Золото Каралона

После недолгого совещания решили, что надо быстрее выбираться из низины на плоскогорье, иначе караван не дойдет. Старая тропа не давала никаких преимуществ. Двое суток шли вдоль Южно-Муйского хребта на высоте больше тысячи метров, где ветром сдувало снежный покров, что позволяло оленям успешно кормиться. Зато допекал ветер, от него страдали все, кроме оленей. Тунгус Колька мазал лицо нерпичьим жиром. Остальные отказывались поначалу, но когда лица обморозились, покрылись коростой, кривясь и морщась от смрадного запаха, принялись мазать носы и щеки. Зимовье Кадали найти не смогли, возникло подозрение, что сбились с пути. Впереди громоздились отроги Муйского хребта.

Напоролись на огромную курумную реку с крупными обломками гранита, которую обойти невозможно. Полдня перебирались через нее, казалось, этому морю камней не будет ни конца, ни краю. Одна из лошадей сломала ноги, пришлось добить, чтоб не мучилась. Вышли к караванному перевалу Уакитский. За ним Поворотное зимовье и спуск мимо отрогов Баргузинского хребта в долину.

По всем приметам до зимовья оставалось несколько километров. Это их приободряло. Впереди всех ехал молодой веселый казак, получивший привычное напутствие урядника: «Смотри Мишка в оба, а то!..»

Казак углядел впереди на тропе валежины, учуял махорочный дымок. Сноровисто выдернул из чехла карабин, но спешиться не успел. Первым выстрелом казаку попали в грудь. И все же справился он, поворотил коня, погнал рысью, сопровождаемый хлесткими ружейными выстрелами.

Падая с коня, казак Мишка прохрипел, выплевывая сгустки крови:

– Хунхузы, огибайте левее.

Соорудили завал на тропе из валежника. Залегли. Но хунхузы или местные бандиты, оказались обученные. Они не пошли по тропе. Стали обходить справа по возвышению. Урядник прицельно выстрелил из карабина раз и другой. Возможно, попал. Движение прекратилось. В ответ зачастили выстрелы.

– Два ружья и карабин. Может и еще кто на подступах. Отходите к каравану. Васька, сукин сын, стань в ста метрах за деревом. Как побегу, стреляй по врагам прицельно.

Караван шел без остановок, теряя оленей и вьючных лошадей. Казаки по-быстрому сооружали на тропе завалы, чтобы придержать преследователей. Ночь провели без костров, только под утро в стороне от табора согрели чай. Здесь же, на кострище выгребли оттаявший грунт, похоронили казака Мишку. Привалили дерн крупными камнями. Все так иззябли, что пришлось использовать остатки спирта. Заодно помянули смелого казака.

Ипатий остался прикрывать отход. Но хунхузы преследовать караван не решились.

В широкой Баргузинской долине навстречу вышел обоз из десятка саней, запряженных верблюдами. Пояснили, что добираются от Кяхты. Последние новости обрадовали. Атаман Семенов выбил красных из Верхнеудинска. В Иркутске Колчак. Вдоль Трансиба то казаки, то партизаны, то иностранцы.

Приказчик купца Мошнякова оглядел обмороженные лица, понурых лошадок с ввалившимися боками и, похоже, понял, откуда идет караван.

– Мы пустые возвращаемся, и то шарят, да шарят по мешкам. Поостерегитесь.

Подошел к Ипатию, предложил папироску.

– Я тебя черта здоровенного где-то видел. Похоже, что в Бодайбо на Николаевском прииске?

Ипатий расхохотался басовито, как умел под настроение.

– Да, было дело. А ты, значит, тоже золотишком пробавлялся.

– А то, походил с разведкой по тайге от Ангары до Витима. Но ныне народ с приисков побёг. Красные приходят, золото экспроприируют, потом заставляют петь Интернационал. Белые приходят, реквизируют и просят петь «Боже, царя храни». Хунхузы петь не заставляют, зато забирают всё до последнего.

Посмеялись и разошлись. Дрейзер стоял рядом, слушал говорливого приказчика, в разговор не вмешивался, но в голове непрестанно крутилась мысль, как же вывезти золото и родных сберечь. А ничего дельного не возникало.

– Эх, нам бы аэроплан. Да где ж его взять в нашей Забайкальской глуши.

В деревне возле Баргузина у староверов-семейских сена купили на каждые нарты по восемь пудов. Груз прикрыли.

– Ты, Ипатий вези с Колькой сено на оленях к нашим старым складам. А мы с казаками пойдем к купцу Сыромятину, чтоб жадную нечисть отвлечь. А в потемках мы неприметно к дому прибьемся.

Алонин предлагал разные способы доставки золота с помощью тайников, как это делают перевозчики опиума. Самый фантастический он придумал в гробах… Но Дрейзер и тут оказался сметливее всех. Первые двести килограммов золота вложили по малу в бочки с рыбой крутого посола, накидав сверху омуля застарелого. И оказался прав.

На станции военные бочки вскрыли, начали тыкать штыками и металлическими прутами. Хотели часть рыбы реквизировать для нужд Армии. Распоряжался осмотром молодой старательный прапорщик.

– Она же воняет у вас, черт побери!

Его изумление было неподдельным.

– Мне приказано, я и везу. Не бросать же… Китайцы любят с душком. Нехристи, одно слово. В растудыть их…

Алонин неоропливо пояснял, прикинувшись сибирским валенком. Говорок подпустил охальный, как у приказчиков местных.

Ни одна бочка на перегрузках не пропала.

В Харбине застарелого омуля оптом забрали китайцы. А золото Дрейзер начал продавать осторожно малыми партиями Русско-Азиатскому банку. Алонин хотел сразу же вернуться в Иркутск, но путешествие в холодных вагонах, да ожидание на продувных станциях сказалось. Поднялась температура. В госпитале Иверской общины Красного креста выявили воспаление легких.

Ипатий получил от Дрейзера расчет золотыми червонцами, как ему и мечталось. Два года назад он получил хорошие деньги за экспедицию на Гилюй и обустроил в селе Долгом хозяйство по откорму скота, где управлялась жена с младшим братом. А теперь он высмотрел здесь в Харбине завод по производству разных колбас и мечтал подобный небольшой цех устроить у себя в Долгом.

Перед походом в госпиталь к Алонину, он аккуратно постригся. В модном магазине Чурина на Гоголевской улице приоделся, и теперь его можно было принять за откупщика или подрядчика.

Пришел Ипатий в госпиталь веселый, слегка под хмельком.

– Не побрезгуйте, Алексей Мироныч. На посошок. Уезжаю домой.

Достал бутылку Смирновской, пирог с мясом из кондитерской Зазунова. Алонин махнул на запреты врачей и с удовольствием выпил водки, под неспешный рассказ Ипатия о планах на будущее. Он честно признался, что не верил до последнего Дрейзеру, пока тот не выплатил всё до последней копейки, как и обещал.

– Я летом непременно приеду в Харбин. Веселый город. И барыши здесь можно делать, и гулять всласть.

Медвежьей силой, задором веяло от Ипатия и не хотелось с ним расставаться.

Болезнь отступила мало по малу. Алонину не терпелось в Иркутск. В кабинете у лечащего врача стал проситься на выписку. Врач попросил потерпеть несколько дней, сунул в руки свежий выпуск газеты «Новая жизнь».

– Плохи дела…

Под крупным газетным заголовком портрет адмирала Колчака в парадной форме. Траурная рамка, сообщение: «Расстрел Верховного правителя РоссииА. В. Колчака произведен 7 февраля1920 года в устье реки Ушаковки,   по распоряжению Иркутского военно-революционного комитета, возглавляемого большевиками. Вместе с Колчаком расстрелян председатель Совета министров Российского правительстваВ. Н. Пепеляев. Тела после расстрела сброшены в прорубь на реке Ушаковке…»

Сосед по палате возмущался, негодовал, размахивал газетой словно флагом.

– Сволочи! Это безумие, это!.. – Он захлебывался словами.

– А что вы хотите? Это же война… – В больничном коридоре обыватели рассуждали спокойно, словно ничего не случилось. – Да они же большевиков покрошили не одну сотню.

От их холодного спокойствия и рассуждений Алонина пробило ознобом. Он понял, надо срочно ехать в Иркутск, любыми способами забирать Дороти.

Не стал рядиться под пролетария, как рекомендовали знакомые, руки инженера и повадки все одно выдадут. Купил на рынке подержанный китель и форменную фуражку с молоткастой кокардой. Это помогло в Верхнеудинске. В безвыходной ситуации, когда люди гроздьями висели на подножках вагонов, кондуктор выдернул за рукав из этой гущи, пропихнул в переполненный до отказа вагон с криком: пропустите ревизора! Люди расступились. Этот нелепый обман рассмешил Алонина, он понял, что правильный грозный окрик, действует даже на это обезумевшее стадо…

Последние двое суток с долгими остановками от Слюдянки пришлось ехать в тамбуре. Взмокший, распаренный от духоты, пропитанный тяжким запахом немытых человеческих тел, он вывалился на перрон. Дорога от Харбина до Иркутска заняла две недели.

Вокзал и здания на Центральной, на Сибирской темнели оспинами осколочных и пулевых ранений. В домах, выбитые стекла, заделаны наспех фанерой, досками. На улицах мусор и разная падаль. На Байкальской наскочил на патруль. Полез за удостоверением…

– Железнодорожник?

– Да. В командировке.

Алонин развернул удостоверение инженера-путейца с вклеенной фотографией. Старший, судя по кобуре с револьвером, мельком глянул и отпустил без проволочек. Старался идти спокойно, а ноги не слушались, он торопливо рысил к родимому дому на Набережной.

Издали заметил распахнутые парадные двери, разбитое окно на первом этаже, подбежал к входу.

Дом внутри оказался полностью разграблен. Обрывки штор, местами взломаны паркетные полы, на стенах пулевые отверстия, на лестнице бурые подтеки, видимо, засохшей крови. На его крики откликнулось гулкое эхо на двух этажах. Во дворе, позади особняка нашел старого отцовского приказчика и дворника-истопника. Они ели отварную картошку в мундире. Оба поднялись. У приказчика тут же перекосилось лицо, картошка упала на стол.

– Алексей Мироныч, горе-то какое! Всех, всех, никого не пощадили. Меня неделю пытали в остроге, приняв за сродственника. Про золото всё пытали и пытали! Потом разобрались, что я Иван Ермолаев. Лицо в кровь, два зуба сломали…

Алонин ополз вдоль стены на деревянную лавку, судорожно глотая, скопившийся в груди воздух.

– А маму?

– Ее тоже. И брательника вашего Васю… Игнат один хоронил их на старом кладбище. Покажет потом. Мирона Степаныча и дядьев ваших увезли в Губчека. Вскоре слух прошел, что их вместе с Мирскими, Халиловыми и другими владельцами золотых приисков, тайком свезли в Ракитское предместье и прикопали наспех в овраге.

Алонин поднялся, его заштормило, как пьяного. Ермолаев поднес воду в ковшике.

– Дороти увезли одну. Держат в Петровской тюрьме. Бабка ее вскоре померла без присмотра. Кто ее схоронил и не знаю.

– Надо идти.

– Не ходите к дому Дрейзеров. За домом следят.

– А что с сыном?

– Я не знаю. Передохните. Я в городе пробегусь по знакомым, сторожа навещу, что-то выясню…

– Вот возьмите с Игнатом… После тесть еще перешлет.

Алонин выложил стопку царских денег – «романовок» и серо-зеленых керенок. Он слышал в Бодайбо, а потом и в Харбине про зверства большевиков, но это проходило вскользь, в это не верилось, а вот теперь зацепило и, похоже, навсегда. Посмотрел на приказчика, торопливо глотавшего картошку. Подумал, могут и сдать комиссарам, если захотят. Ермолаев перехватил этот взгляд.

– Царские на базаре берут, а вот «керенки» совсем обесценились… Я пойду, да?

Обвально разом одолела усталость. Он придремал на жестком топчане и не сразу понял, что происходит. Женщина плакала, привалившись к плечу, и говорила, говорила торопливо, мешая русские и китайские слова.

– Приехал. Нахау. Приехал, Дороти нет. Плохой, совсем плохой линдё. Я Дороти кушать носил. Как закричит на меня!

Ермолаев едва различимый в полумраке, поднял с колен Гунь Чой.

– Мне сторож еще тот раз говорил, что Гунька с малышом на санках по набережной гуляла, когда солдаты с комиссаром нагрянули. Сторож ее издали приметил. Упредил. Беги, говорит, Гунька отседова, спасай малыша. Хозяин вернется, отблагодарит…

Эти слова о спасении сына и сам плач китаянки, пробили преграду сжимавшую грудь. Алонин прикрыл руками лицо, слезы потоком, как в детстве, хлынули по щекам. Следом захлюпал носом Иван Ермолаев, повторяя снова и снова:

– Горе какое, горе-то…

Поезда идут только до Слюдянки, дальше взорваны мосты белыми или красными, для обывателя всё едино. Люди бегут. В Иркутске совслужащие получают паек, остальные перебиваются тухлой кониной и ржавой рыбой, пролежавшей в бочках по много лет. На улицах не осталось даже собак.

Алонин с Гунькой и малышом пристроились на старый колесный пароход «Витязь». Он перевозит через Байкал грузы и берет на верхнюю палубу до ста пассажиров. Северный ветер подбивает нагонной хлесткой волной, судно раз за разом дает угрожающий крен, хлюпая старыми лопастями по воздуху. Гунька ойкает и снова свешивает голову через борт, пуская по ветру блевоту. Алонин пристроился на кнехте. Прикрывает малыша от ветра, шепчет тихонько.

– Проскочим, Петюнчик. Проскочим. И Дору отыщем, отыщем…

Сын в ответ хнычет, мамкает, морщит лицо, но слава Богу громко не плачет. Последний хлеб доели в вагоне. Надо терпеть до Верхнеудинска, где можно будет обменять червонцы, вшитые в рукав куртки.

Пароход рыкнув истошно гудком, прибился к причальной стенке. Солнце весеннее ласковое и можно бы радоваться, что добрались, но Гуня с лицом молодой капусты, едва стоит на ногах. Алонину пришлось тащить ее с парохода по трапу почти волоком. Она рухнула на деревянный причал, сломанной куклой, обессилено прикрыла глаза. Алонин присел рядом. Сидел, щурился от яркого солнца, оглядывал пассажиров из под козырька фуражки, надвинутой на глаза. Он знал, что тут каждый сам по себе, поэтому слегка удивился, когда мужчина, похожий на мастерового, улыбнулся, как давнему знакомому.

– На КВЖД, похоже, служили?..

– Как вы догадались?

– У ваших форма чуток другая. Я раньше грузовые от станции Маньчжурия водил.

Протянул фляжку.

– Сам-то хлебни, и ей дай. Сомлела. Водичка-то не простая, а золотая…

Алонин заставил Гуньку сделать несколько глотков. Она поперхнулась самогонкой, скривила лицо, но вскоре осмысленно оглядела обоих. Поднялась. Привычно протянула руки к спящему малышу.

– Передохни. Я сам… Мужчину вон благодари.

– Как звать-то мальца?.. О, меня тоже Петром. Тезки значит. Ну, пошли что ли.

И они потянулись вслед за пожилым машинистом, который уверенно шагал по длинному косогору к станции. Так же уверенно подвел их к локомотивному депо.

– Братья-железнодорожники пропасть не дадут. Может, харчишками разживемся.

Притомленные солнцем они сидели в тенечке, ждали. Стало казаться, что забыл про них машинист. А он вывернулся из-за пакгауза с тряпицей в руке улыбчивый, говорливый.

– Договорился, голуби мои. Вас ребята в дровяной тендер посадят, а я с ними на паровозе за помощника кочегара. Хлеба нет даже за деньги. Вот рыбкой малосольной разжился.

Постелил тряпочку. Растрепал омуля. Гунька сноровисто надергала кусочков с брюшной части. Сделала жовку. Сунула малышу за щеку. Он скривился, и тут же выплюнул рыбу в подставленную горсть. Она сунула снова. Во второй раз он зачмокал, проглотил, потянулся за новой порцией, со своим «дай», чем рассмешил всю компанию.

– Вы, Алексей из благородных, похоже?

– Да, нет. Из купцов я. Выучился на инженера. Толком освоиться не успел – революция.

– А мы – железнодорожники, как ее приветствовали! Бастовали, флагами махали… А нынче без работы. Дорога стоит. Паровозы разбиты. Я семью отправил к родственникам в Богомягково. В деревне сытно живут. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест…

Харбин, 1920.

Дрейзер негодует, ругается, как извозчик: «Изверги!.. Как можно без суда, кинуть в тюрьму невинную девочку. Это же!..»

Алонин сдвигает брови к переносице, ему неприятен этот крик, он кажется теперь показным запоздалым.

– Я ее вытащу… Я денег дам следователям, золота.

– Но ведь она ни в чем! На ней ни один прииск не оформлен.

– Дороти в тюрьме, но, слава Богу, живая. А моих всех! Какой суд? О чем вы!.. Им наши прииски нужны, наши отводы, выделенные государством. Золото! Они готовы за это пытать, убивать. И хватит, хватит!..

Алонин выскочил из комнаты. После всей кутерьмы, долгой дороги, а главное досады на самого себя, а больше всего на тестя, который решил оставить Дороти и свою больную мать в Иркутске. Но не упрекнул его, не сказал грубых слов на излитое возмущение, а хотелось. Всё вместе это угнетало, не давало покоя.

Нашли Алонина через несколько суток возле Зеленого рынка в подвале опиумной курильни в обморочном состоянии. Гунь Чой выведала. Она же взялась отпаивать горчайшим отваром, она делала древний массаж Туйна, парила ноги горячей водой, а потом укладывалась рядом, свернувшись по-кошачьи калачиком. Сквозь тягучее болезненное забытье, Петр слышал слова китайской песенки, похожие на журчанье ручья. Когда ломка прошла, она снова пришла среди ночи и улеглась рядом, нашептывая ласковые слова. У нее оказалась упругая грудь с темными обводами вокруг сосков, гибкое пружинистое тело и такая искренняя страсть, что он долго летал под облаками, удивляясь своему необычному состоянию.

Через неделю Гунь Чой уехала в Иркутск с деньгами и четкими наставлениями Якова Давидовича, кому и сколько передать денег.

– Но я сам хотел поехать!

–Петр, эти сволочи только и ждут. Скрутят тут же. Лучше не суйся. У большевиков в правительстве работает знакомый юрист Житинский. Он мне обязан. Я его спас в двенадцатом годе. На него надежда… Кроме того, я передал заявление, что отказываюсь от принадлежащей мне недвижимости в пользу новой власти. Поэтому, пока отправляйся в Баргузин. Надо под видом рыбной коммерции вывозить золото…

Петюнчик Алонин подрастал и называл мамкой черноволосую улыбчивую Гунь Чой, которую остальные звали Гунькой. Все с нетерпением ждали известий из Иркутска. Письмо с оказией передали в престольный праздник. Собрались родственники, читали, перечитывали. Больше всех возмущалась жена Драйзера и тут же осаживала, укоряла маленького Петю: «Да не мать это твоя. Это Гунька, прислужница наша».

Драйзер, щуря подслеповато глаза, взялся вслух зачитывать письмо Дороти.

«Я отправила несколько безответных писем в Харбин. Но вот, слава богу, у Сергея Дмитриевича подвернулась оказия. Особняк на Набережной занял Наркомпрос, а мне выделили здесь комнату на первом этаже рядом с кухней. Отправила в Москву документы для выезда за границу. Заявление в установленной форме, подробная анкета, что подала я в наркомат иностранных дел, вернулись обратно. Надо, оказывается, приложить к ним удостоверение государственного политического управления «об отсутствии законного препятствия к выезду».

– Это надо же такое придумать!

Он откинулся на спинку кресла и после паузы вновь стал читать.

«Я не знала, что в местах, где выдача разрешений на выезд за границу не производится, с такими просьбами надо обращаться в местный губернский отдел ГПУ по месту жительства. А хуже всего, что удостоверение ГПУ выдается на основе поручительства двух граждан РСФСР, не опороченных по суду и не состоявших под следствием.

Сергей Дмитриевич помогает, как может, выступил поручителем, но проговорился, что у него самого дела плохи, его дважды вызывали в ГПУ, могут арестовать. Второго поручителя пока не нашла. Пишу кратко, чтобы не разреветься. Очень скучаю по всем вам и особенно по сыну. Надеюсь на скорую встречу. Ваша Дороти».

Письмо долго обсуждали. Алонина с трудом отговорили от торопливой поездки в Иркутск. Решили ждать известий от Житинского.

В октябре приехал из под Нерчинска Ипатий с рассказами о советской власти и продразверстке. Сразу же потащил Алексея в харбинский «Яр», где вместо цыган пели полуголые шансонетки. С одной из них закружился Ипатий, и потом еще неделю без продыху мотался по ресторанам в старом и новом городе, пока не кончились деньги.

– А че их жалеть! – сказал он Алонину и как-то по-новому и зло усмехнулся, словно знал, что-то такое, что не знают они здесь в Харбине. – Скотоводов пока не терзают, зато ломпасников наших комиссары почитай всех на тот свет спровадили, когда шубутнулись. Остальные по тайге бродят.

– Переезжай, Ипатий в Харбин. Документы тебе выправим.

– Жена не хотит. Может и утрясется.

С тем и уехал Ипатий, продолжая мечтать о колбасном заводике.

Дрейзер неутомимо занимался созданием на паях коммерческого банка в Харбине. Предлагал Алонину должность управляющего филиалом банка в Хайнане. Он отказался. Раньше восхищался искренне тестем, удивлялся его хватке, в чем-то пытался подражать… Трещина образовалась, когда из-за возни с золотом Дороти оставили вместе с больной бабушкой в Иркутск. Ее тюремное заключение, а потом бесконечное ожидание, делали отношения все более формальными, а последняя поездка в Баргузин, внесла полный разлад в семейные отношения.

Усть- Баргузин. Большой старый дом Дрейзеров на улице Нижней полого сбегавшей к пристани стоял почти нежилой, только в цокольном этаже, где жила прислуга, появлялся по вечерам свет. Хромов много раз прогуливался мимо, заглядывал сквозь щели в заборе. Попытался втянуть в разговор сторожа, охранявшего дом почетного гражданина и купца первой гильдии Дрейзера, а он, старый служака, признав бывшего станового пристава, не стал откровенничать. Даже обругал непотребно.

Хромов шагал в горку с баргузинской пристани, нес в руке плетеную корзину набитую свежевыловленной рыбой, вспоминал этот разговор и меланхолично размышлял о незавидном своем положении. Похоже, Дрейзер навсегда укатил за границу, и его грандиозные планы заработать большие деньги, из-за этого разрушились. «А может прикатить к нему в Харбин. И нате вам! А если узнают, подстрелят в дороге…»

Увидел распахнутые ворота, суету во дворе возле дома. Обрадовался.

– Наконец-то, пожаловали Яков Давидыч… Вот и поговорим.

Хромов немного побаивался этого разговора, понимал, что будет не просто. Долго готовился, перебирал разные варианты. По делам полицейской службы ему приходилось общаться с золотопромышленником, когда ограбили его обоз с продуктами. Ощутил на себе жесткую хватку купца, который заставил крутиться всю уездную полицию день и ночь, пока не поймали беглых поселенцев из Сретенска. Стражникам Дрейзер приказал выплатить наградные по сто рублей, а его – станового пристава обнес. Больше того пожаловался исправнику на волокиту со стороны пристава Хромова. Из-за этого задержали представление в чин губернского секретаря. Что для него стало огромной обидой. Выбирался из самых низов, пятнадцать лет беспорочной службы стражником, урядником, даже наградили медалью к 300-летию царствования дома Романовых. А сколько занимался с репетитором под непрерывный нудеж жены, из-за глупо потраченных денег, и все же добился своего. С величайшим трудом, но сумел экстерном выдержать экзамен за полный курс Верхнеудинской гимназии. Это позволило не только продвинуться по служебной лестнице, но и получить ему – крестьянскому сыну – классный чин губернского секретаря, что соответствовало чину подпоручика. А жалованье стало, куда как выше, чем у армейского офицера. Когда повысили, то совокупный доход за чин и выслугу в должности станового пристава стал без малого две тысячи рублей. Жена запела совсем по-другому. Жизнь преобразилась. В родной Удиновке , от лица стражников и прочих простолюдинов постоянно: «Ваше благородие, Исай Ферапонтыч, будьте любезны…» И вдруг разом все рухнуло.

В марте семнадцатого полицейское управление окружили взбудораженные обыватели Баргузина во главе с уголовниками, выпущенными из разных тюрем. Исправник со стражей долго уговаривал людей разойтись. И все бы обошлось, но брошенный камень, попал ему в голову. Вид крови словно бы приободрил толпу. Стражники потащили внутрь окровавленного исправника, но следом вломилась разъяренная толпа. Стала прорываться к оружейной комнате.

Хромов впопыхах скидал в джутовый мешок часть архива из служебного рвения, понимая, что уголовники начнут жечь документы. Ушел через запасной выход к коновязи, где его пытались перехватить людишки с красными лентами. Ожог для острастки их плетью и ускакал на коне через зады на Ремесленную улицу к своему дому. Архив спрятал в кладовке. Пришлось вместе с семьей скрываться в деревне у родственников в Удиновке. Когда страсти улеглись, власть перешла в руки атамана Семенова, он вернулся в свой дом и все надеялся, что новая власть обратиться к профессиональным полицейским за помощью. И чтобы время не терять напрасно, взялся раскладывать папки по алфавиту. Когда наткнулся на дело Давида Дрейзера, полистал, то понял, что рисковал не напрасно.

Сторож доложил Алонину о назойливом посетителе. Алонин скривился, визит совсем не ко времени. Готовилась очередная партия соленой рыбы для отправки в Китай вместе со ста килограммами золота. Увидел Хромова через окно. Он зачем-то приостановился на обширном дворе, оглядывая суету возле складов, где на подводы грузили пустые бочки, лагуны.