитскую рожу и грязный бушлат, чиновник не возьмет подарок, не окажет артели содействие.

– При твоей министерской зарплате, нужно еще на шею цепь золотую повесить для солидности.

– А тебе завидно. Я в Госплане работал. Но Бурханов уговорил, я согласился.

– Аркадий, что с тобой! Мы же на правлении артели обсуждали. Я едва уговорил Виктора Борисовича переехать из Москвы, а ты хамишь. Тебе, что денег мало!

Бурханов пристально смотрит, всем видом показывая недоумение. Цукан встает, торопливо выходит из конторы.

– Выйду, перекурю…

– Дурит, что-то твой заместитель.

– Пройдет. Мужик характерный. Мы с ним начинали на Колыме на горно-рудной проходке. Много лет его знаю. Спец незаменимый, у него чуйка на золото.

– Но ведь пьет.

– Было. Уходил в запой после ссоры с женой. Уезжал из артели, но я принимал. Потому что знаю, Аркадий не продаст. Видишь шрам вдоль черепа?

Бурханов приподнимает волосы на голове.

– Давнее дело. Застряли во время пурги под Омсукчаном. Снегу по пояс. Чтобы пробиться, стали продергивать ЗИС лебедкой. Почти вылезли из низины, когда трос оборвался, пробил мне черепушку. Цукан тащил на самодельной волокуше к трассе полдня. В больнице врач пульс не нашел и говорит:

– Зачем сюда притащил. Тащи в морг. Я не волшебник, трупы оживлять не умею.

Цукан насел на доктора. Кричит:

– Меня чуть не похоронили после взрыва в шахте, а я выжил.

Короче, расшумелся, задергал всех. Вкололи мне две ампулы адреналина. Сделали открытый массаж сердца. Подключили аппарат искусственного кровообращения…

«Я не волшебник – трупы оживлять не умею», – ту фразу наши орелики по сей день вспоминают. Смеются.

– Вы что с ним в одном лагере сидели?

– Было дело, на Хатаннахе. Позже в пятьдесят шестом меня реабилитировали, а его нет. Хотя Аркадий ходил юнгой на грузовом судне. Они обеспечивали доставку десанта на Курилы в августе сорок пятого, ему вручили медаль за победу над Японией. Но удостоверение не сохранилось… Поэтому я ветеран ВОВ, а он шпана безродная.

– Я думал, ему и полтинника нет!

– Живчик. В позапрошлом году уехал из артели с большими деньгами. Навсегда. Через полгода вернулся с таким видом, словно совершил побег из тюрьмы.

– Алексей, я через знакомого в Москве пробил лимиты на бульдозер и экскаватор. Но старателям не положено по закону выделять новую технику. Надо договариваться с ГОКом. Они получат через министерство, а мы у них возьмем как бы в аренду.

– Я договорюсь. Струмилин – мужик понятливый. Оформляй договора, Борисыч. И на Цукана зла не держи. Это бзык. От жены и сына писем давно нет. Переживает…

Входят члены Совета артели «Звезда». Обсуждают, кто будет заниматься подготовкой полигонов, ремонтировать технику и перебрасывать ее на новый участок.

– Добыча золота упала на треть… – говорит Бурханов, оглядывая каждого. Цукан вновь, настаивает на поиске месторождения на Зимнояхе.

– Да его ни на одной карте нет… Снегирев вскакивает со стула

– Нет на карте, значит, нужно порыться в архивах!

– Какие архивы? Забудь про это видение и гору Шайтан. Бабу тебе, Аркаша нужно сисястую, чтоб дурью не маяться.

– Ты, Димка молод, чтоб меня высмеивать. Читай больше. Вон в журнале «Наука и жизнь» статья есть, что многие видения подтверждаются по жизни.

Бурханов гасит конфликт между своими заместителями, обещает покопаться в документах управления геологоразведки…

– А пока нужно доделать ремонт в больнице.

Цукан возмущается.

– Сколько можно! Дорогу к прииску бесплатно, ремонт даром. Оседлали артель…

– Ладно, мужики, не обеднеем. Зато вонизма и упреков будет меньше. Зарплата наша не дает им покоя.

Утром в кармане бушлата Цукан обнаруживает куранахский самородок. Его можно продать за большие деньги, построить в Уфе дом, обустроиться и таким образом загладить вину перед женой, сыном… Цукан нянчит в руке самородок, на лице гримаса. Он натягивает бушлат, застегивается, идет к выходу и вдруг останавливается в дверях. Снова усаживается на кровать. Его одолевают сомнения… На столе неотправленное письмо Анне Малявиной со словами: «Что случилось! Полгода нет от вас писем?..» Он запирает входную дверь. Прячет самородок. Смотрит на себя в зеркало и укоризненно выговаривает: «Эх, Цукан, Цукан!»

Поезд Владивосток-Москва.

В купе Аркадий Цукан мужчина горбоносый, лицо обветренное, смуглое, кисти рук крупные рабочие, листает альбом для рисования. Смотрит эскизы: двухэтажный коттедж, деревенский рубленый дом с широким крыльцом и навесом, немецкий фахверк с черепичной крышей. Попутчик, молодой парень, заглядывает в альбом. Спрашивает:

– А вы что – архитектор?

– Нет, я дом буду строить.

– Так это же дорого, хлопотно… Проект нужен.

– Я за последние годы все продумал. Жена рассказывала, у ее деда в поместье под Уфой дом стоял большой с мансардой, окна огромные с лестницы мыли, а по всем комнатам водяное отопление. И веранда просторная с оранжереей. Вот я такой же хочу. И еще чтобы мастерская…

– Я жил в деревне, скучно там… Вот еду в Челябинск на завод.

– А я в Уфу. Люблю этот город. Вещи сдам в багаж и на Гоголя, там чайхана, там настоящий лагман, учпочмак… Эх, прямо пальчики оближешь.

Он откидывается на перегородку, представляет свой приезд в Уфу.

Нижегородка. Пригород Уфы: одна улица вдоль, две поперек. Внизу лента реки. Грунтовка. Деревянные заборы. Палисадники с черемухой, разноцветная мальва, вымахавшая к осени под два метра.

Малявины запоздало обедают. Анна поднялась из-за стола, поздоровалась и ни намека на улыбку. Цукан свалил сверток с подарками на пол у стены, разулся. Анна упрямо молчит.

– Семь суток добирался. Торопился. На вокзале таксиста едва уговорил, везти в Нижегородку… В этот раз большие деньги заработал в артели. Не веришь, Аня? – Бросает на стол деньги. – Бери. У меня еще есть.

Анна садится и, как бы, не замечая денег, сдвигает кастрюлю с картошкой, миску с поджаркой.

– С какого числа, Ванюша на работу?…

– Двадцатого выезжаем, суточные выдали, на проезд!

Аркадий кидает на лавку под вешалкой, новенькую фетровую шляпу, идет к столу с бутылкой шампанского.

– Ты же любишь шампанское, Аннушка. Я помню…

Разливает шампанское в чайные чашки. Пить ему приходится одному раз и другой.

– Это, Ванюха тебе. Японскую куртка выменял на песцовые шкурки. Примерь.

– Мне завтра в командировку в Чишмы…

В комнате тоскливая поздняя осень. По телевизору фигурное катание.

– Давай, Ваня, выйдем покурить? – предлагает Аркадий с заискивающей интонацией.

– Не пойду!

– Но куртку-то хоть примерь…

– Нет, не буду.

Отводит глаза от яркой куртки-трехцветки, брошенной на спинку стула. Бурчит дерзко:

– Шел бы ты!..

– Как смеешь мне, отцу?!

– Где ты был раньше! Где! Теперь я сам зарабатываю…

Аркадий голову вскинул, повернулся к Анне, а она молчит. Встал напротив сына, который, на полголовы выше. Худой, шея цыплячья, но смотрит с наглым вызовом.

– Зря ты так! – говорит Аркадий от двери негромко, но внятно. – Пожалеешь вскоре.

Слепо тыкается в калитку, толкает в обратную сторону. Когда распахнул, то заспешил от дома не улицей, а глухим переулком.

Два года назад Анна сказала: «Всё, Аркаша, последних разов не будет!» А он не поверил ей, решил – перемелется, деньги на стол и всё образуется. Бросил ненавистную работу на фабрике и вместе со старателем из Рязани, снова уехал в Якутию, оправдывая себя тем, что деньги почти на исходе… Думал на сезон, а вышло два и, снова кругом виноват. В тот давний приезд Аркадий ощущал себя королем в уфимской Нижегородке, куда прикатил от вокзала на такси.

Он сразу уцепил глазами домик в два окна с оторванной ставней, скособоченные ворота, даже выпавшие кирпичи у трубы на верхней разделке углядел. Эх, тудыт-растудыт! ободрил себя возгласом с матерком.

Стучит в дверь, она отворяется изнутри. Аркадий входит в дом – свой не свой, но и не чужой, как ему представляется.

Так вот, значит, прибыл… Здравствуй, сын!

Опасался, еще как опасался… Но аж зазвенело в ушах.

Отец! Ты надолго?..

Погоди, хоть разденусь… Я теперь насовсем. Хватит. Мы теперь заживем

во-о! Аркадий выбрасывает вверх большой палец

А мы тебя так ждали в прошлом году! Потом мать говорит: Все! На крыльцо не пущу… Но ты не бойся, это она сгоряча.

С деньгами вышла промашка, не удалось в прошлом году приехать. Ты, Ваня, чайку поставь. С дороги ведь я…

Оглядывается.

– Сезон этот провальный, но тысчонка-другая имеются.

Телик нужно купить! Еще бы кровать новую. А лучше диван.

Купим, Ваня! Купим. Мы теперь заживем.

Это заварка, что ли? удивляется Аркадий. Смотри. Полпачки высыпаем. Кипяточку. Кусочек сахару и на плиту подпарить, но не дать кипнуть. Ты же колымчанин! Колбаски, сыру к чаю давай… Нет, говоришь? Придется тушенку открыть. Якутская. Высший класс. Доставай луковицу, устроим быструю жареху. А уж балыки, икорку на вечер оставим, как Анна придет.

Ваня крутится волчком, старается угодить большерукому лысеющему мужику, которого отвык называть отцом.

– Что это у тебя с рукой?

– Обморозил зимой по пьяни. Перчатку потерял.

– Эх, ядрена вошь! Лук у вас, прямо глаза выест. На-ка, Ванюша, дорежь, я покурить выйду.

Аркадий Цукан снегом обтирает лицо. Закуривает, не может успокоиться: обрубок мизинца на маленькой ладошке, как гвоздь, сидит в нем.

– Эх, дал промашку.

Анна Малявина сидит за столом усталая, не желает спорить, ругаться и гнать его из дому, как грозилась. А он смотрит на нее удивленно: уезжала бойкая миловидная женщина лет на сорок пять, а теперь постаревшая грузная баба. Северных денег, что дал Цукан, хватило на покупку маленького дома с печным отоплением в пригороде Уфы. Устроилась работать станочницей на заводе деталей и нормалей. Анна ловит его взгляд, раскрывает ладони.

– Не отмываются. Графитовая смазка.

Убирает со стола руки.

– Я деньги вон положил… Ванька, говорит, телевизор нужно купить.

– Хорошо бы. Люблю смотреть фигурное катание. – На ее лице впервые обозначается улыбка. – Плечо, рука болит – сил никаких нет. Пропарить бы…

– Ну и сделаем баню. Я прямо завтра начну.

– Да кто же зимой?

– Какая это зима! Вот в Якутии как жахнет под пятьдесят!.. Ты ведь знаешь по северам.

– Ох, лучше б не поминал! Если ты, еще хоть раз!..

– Аннушка, милая, ты что? Я ведь понимаю, как вам тут без меня. Бурханов председатель наш говорит: положи, Аркаша, деньги на аккредитив, целее будут. Но надо в другой конец поселка топать. Заторопился, машина попутная подвернулась на Тынду. Уехал чин чинарем, семь тысяч при мне было.