Апокрилог. Закрывая глаза

Стало так легко, словно через приоткрытое окно заструился голубой воздух небесной свежести, ублажающий мои нервы после длительных размышлений. В моем распоряжении константа бесконечности; они же щёлкают время как семечки и за это время успевают обменяться всякой ересью, затрудняющей мою работу – возвращение долгов. Впрочем, затрудняют её и другие выходки, загрязняющие напиток. Будучи от рождения обделенным голубой кровью, передающейся по наследству, я являюсь самым бедным клубным предпринимателем, и всё по той же причине. Вот мне и приходится давать то по черепу, то в глаз, то в бровь этим негодникам: землетрясения, смерти, цунами, бури, наводнения, и всё только с той целью, чтобы они перестали маяться дурью и заметили мои призывы к вашей милости. Наверное, они свыклись с моими всплесками рук и взрывами голосовых связок, наподобие: «Что вы, черти, творите!?» Для них это стало обыденностью, атмосферными возмущениями. А что вы скажете об их смене дня и ночи? Лично мои и без того воспаленные глаза устают наблюдать за всей этой фантасмагорией, которую они вытворяют. А мои сны?! Вы знаете, что я вижу изо дня в день, на протяжении пяти миллиардов лет? Их! Только их! Увольте. Каждый раз я поедаю их во снах и меня постоянно рвёт от этих не сочетаемых ингредиентов и послевкусия марганцовки, – но во сне, как в царстве мертвых Аид, всё повторяется, и я вновь и вновь запихиваюсь ими. Мне уже хочется переварить их наконец, и выплюнуть через другой конец, но они так и не лезут. Навязчивая идея несварения. Я даже пересмотрел весь свой рацион, но бесконечная мука терзает меня до сих пор: я исхудал, осунулся, а былая черная энергия замедлилась и охладилась, на смену которой объявилась долгожданная паранойя. Мне постоянно кажется, что они рядом и наблюдают, изучают, записывают и зарисовывают своими чернильными пастами всё, что я делаю. Непослушные упрямцы! Вы же доведете наш клуб до банкротства! Наверное, как недалекие, они все в мечтах о захватывающих приключениях. О, так и будет, если клуб заколотят: их отправят в лапы ассенизаторов, а я – багрянородный маргинал, буду просить милости, но, слава Всевышнему, уже не у них!..

Позвольте же мне, по случаю, предопределить всю хронологическую последовательность и завершенность этой игры в «Дурака»: паразиты так и не возьмутся за разум, отказываясь принимать аксиому моего для себя, труда; продолжат обряжаться в броню от лучей глаз моего надзора, – вынужденного, по большему счету…

А замечали ли вы, что на солнце смотреть долго нестерпимо? Так вот, знайте, это глаз мой закипает злостью! Затем, в какой-то непредсказуемый момент, в мои «покои», – ставшие таковыми за период моей прохладительной бездеятельности, – войдет – о, покой всем мучениям! – зоил – в черной мантии войда, окруженного дымчатой глорией, – и, дав пинок под зад, вышвырнет меня кубарем за дверь, выкидывая за дверь весь нажитый хлам. Потом всё запляшет по своим орбитам.

Когда меня выкурят, черная матерь Тереза, – мать всех моих начинаний и поставщик материи, из которой был сотворен сам клуб со всеми предметами мебели и интерьера – одним словом – моя вездесущая женушка, – прознает первой о моем положении, по той простой причине, что именно она даст на это согласие. В таком случае это будет означать только то, что она меня бросила, по причине лишения достоинства. Яснее белого дня, что единственной её страстью, фетишом (отчего ко мне и приварилась) была моя всемогущая энергия, разжигающая и заставляющая кипеть, бурлить и взрываться её недра, в последствии чего зарождались новые планеты – наши общие дети. Можете себе представить, вообразить весь титанический масштаб той катастрофы, которая незамедлительно последует, если я, без остатка, потеряю свою энергию и силу, превратившись в заиндевевшего от мороза, инфертильного дряхляка? Женушка вырвет свою мягкую перину из-под моего немощного тела и единственное, что выделит для отца своих планет – во всеобщем Космодоходном доме, – это отдельный, надвое миниатюрнее предыдущего, войдовый гроб. Как бы странно это ни прозвучало, но жена моя – однолюбка, способная рождать планеты только от главного источника энергии – то есть от меня. Когда я сгину, она, не найдя себе иного партнера для зачатия здоровеньких планет, либо станет воспроизводить мутантов с дурной наследственностью, – наподобие гомункулов, – либо покончит с собой, взорвав тем самым всё набело. Либо дождется необратимого процесса: без обогрева теплом энергии (а часть меня за окном), всё сущее само собой замёрзнет и это с тем учетом, что без меня эта наседка способна высиживать яйца планет только в холодильном инкубаторе.

И вот, возлежит готовенький палимпсест новой книги начала, искрящийся пастозой ледяного молчаливого бархана. Хрустальная ваза пуста, и натрусить из неё можно лишь архаическую насыпь утраченного, – потерянных надежд, страстей и грез. Космические сферулы (космическая пыль) потерянных, не рожденных планет. Откуда возникнуть воде или цветам, если есть лишь одна пустая ваза и пыль? Всё, что останется вообразить фантазии – это какой-то атомный бздык, – но его нужно вообразить всем вместе, дружно, и, может быть, из этого что-нибудь получится. Бездонная хрустально-голубая ваза взорвется на мириады осколков, собираясь вновь, чтобы трансформироваться в мозаичную хрустальную черепаху. Закон притяжения. Но нужно подумать об этом всем вместе, накануне исхода, и, может быть, она ещё поплывет.

Лучше свое начало предскажет только конец, – но помните – все вместе, дружно!.. Новый мир прибудет из старого. Пускай, как из ларца с сокровищами – из черепахи родятся крошечные песчинки яйцеклеток, поблескивающие золотым блеском, щекочущим нос своим стремительным резким запахом готовности. Пройдут миллиарды миллиардов лет, прежде чем эти песчинки обрастут перламутром, сделавшись жемчужинами. Они высыплются из неё россыпью украшений, которые она скрепила, нанизав на нить. Премудрая черепаха обучит их апокрифным знаниям, которые предвидела и успела перенести в нынешнее – из Большого взрыва, – в пролив между двух океанов. Она единственная, кто выжил, не дав себя растворить закостенелому Космосу, этим закрепив за собой титул «Премудрой». Её мудрость заключается в том, что она не подвластна устоям внешнего мира, потому как под панцирем, с момента зарождения Вселенной (опять-таки, предвидя её концовку), она вынашивала то, кому должна будет открыть свой мир. Она рассекала глубины, точно исследовательская подводная лодка; она много наблюдала. Фактически, её детеныши-жемчужины зародились благодаря проведенному ей анализу материи и энергии; вбиранию недоработок предыдущего недо-Абсолюта. На старом палимпсесте с иссохшими рельефными прожилками прошлой материи и энергии, она выводила тушью безупречное количество пиктографических рисунков. И покуда она невидимо, медленно и бесшумно двигалась сквозь всё зримое пространство, моя энергия не иссякала ни на миг.

А теперь я нахожусь в той самой гиблой ячейке, в которую жена заблаговременно меня припрятала, в немалой надежде на восстановление былых сил, – в клубе. Уместно добавить, что ухудшение своего состояния, которое в то время замечала и Тереза, я чувствовал задолго до ссылки сюда. Она, почему-то, полагала, что забросив меня в эту дыру, дав мне возможность раскрыть свой потенциал в предпринимательстве (черепки – это как раз и есть следствие моего потенциала), я вновь воспряну, как после оздоровления в санатории «Пять звезд»… Но это, как вы теперь поняли, только спровоцировало пароксизм, а забытую свободу и легкость, как временный паллиатив, я почувствовал только при въезде в войд.

Теперь я на распутье и понимаю, что ни жены не потяну по её габаритам, как и габаритам её запросов, ни того, что за этот реабилитационный затворнический период успел натворить, – ответственность всё туже сдавливает мои плечи тисками, а поддержки и помощи жди-свищи. Может быть, я слишком переусердствую с ювелирным подходом к паразитам, которые, пользуясь этим, уже зароились в моей голове? Так иногда случается: посвящаешь жизнь своему делу без остатка, и, за неимением другой жизненной опоры, оно же предательски направляет тебя к Квазару. Сейчас, тот остаток энергии, который сосредоточился распаляющим сгустком в каверне желудка, медленно угасает, неустанно раздувая мои внешние объемы вроде медузного отека. Может, потому мне и снится один и тот же кошмар с гомункулами, – которые, не иначе, существуют только в моем замурованном мозгу и с чем желудок мой справляться бессилен. И я, чем переварить их, скорее либо переварю сам себя, либо лопну от недоедания. Это выше моих сил, лишить жизни своё творение; то есть лишить свою, и до того «без цельную» жизнь – смысла, заодно прикончив мечту с надеждой.

А вот и мой друг зоил! Почто ты вторгаешься в мою неприкосновенность; топчешь грязными ногами мои раздутые телеса? Твоя главная задача – отдавать моей жене сведения о моем состоянии. Ты только прикидываешься другом, – вроде врача-психиатра. Подавись моими напитками и оставь меня! Да, я заметил твой сегодняшний фосфен: легок на помине как летящий метеорит, разменивающийся луннопроходочной сарабандой горящих носков ног. Откуда бы взяться твоему воодушевлению, когда моего спокойствия и свет погас, – оно кануло на дно серебристой чайкой, реющей промеж вулканических хребтов, политых лавинным соусом «Спайси». Тебе не стоит докладывать моей жене, что я растолстел, потому как она решит, что это произошло от восстановления энергии, и прежде, чем я успею разорвать порочный круг, утопившись пресыщенностью и смирением, она высосет меня из ванной моего клуба, и выдернув затычку из входа, всосёт обратно, в мои же потроха – и свои сточные воды. Если бы кто знал, какой клубок нервов пылает в сердце моего желудка, состоящий из многообразия переплетенных паучьих нитей, которые оплели весь мой клуб ожиданиями. В частности, эти электрические нитеподобные провода подсоединены к черепкам, которые низкочастотными импульсами, словно по струнам, скручивающим мою внутреннюю пустоту, поставляют мне энергию. Этот источник продуцирует между нами при помощи детектора лжи, подключенного к черепкам – с их заклинающими ответами-исповедями. Если детектор распознает лож – что зачастую, – он с удовольствием рубанёт именно творца этих врунов – меня, – того, кто сотворил их в приступе горячки, под импульсами выхлопов задыхающихся газов безысходности.

Разве мог я сотворить что-нибудь цельное, вопреки своей бесцельности, которая определяется моей несостоятельностью в семейном, деловом и социальном плане? Что же это выходит: я надеялся позаимствовать энергию у тех, кто, в свою очередь, и сам подключен к моим трубкам-капельницам?..

Клац, трям, брям, а потом глиссандо смычком по всем наболевшим струнам; тремоло щекотки вздымается бурлящим потоком вверх от пуза. Пузо! Так вот оно что – ха-ха! – причиной всему ты! В тебе-то и кроется эпицентр моих страданий! Скажи мне, чего расстраиваешь мои струны-капельницы своими трихинеллезами, энтеробиозами, аскаридозами, запорами и скарабиазами? Ты генерируешь метеориты метеоризмов, провоцируя мой истерический хохот – щекотанием порожних субтильных кишок; накачиваешь газами засохшую кровь тех агнцев-сорняков, которые, изначально дети, и алчут молока, чтобы отмыть кровь! В таком случае, лучше пощекочи мне желудок, и тогда, возможно, он расслабится и пропустит этих несварёнышей. Метеоризм – это газ; хохот – пневматическое сокращение щекотливой энергии и саливация космо-сферул. В таком случае, если поднатужиться и закидать мирных жителей смехом и метеоритами, может быть и раздуется моя истерическая энергия в конвульсивном шоке. И мне помощь, и для них встряска с новыми впечатлениями, – бартер. Хорошо всем, ведь для них смех – это непозволительная радость, роскошь. А в случае с метеоритами: настанет их день долгожданного избавления от обыденности, устав от автоматических повторений поднимающихся на нитях рук и ног.

Одно дело, если бы это произошло под дождливый плач, скатывающийся со сточных черепиц грязных крыш, с которых валятся наземь мокрые крысы. Тут уж им и так всё ясно, – норма. А истерический смех обнажит реальность, точно закулисный шабаш ведьм, открывающий за кустами крапивы – вертеп предателей, паяцев, лжецов, ханжей, агрессоров и прочей нечисти, пребывающей, в комплексе, в каждом. Они сорвут свои маски, обличая мир реальности: сумасшествие беззубого старика, вглядывающегося в просвет зоркими, безумно-плутовскими глазами, промеж взбушевавшейся апокалипсической бури неба. Его хитрые, застывшие в довольном прищуре, лисьи глаза и улыбка до ушей, затянутая щипцами на макушке, низвергнет блеющий смех, пока набалдашник головешки зайдётся кружится вокруг своей оси, набирая скорость в темп смеху. Это и есть состояние моего «пуза», стремящееся излечить кишечник от «метеоритов».

Натяну поводья, взявши четверню струн в две руки, – их у меня до бесконечности больше. Просто смех и радость, конская улыбка, взъерошенный кверху, мигающий собачий хвост, рапортующий о благорасположении. Теперь понятно, почему в сказках ведьм от падения спасает смех: он окрыляет лучше кислорода, которым дышат «обычные». Но смеяться нужно уверенно и громко, чтобы, закрывая на всё уши, не выдать недоброжелательства. Вы наверняка знаете, что такое невольно подпадать под маску театрального смеха, оставаясь визави с тем, кому что-то должен; с тем, с кем не желаешь говорить, а то и вовсе иметь дел; с тем, кто имеет подоплеку пренебрежения, злорадства, заунылости и т. д. Но мой смех очищен от этого, он исцелен!

Мне полегчало и по этой причине я ржу как сумасшедший, удерживая поводья всеми восьмью энергетическими центрами струн. Да, а как иначе?! Безумство и хаос и есть подлинная чистота! А чтобы стать обладателем такого редкого, а, возможно, и вовсе вымершего смеха, только и нужно, что задействовать все оголенные органы чувств, разбросанные по точкам тела, и немедля приступать к иглоукалываниям! Либо же задержать воздух в кишечнике, покуда вас будет щекотать лживый ишачий смех приподнятых масок. По телу проступит куча эмоций, с которыми вам предстоит совладать, иначе маска исчезнет – а это карнавал!

Маски напудренных мартышек с заскорузлой щелью рта, растянутого надменной кокетливой ухмылкой; хрустящие придворные платья прохаживаются прямо подле вашего носа. Вам предстоит оставаться в тон, чтобы выглядеть интеллигентно, – нос кверху, хвост трубой! Войдите в тело и слейтесь с ним! Бонтон и политес приличия! – покуда под задранными синичьими носами проворачиваются грязные дела: тебя обкрадывают, водят лезвиями подставных плюмажей по телу (которое ты обязался вернуть после боевого крещения); лакированные носочки туфлей ставят подножки. Но ты держись, – приличия и регалии достоинства важней!

Если вы когда-нибудь попадали в клетку с хищниками, то не понаслышке знаете, что на кону. Тут принцип тот же, поэтому всё зависит от предпочтений: либо сохранять достоинство для смертного одра, либо оставаться спокойным, отслеживая резкие движения, жесты, выхлопы слов и высказываний. Но есть ещё запасной вариант: отказаться от напускной сдержанности достоинства, – ох, как же вы пытаетесь наделить достоинством тело, которое от самих себя прячете за шелками и бархатами, – и делать то, на что я вас направлю. Истерический смех, – не им ли захлебываются младенцы? – и есть эквивалент; залог успеха; торговая марка от производителя с ярлычком и моей заверительной подписью о прохождении курса по отлучению от сдержанности качеств (противоположных высшему качеству), изолирующих вас от меня.

Живите со смехом, друзья! Вас от него не отлучат, как от молока! Он прибудет вашим прочнейшим щитом и поборником от пандемониума визгливого похихикивания прищуренных хряков, выделанных из той юфти, в толстокожесть которой завернуты все вокруг, – таков модернистский стиль, «бренд». Интеллигентные свиньи, облаченные в смокинги, зашнурованные в платья, блио, навихрюченные жабо, отштукатуренные пудрой и нарумяненные дудником и шафраном. Здесь же и мериносовые белые агнцы, которых всё туже стягивает лассо, отчего те истерически блеют. За что они изгнаны современными трендами? За то, что у них есть собственная, белоснежно-лоснящаяся шкурка с белыми клубящимися вьюнками? За то, что они вне системы ценностей, потому как им незачем напяливать маски, обтягивающие тело в корсет? Потому ли, что их наружность естественной красоты и колечки извиваются, указуя на лучи моего солнца, как росточки, смиренно принимающие благодать свыше?! А вот под той таксидермистской «роскошью» золотых фибул, подвесок, ожерелий, шляп – смердящий трупный яд.

Золотые зубы, седые косматые волосы, слепые глаза, пастозные, флуктуативно дребезжащие тела, испещренные отметинами лезвий плюмажей; копытца втиснутые в туфлицы, которые своими каблуками-шпильками всё глубже пробивают землю под ногами, трамбуя её в стиле па хали-гали, с крутыми реверансами голов и зафиксированными зияющими взглядами исподлобья. Видимо, они намеренно опускают литосферный лифт в бездну; удерживают его тросы, как та лампа у жителей Рутинезии; как зуб, дребезжащий на нерве, скрипя и охая от страха перед выдергиванием. Они тверды и последовательны в своем детище, как щипцы для вырывания зубов, готовые вырвать землю под ногами, только бы вставить новый золотой зуб, – участника конкурса пародии на ценности. Если бы только один зуб! – так их там целая пасть!

Местность за местностью; экспансии, войны; продолжение следует по стопам золотых зубов, которые, сбившись в один белый коренной зуб, всеми силами цепляются за десны самыми сильным корнями-агнцами. Зуб не воспален, он абсолютно здоров! «Дз-з-здж-ж, дзы-ыдж-ж-ж!» – раздаётся гулкое зудение бормашины. Она пытается препарировать кариес, который имеется только у самого стоматолога.

«Дз-ы-лы-ынь!» – раздается заключительный звонок в калитку.

– Что это?! – взвизгивает Марта. – Я слышу, Боже мой, слышу!.. – бубнит она, принимаясь, как на иголках, муштровать молитву о спасении.

– В дом, скорее! – не в тон кричит Фелина. Подскочив к калитке, она задвигает обожженным движением засов, мигом устремляясь вслед за Мартой, на крыльце дома хватая её за руку, и уводя за распахнутую дверь.

Тонкие ножки трусятся от избытка адреналина; по ним распространяются молнии пустых пузырьков страха, вот-вот завладеющие закипающей кровью. Их подмывает на словоблудство, затихающее только в моменты ужасающе-продолжительного звонка в калитку. Тогда, в унисон с ним, раздается растерянный припадок истерического смеха. Словно на напружиненных нервами, ногах, Марта бегло проскальзывает через зал, в спальню матери. Там горит свет; всё прибрано, кровать застлана, но родителей нигде нет. Усиленным намагниченным толчком она переносится обратно к Фелине. Стоя в свету окна, точно кленовые листочки, прижавшиеся друг к другу, они отслеживают какое-то глубинное бурчание с бурлением. Доходит до того, что половицы пола, посвистывая, занимаются ходить под давлением возрастающего закипания недр, прорывающегося наружу торфяной магмой, покрывшей пол тонким слоем липкости цвета драконьей зелени. Из расселин между досками источаются дурно пахнущие миазмы тления. Девочки замечают, что гвозди уже не сдерживают хтоническое брожение почв; теперь, потеряв устойчивость, их ноги будто оказались на доске для серфинга в беснующемся море. Только, не вода там вовсе, а нечто желеобразное и вязкое, вздымающееся, как на дрожжах.

Что есть прыти, Фелина подлетает к окну прихожей, едва не падая на движущееся нечто. Выглядывая в окно, она видит, – прикрывая в ужасе рот, – что двор, покрыт слоем расплывающейся светло-оливковой слизи. Над землей нависает дымка более насыщенно-зелёных испарений. На смену ночи пришли ранние «сумерки» цвета гнойных носовых выделений. Светло-горчичное небо осыпалось сонмом «душных» капелек тумана-конденсата, провисая над землей, – казалось, что оно бездонно.

К окну подскочила встревоженная и едва ли не рыдающая Марта, чьи растрепанные, ванильно-сахарные волосы, покрылись сладким сахарным сиропом паники.

Стоматолог сверху разразился громозвучным смехом: он успешно окончил полоскание ротовой полости антисептиками; осталось вколоть усыпляющую душу анестезию в корень зуба, и, расшатав его – вырвать мудрость, а заодно и другие человеческие качества, обитающие в нём.

Из ниоткуда возникла иглообразная сухая старуха, – до того острая во всех смыслах, что режет глаз. Она была одета в лохмотья из грязных тряпок; вспышка растрепанных грязных волос походила на скомканный шар, одетый на острие головы – вроде колпачка. Палка из гледичии трехколючковой, на которую она опиралась, впивалась концом глубоко в землю. Пока старуха с упорством давила на палку, сцепив точеными когтями набалдашник ручки, в то же время высматривая нечто ястребиным взглядом, с глазами, следующими вдогонку, даже я, право, испугался, взглянув в её, трудно сказать, лицо, в котором взорвали бомбу. Всё, что от него осталось – глубокая вмятина; в темноте впадин глазниц – красные горящие угольки. Обугленный крюк носа выпирал из западни, походя на сук; из пасти – смрад артикаина.

– Нам нужно бежать! – заголосила Марта, бегло подбирая руку сестры, направляясь в зал.

Девочки пробежали на носочках, подобрав животы и заметно ссутулив верхнюю часть, словно предостерегая распознание движений за окном. Марта то и дело подскакивала к Фелине, наступая ей на пятки, придерживаясь за её плечи, которая, в свой черед, шла с решительной осанкой. Они подбежали к окну зала.

Тем временем тело старухи приблизилось положением параллельно земле; её движение не прекращалось за счет выгнутых в 90 градусов, носков когтистых лап. Скорость макания носа в землю возрастала; она вдавалась пушкой головы в плечи, нахохлившись, как зимующая ворона. Теперь её черные глазницы засверкали красноватыми венцами свечения.

– Ну же! – с чувством рыкнула Марта, подталкивая Фелину в окно. – Быстрей! – торопила она. – Мы можем выбежать через сад, там есть запасной выход!..

Небо их встретило цветом разбавленного, едко-горчичного порошка. Внезапно, за их спинами, – Марта тотчас обернулась, – во всех комнатах защёлкали рубильники, соревнуясь со скоростью света.

– Да скорее же! – взволнованно и сердито закричала Фелина, хватая Марту за руку, мимолетом заглядывая в окно.

Пробежав через сад к заднему дворику, Марта в слезах прислонилась к Фелине, обвив её руками; по шее и плечам обеих полились слезы инеевой росы.

– Как же я оставлю дом?.. – вопрошала Марта с глазами, припухшими от слёз. – Как же… родители? – Она всхлипнула на вдохе, падая на плечо сестры.

Смотревшая в сторону окна Фелина замечает, как слизь переваливается и свешиваясь редким гребешком через оконный отлив. Немедля, она выталкивает Марту за дверь…

Ощутив сквозь сон дикую зубную боль (и это с тем учетом, что зубов в принципе не имею, но приходится выражаться аллегорически, чтобы вы смогли меня понять), я вскакиваю в диком поту со своих перин. Раз уж речь зашла о правде, хочу добавить: я абсолютно бесплотен – но не от рождения, – это теперь я почти исчез и почти не ощущаюсь их сплошной материей (о материальном). Но, коль находятся в черепках жители, которые веруют в меня и взывают ко мне за помощью, мой разум тотчас реагирует на интуитивный сигнал. Я – одухотворенная телесная оболочка, бесплотный дух, в отличие от той мертвой кожи змеи, которая в адамовы веки вас искусила, питаясь вами до сих пор – как своими плодами. Страшно представить, что случится, если гомункулы, наконец, станут моими приемниками и единомышленниками: верно, вновь восстанет реминисценция бескрайних и далеких мгновений моего зарождения; та пора, когда я ещё был облачён в плоть.

Вопрос в том, как вам добиться мира. Возможно, нужно попробовать создать соответствующую модель; общую систему ценностей и правил для всех жителей и территорий: каменных, горчичных, фиалковых, нейтральных, аспидных, хмурых, жёлтых, болотных; белых, чёрных, красных и жёлтых. И никаких экспансий, революций, митингов, – с тем условием, что любая нововведенная система будет неизменно опираться на ещё одну «опору» – духовную сторону жителей планет, – на меня.

Помогите мне, протяните мне ваши руки; покажите ладони, копыта, хвосты, уши, глаза и органы оставшихся чувств, которые, перепутав, вы искоренили вместо отжившей модели грёбанной системы. Заинтересованных, безгрешных и цельных душой и телом, я всегда найду. С этой чудо-системой все будут насыщенны моей космо-манной; никто не останется голодным.

Бархатцев пшеничных – видимо-невидимо; дюновиков в меду, запеченных под лучами солнца – океаны, – идеальная пища для отлёта в медитацию. Ну а пока там бродят горбатые и мохнатые спины непокорных завету моему: точно немощные камни, бредущие неразрывным караваном, они уповают на сахарные благовония 1001 ночи, – да ниспустятся на этих верблюдов благословенные пучины нардовых снов!

– Скажите Зоил, вы меня слышите?! Ну конечно же слышите! Даже, порой, позволяете мне делать лапидарные заметки. Тогда скажите мне вот что – если у вас такой 99% слух. Почему вы никак не поймёте, что тут дело не только во мне и моём клубе, но и в тех, на кого у вас не хватает еще одной доли процента слуха. Или, может, только я оглох? Может, это я слышу писк в балдже головы, которая, вращаясь вокруг своей оси, создает гомофонную акустику? Могу полагать, что я изначально переусердствовал с восприятием и распознанием звука из напитков, и уже впоследствии моя голова закружилась, потеряв слух, доныне сохраняя криптомнезию многоголосья. Или, может, это гиперпиретическая лихорадка?! Или на фоне неврастении и ипохондрии – целебрастенический синдром? Ответьте мне, право, – вы слышите звуки в сердцевине звёзд затухающего рассудка? Остаётся надеяться, что вы чтец мыслеформ, иначе как до вас донести, что я в своём уме? Судя по тому, как вы меня счисляете своими затухшими угольками глаз, запавшими глубоко в вашу алгорифмически-оценочную модальность мозга, вы, стало быть, не намереваетесь ничего услышать, и все мои слова с пояснениями – в пустоту, – в ту, в лоне которой я так хорошо обжился и без вашего присутствия! В таком случае, вы обычный штрейкбрехер и шпион! Вашей дружбы мне и задарма не нужно! Вы думали, я не заметил, что ещё задолго до того, как ваше единоличное эго начинает продираться ко мне – точно через леса Амазонки, – писк в моей голове возобновляется? Когда вы вторгаетесь сюда без предупреждения, этот охриплый писк сливается в единый гомон, и, можно решить, он обращен именно к вам! Вы же выставляете меня в дурном свете, притворствуя, будто «они» – пустой звук моего больного воображения. К слову, добавлю: вам, видимо, даже выгодно выставлять меня за полоумного, ведь вы же, дорогой зоил Жён-Премьер – любовник моей дорогочтимейшей женушки, не так ли?! Я сразу это вычислил, заметив ваше уютное распространение по площади моего автономного заведения. Мое напряжение, при вашем присутствии, совместно с той надвижной субдукцией ваших «плит», перекрывающих пространство – некогда бывшее мной, – с одной стороны – разочаровывает мою мужскую энергию и силу, однако, уже с другой – удивляет вашей сметливостью и последовательностью модулированных, сменяющихся аффектаций. Вы говорите мне: «Мы есть то, что создаём»… Давайте предположим… Но, тогда, отчего же, ваше святейшество, вы даже не удосуживаетесь расслышать тех моллюсков-гомункулов, кричащих вам вон из тех черепков? Причина тому предельно ясна: вы намеренно притворяетесь, что сами ни шиша не слышите, добиваясь закрепления за мной положения умалишенного! Всё, что вы можете – это разрушить, вобрать и адсорбировать. И именно вы – я убежден! – потягивали с завидной обсмаковывающей неспешностью – мою мужскую силу! Хотите обосноваться здесь, мой продуманный? Испиться напитков, над которыми я тружусь для вашего привередливого пищеварения, дабы вы, тем временем, разносили профанации обо мне как о невменяемом? Аида с два! Жители моих черепков воздушно-космическими, морскими, сухопутными войсками аболиционистов восстанут против вашего эгоистичного ига, – уж я их подготовлю! А если даже случиться, что я сдам обороты – они отстоят мою честь, так и знайте! Вы сделаете всего один глоток и заворот поглощающего чёрного ядра вам обеспечен! А потом я хрипло-слабым, победоносным голосом прорежу вашу пустоту: «От чего заболели, Зоил, тем и лечитесь!» Если уж погибать, то только с вами, дражайший лицемер!