Когда ангелы слепы

Но и протестанты не собирались спокойно ждать, пока их передушат и перережут испанские кабальеро. Ещё большей строптивостью, нежели лютеране, прославились кальвинисты, идейные последователи Жана Кальвина – французского богослова, бежавшего из Франции, где ему угрожала смерть, и обосновавшегося в альпийской Женеве у гостеприимных бюргеров, враждебно настроенных к Риму и прежней католической церкви. Кальвин категорически не терпел всякого несогласия с собой и своим вариантом христианской доктрины, а по своей ярой ненависти к инакомыслящим мог превзойти и знаменитого испанского инквизитора Томаса Торквемаду. В Женеве он основал свой аналог инквизиции, бывшей ещё более свирепой и беспощадной, нежели католическая. Любого, кто продолжал соблюдать католические обряды или выказывал малейшее несогласие, ждала смерть. Женеву стали называть «протестантским Римом», а Кальвина – «женевским Папой». Наибольшее распространение кальвинизм получил в Швейцарии, Голландии, Шотландии и нескольких немецких княжествах. Полностью лютеранскими стали Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия, прибалтийские страны и почти вся северная и восточная Германия. В Англии и Уэльсе утвердился англиканизм – совершенно особая, глубоко национальная конфессия, сохранившая как католические догматы, так и принявшая много положений и принципов протестантизма.

После немецкого нашествия Вечный город стоял униженным и разорённым. Повсюду, куда ни глянь, виделись следы пожарищ и разрушений. Церкви стояли разграбленными, во всём царила атмосфера упадка и запустения. Папский двор покинули многие художники и зодчие, ранее щедро кормившиеся из рук святого отца. Считается, что именно события 1527 года стали началом формирования маньеризма – нового течения в искусстве, утратившего былую идиллию и гармонию Ренессанса.

Ещё со времён нашествия готов, при осаде отрезавших город от акведуков, Рим постоянно испытывал недостаток хорошей питьевой воды. В последующие Тёмные века основная часть жителей селилась на Марсовом поле, в излучине реки, откуда и брала воду. Мутный и болотистый Тибр порой был единственным источником воды в городе. Немудрено, что болезни, вызываемые грязной водой, были бичом Рима той поры. Тем более, что та же река выполняла и функцию канализации. А что и говорить о славной и древней традиции римлян сбрасывать в Тибр тела убитых. Лишь в середине XV века Римский Папа Николай V, наняв инженера-художника Альберти, отремонтировал античный акведук «Аква Вирго».

На поросшем травой форуме, как и на заполненном античными руинами Палатине, паслись свиньи, погоняемые загорелыми мальчиками-свинопасами. Прежние площади, со статуями и колоннами, были обращены в огороды с капустой и луком. На многих улицах, особенно ближе к рынкам, тротуары были сильно замусорены и забрызганы кровью. Всюду валялись свиные внутренности и сваленная кучами тухлая рыба.

И всё-таки это был Рим, и даже лёжа в руинах, он был величественен и прекрасен. Как и полуразрушенный Колизей спустя и полторы тысячи лет продолжал удивлять и приводить в восторг, так и бессмертный город, символом которого он стал. И какому бы самому ужасному разрушению и опустошению его не подвергали, он всё равно оставался самим собой. А раны и язвы на теле лишь добавляли гротеска его величию.

Париж уже стал столицей Франции, Мадрид становился столицей Испании, уверенно отнимая сие звание у Толедо, но Рим ещё не был столицей Италии; он был и оставался столицей мира.

Въехав в город через Фламиниевы ворота, они направились прямиком к папской резиденции, где и намеревались застать маэстро. Но к околицам Ватикана добрались уже ночью, став на постой в пятиэтажном многоквартирном доме, похожем на древнюю инсулу.

К их счастью, Микеланджело в это время был в Риме и как раз там, куда они пожаловали. Более всего перед встречей с великим маэстро Янс Ульрих опасался того, что из-за событий девятилетней давности тот откажется брать в ученики немца. Да и ненависть со стороны римлян могла обернуться для Ларса страшными последствиями. Дабы избежать неприятностей, он решил выдать себя и своего сына за немецкоязычных швейцарцев из католического Люцерна.

Уже на следующий день, сразу после обеда, Микеланджело согласился уделить пару минут одарённому юноше. Для Ларса сие краткое свидание было подобно божественному откровению. Будто разошлись небеса и меж облаков показался светлый лик отца небесного. От волнения перехватывало дыхание, а сердце, казалось, вырвется из груди. Но более всего юного художника могли подвести дрожащие руки.

В свои шестьдесят Микеланджело был на пике славы и в самом разгаре своих творческих возможностей. Все величайшие конкуренты, кои могли сравниться с ним в творческой силе, ушли в мир иной, а единственным мастером, чьё имя было также известно, остался Тициан. Но с Тицианом они никогда не были соперниками, поскольку Тициан занимался только живописью, став на стезю придворного портретиста. Сам Микеланджело позировал ему для своего портрета.

К этому времени уже были завершены большинство его самых гениальных творений: статуя Давида, статуя Христа, Сикстинская капелла, капелла Медичи. То прерываясь, то вновь возобновляясь, продолжалась работа над гробницей Римского Папы Юлия II.

Как раз в это самое время маэстро начинал работу над алтарной стеной Сикстинской капеллы. До этого на ней уже была нанесена фреска, изображавшая Страшный суд, работы Пьетро Перуджино. Но по каким-то таинственным неизвестным причинам Папа приказал её уничтожить, а стену подготовить для новой работы. Следующий Римский Папа Павел III распорядился, чтобы новая фреска повторяла сюжет предыдущей и имела то же название – «Страшный суд».

Уладив с отцом Ларса вопрос стоимости обучения, маэстро, как и положено, решил испытать нового ученика и узнать, на что тот годится. Не теряя попусту драгоценного времени, он велел им следовать за собой. Так Ларс впервые оказался в Сикстинской капелле.

При взгляде снаружи это строгое прямоугольное здание с высоко расположенными окнами не производило какого-либо особого впечатления, и, если бы не колоссальный труд Микеланджело, превративший её в наипрекраснейшее творение, когда-либо созданное художником, остаться бы ей одной из сотен ничем не примечательных римских построек. Но здание, в котором собирается конклав кардиналов и время от времени совершаются папские богослужения, просто не могло быть чем-нибудь серым и заурядным.

Прознав, что новый ученик неплохой рисовальщик, маэстро задал ему сделать эскиз с натуры, для чего подозвал одного из полуобнажённых юношей-натурщиков, кои всегда были у него под рукой. Многие из них уже входили в образы, которые великому мастеру предстояло изобразить в своём произведении, и перед Ларсом предстал дремучий старец Харон с веслом в руке, на своей лодке перевозящий через адскую реку Ахерон грешников, осуждённых на вечные муки. Широко расставив ноги, он занёс над головой весло, готовясь разить им тех, кто отстал и не хочет отправляться в ад.

Со своим заданием Ларс справился на отлично, изобразив адского старика Харона во всём его грозном величии. И это несмотря на владевшее им колоссальнейшее волнение, от которого тряслись руки и перехватывало дыхание.

Сам великий маэстро нашёл его эскиз вполне приличным, а его автора вполне достойным стать одним из своих многочисленных помощников.

Последующие два дня Ларс провёл вместе с отцом, обустраивая быт на съёмной квартире и совершая тихие пешие прогулки по Риму. Наконец, решив финансовые и организационные вопросы, касающиеся обучения сына, мастер Ульрих покинул Вечный город.

В самой капелле полным ходом шли подготовительные работы. Мастера-строители готовили алтарную стену для последующей работы с ней мастеров-живописцев. Чтобы избежать оседания пыли, на поверхности фрески была изменена конфигурация алтарной стены: ей придали небольшой уклон внутрь помещения. Также были заделаны два окна, находившиеся в алтарной стене. Изначально Микеланджело хотел сохранить хотя бы часть прежней фрески Перуджино, но потом, чтобы добиться целостности композиции, вынужден был отказаться от этого.

В это время сам гранд-маэстро был поглощен разработкой общей идеи и планированием сюжета, на основе которого ему предстояло начать работу. Как и всему, за что он брался прежде, этой фреске суждено было иметь просто колоссальный, воистину апокалиптический, масштаб. Своим размахом она непременно должна была соответствовать росписям потолка и сводов капеллы, созданных им же, за четверть века до этого. И если предыдущие фрески, со всем величием и торжественностью, изображали мир в момент его сотворения и ожидания первого прихода Спасителя, то новому полотну суждено было показать этот мир в час его гибели и второго пришествия Спасителя, для суда над ним и его обитателями. И момент этой гибели должен был быть отображён не менее грандиозно, нежели момент сотворения и рождения. А справиться с этой величайшей задачей мог лишь сам Микеланджело, и это прекрасно понимал Павел III, буквально заставивший маэстро вернуться из Флоренции в Рим и приняться за новую работу.

Едва уяснив себе общую идею и вскользь набросав основу сюжета, маэстро приступил к подбору натурщиков, должных наглядно изображать сюжет фрески, а вернее огромное множество малых сюжетных линий, из которых затем складывалось общее, грандиозное, сюжетное полотно. Приоритет отдавался рослым, атлетически сложенным юношам, способным послужить моделями для древнегреческого Дорифора. Всего в основную группу было отобрано с три десятка молодых мужчин, должных служить моделями для более или менее значимых персонажей, и ещё с полсотни для персонажей второстепенных. С десяток приглашённых художников-гримёров, отбирая наиболее подходящие типажи, довершали их сходство с героями произведения. Так, просторное здание капеллы наполнялось апостолами, святыми мучениками, парящими в небесах ангелами и вылезающими из преисподней бесами. С десяток рисовальщиков, среди которых был и Ларс, видя перед собой уже вполне готовых персонажей, делали сотни набросков и эскизов, из которых лишь немногим выбранным суждено было остаться на полотне.

Иногда, под личным руководством самого маэстро, составлялись живые композиции отдельных частей полотна, в которых принимали участие десятки натурщиков. Так, стоя в своей огромной деревянной лодке, появлялся паромщик Харон, приведший к берегу реки Ахерон очередную компанию грешников и ударами своего весла выгоняющий их в сторону преисподней, где их уже ожидал окутанный змеями царь Минос; или же сотни умерших, слыша трубный призыв ангелов, встающих из отверстых могил, дабы присутствовать на Страшном суде. Это напоминало исполинских размеров театр, развернувшийся посреди капеллы, где у каждого действующего лица, будь то натурщик или художник, была своя собственная, совершенно особая, роль. И всей этой мистерией, с ловкостью заправского кукловода, руководил Микеланджело, добиваясь желаемого, казалось бы, в самых малых и незначительных деталях.

Подготовительные работы закончились к апрелю 1536 года. Хотя начало самой росписи пришлось отложить из-за трудностей с приобретением дорогих красок. За это же время маэстро окончательно разработал сюжет, создал как общую композицию, так и её отдельные детали, подобрал образы персонажей и натурщиков, которые должны были их изображать.

Работа с нанесением красок началась летом того же 1536 года, после того как были возведены леса и на подготовленную штукатурку нанесены чёрно-белые контуры будущего произведения. Воздух внутри капеллы пропитался едким запахом масла, а едва заметные контуры стали наполняться объёмом и цветом. Особым благом для художников было то, что теперь они могли работать по сухой штукатурке, не будучи ограниченными во времени, в отличие от мастеров XV столетия, вынужденных писать по сырой штукатурке, торопясь закончить работу, пока та не высохнет.

Как и в период работы над потолком капеллы, Микеланджело самостоятельно расписывал стену, пользуясь помощью лишь при приготовлении красок, создании черновых эскизов и нанесении подготовительного слоя штукатурки под роспись. К самой фреске он подпускал только Урбино – верного слугу и своего любимейшего ученика, который помогал ему писать фон.

Всё это время Ларс, не покладая рук, трудился наравне со всеми, создав с три сотни подготовительных рисунков, некоторые из которых маэстро счёл вполне достойными. Выполнив огромный объём работ, Ларс до филигранности довёл своё мастерство графика. Хотя больше всего его интересовала работа с краской, учиться которой он и приехал в Рим. В свободное время, коего, впрочем, выдавалось немного, Ларс посещал мастерские других, пусть и не столь знаменитых художников. Не подходя сам к их работе, он лишь внимательно наблюдал за тем, как и из чего приготовляют краски, как их разбавляют и смешивают, как наносят на полотно или штукатурку. Со временем он вполне себе уяснил, как приготовлять белила, охру, киноварь, ультрамарин, умбру и сажу, а заодно – как грунтовать холст или готовить штукатурку для нанесения фресок. Но интерес Ларса не ограничивался только одной живописью. По мере возможности он хотел научиться работать и со скульптурой, познать, хотя бы в азах, архитектуру и инженерию.

Иногда, когда выдавалась свободная минута, он отдавался прогулкам по паркам и дворцам Ватикана, конечно, в тех его частях, где это было дозволено. Он мог часами, не отрывая глаз, любоваться Изгнанием Гелиодора, Пожаром в Борго и Афинской школой Рафаэля, или же изучать более ранние работы своего не менее легендарного учителя. В город он практически не выходил, так как Рим в ту пору представлял собой малоприятное, да и попросту небезопасное место.

Спустя три года его пребывания в Риме Ларса навестил отец, приехавший с намерением забрать его домой, так как срок обучения, за который было заплачено, уже заканчивался. Но Ларс, только начавший вникать в азы и тонкости искусств, стал уговаривать отца продлить сроки своего обучения. Посетив с приглашения самого Микеланджело Сикстинскую капеллу, мастер Ульрих остался польщён тем, что его сын причастен к созданию величайшего шедевра и согласился продлить срок его обучения ещё на два с половиной года, внеся за это соответствующую плату.

Периодически в капеллу наведывался сам Павел III, желая взглянуть на ещё не завершённый шедевр. Микеланджело не любил этого, но противиться воле святого отца не смел. В такие дни все работы прекращались, леса разбирались, и капелла оставалась свободной, чтобы святейший отец, в сопровождении одного лишь маэстро, мог по достоинству оценить его труд.

Так, мало-помалу, перед заказчиком и целой мастерской неустанно работающих художников, стал проявляться окончательный вид великого произведения.

В центре, на фоне тёмно-синего неба, возвышалась освещённая золотым светом фигура Христа, вершащего Страшный суд. Слева от своего сына восседала Богородица, будучи единственной полностью одетой фигурой на всей фреске. Вокруг них застыли взывающие о своём спасении толпы обнажённых людей, словно поднятых могучим вихрем.

Верхняя часть фрески, под самыми арками свода, изображала наказания грешников. На левой доле, они, надрываясь и изнемогая, воздвигали крест, на котором был распят Иисус, а на правой, с неимоверными усилиями, поднимали тяжёлую колонну, возле которой его бичевали. Крест и колонна были наклонены к середине свода, тем самым уравновешивая сложную композицию.

Вокруг Иисуса и Богородицы застыли могучие, полностью обнажённые, фигуры – действующие лица как Ветхого, так и Нового заветов. Слева от Спасителя, заметно выделяясь из хаотичной толпы, стоял апостол Пётр, держа в руке ключ от рая. За ним, дальше влево, пребывали святые мученики с орудиями их казней: апостол Андрей с крестом, святой Себастьян со стрелами, святая Екатерина с колесом, святой Лаврентий с железной решёткой. Чуть правее, у левой ноги Христа, сидел святой Варфоломей с ножом и собственной содранной кожей. Справа от Христа стоял ветхозаветный Ной, спасший немногих избранных во время Всемирного потопа. Сразу за ним стояло множество фигур полностью обнажённых мужчин и женщин: прислушивающихся, рыдающих, играющих на лире и несущих крест.

Ещё ниже, в середине следующего уровня, находились парящие в облаках бескрылые ангелы, пробуждающие мёртвых звуками труб. Справа от них возносились души спасённых праведников, слева – тёмные фигуры демонов хватали и уносили в ад осуждённых грешников.

В самом низу фрески находился ад. В центре, заметно выделяясь на общем фоне, стоял паромщик Харон, замахнувшийся веслом на испуганных грешников, выгоняя их из своей лодки на адский берег. В самом углу стоял судья загробного мира Минос, с ослиными ушами и обвившимися вокруг него змеями, посреди огромной толпы из людей, взывающих о прощении. Справа от Миноса располагалось кладбище с поднимающимися из могил мертвецами.

В 1540 году, когда работы над фреской близились к завершению, Микеланджело упал с лесов, из-за чего в работе пришлось делать очередной перерыв.

Со дня начала гениального труда и до полного его окончания минуло почти шесть лет. Фреска была завершена в 1541 году; её открытие состоялось в канун дня Всех Святых.

Но папское окружения восприняло представленную им картину очень неоднозначно, и причиной тому было засилье в ней обнажённых человеческих тел. Художника обвинили в безнравственности и непристойности, так как он изобразил обнажённые тела, не скрыв гениталии, в самой главной христианской церкви. Великий и ужасный кардинал Карафа* даже пригрозил ему инквизицией. Развязав так называемую «Компанию фигового листа», инквизитор вознамерился уничтожить «неприличную» фреску. Благо, сам Павел III не поддержал этой инициативы. В итоге решились ограничится дорисовкой драпировок, должных прикрыть наиболее «неприличные» места. Один из недовольных очевидцев произнёс фразу, ставшую впоследствии знаменитой, что перед подобной картиной «даже в публичном доме надо было бы закрыть от стыда глаза».

Тем временем подошёл к концу срок искуса, за который было уплачено отцом Ларса. Пять с половиной лет, проведённых в мире прекрасного, средь муз, ангелов и сивилл, минули как в сладком сне. Летом 1541 года снова приехал отец, и у Ларса больше не было совершенно никакого повода, чтобы оставаться в Риме и далее. Попрощавшись с великим маэстро и расплатившись со всеми счетами, они присоединились к группе немецких и фламандских паломников, возвращающихся домой с богомолья, и двинулись с ними на север, торопясь успеть, пока тропы и перевалы в Альпах были ещё проходимы.

Глава 4

Собор. Начало.

Спустя месяц опасного и утомительного пути по горным перевалам Швейцарии и долгого скучного плавания вниз по Рейну перед Ларсом вновь предстали родные края. Доплыв до Бонна, где гружёная лесом баржа остановилась для разгрузки, они сошли на берег и уже до Кёльна добрались на нанятом экипаже.

Родной город, который он не видел без малого шесть лет, показался ему прекрасней самого Рима, да и прекрасней всей Италии. Царящий в нём подлинно немецкий дух, с прохладной сухой сдержанностью и размеренной бюргерской деловитостью, не имел ничего общего с горячей страстностью юга. За годы, проведённые в Риме, Ларс так и не смог привыкнуть к бестолковой говорливости и темпераментной жестикуляции итальянцев. Конечно, ему нравилась певучая мелодичность итальянского языка, его до глубины души потрясали размах и величие итальянского искусства, также сильно он полюбил и вкуснейшую итальянскую кухню, но всякий раз, когда он говорил с итальянцем, ему невольно хотелось, чтобы тот замолчал и перестал размахивать руками. Куда белее сдержанные и даже чопорные соотечественники казались ему спокойными и рассудительными, в отличие от непоседливых и неугомонных южан. Да и прохлада, исходящая от дремучих дубрав и солёного дыхания Северного моря, была куда приятней знойной духоты, пропитанной запахом болезней и нечистот.

Едва Ларс с отцом переступили родной порог, как все домашние тут же поспешили навстречу. Залившись слезами, фрау Гретта обняла любимого сына, а уже весьма повзрослевшая Ула, словно в прежние детские годы, попросилась на руки к отцу. Стоящие за ними Урсула и Юрген, также заметно выросшие и повзрослевшие, от души хлопали в ладоши, полностью разделяя радость своих хозяев. Только стоящий позади всех Кристиан угрюмо молчал, не выказывая совершенно никакой радости по поводу возвращения Ларса. Не став долго держать их в прихожей, фрау Гретта позвала всех наверх, чтобы продолжить сию радостную встречу за семейным столом.

Уже через день, разобравшись с некоторыми текущими делами, мастер Ульрих устроил в своём доме пышный банкет, поводом к которому было желание представить почтенной публике новоиспечённого молодого художника Ларса Ульриха. На банкет, проходивший в самой пышной и просторной зале особняка Ульрихов, были приглашены почти все более или менее значимые персоны свободной части города. Были главы и мастера всех ремесленных корпораций, старшины и рядовые члены купеческой гильдии, служащие городской управы и даже некоторые высокопоставленные духовные лица. К столу подавалась прекрасная жареная свинина с луком и специями, пахучий лимбургский сыр, вестфальская риндервурст, и, конечно же, самые дорогие рейнские вина, какие только можно было купить в Кёльне.

Пирующие гости не скупились на щедрые посулы и похвалы. Ещё никогда Ларс не ощущал столь пристального внимания к своей скромной и юной персоне. Старшина цеха кёльнских живописцев, произнеся пышный и льстивый тост, пообещал торжественно принять ученика великого Микеланджело в ряды их содружества, при крохотном условии, что новый мастер, согласно старинному обычаю, представит на суд старшин свой «шедевр». А Ганс Вебер, самый богатый и знатный кёльнский суконщик, показательно отстегнув с ремня увесистый кошелёк с сорока золотыми гульденами, в торжественной обстановке сделал Ларсу первый заказ, коим оказался парадный портрет мануфактурщика.

Но прежде чем приниматься за портрет Ганса Вебера, юному живописцу необходимо было заручиться поддержкой цеха, так как нельзя было починить башмак или залатать дыру в крыше, не будучи членом профессионального содружества, которое этим занималось. Озадачившись написанием шедевра, Ларс около месяца провёл в поисках и размышлениях о жанре и сюжете своего полотна. Несколько раз он уже начинал было писать, но по той или иной причине останавливался. Сначала он хотел написать Иисуса и Богородицу, потом что-нибудь из античной мифологии, но ничего достойного, чтобы именоваться шедевром, не получалось. Иногда в голову даже закрадывалась мысль, что он переоценил себя и свои возможности, и ему рано ещё начинать карьеру настоящего и серьёзного художника.

Однажды, будучи поглощённым своими мыслями, он поднялся на верхний этаж их особняка, откуда открывался прекрасный вид на город. Был конец лета; ветер, дующий с Нидерландов, становился всё холоднее, а словно уставшее за лето солнце всё чаще укрывалось за тяжёлыми облаками. Во всём чувствовалось приближение осени. Спокойный и буднично деловитый город был с головой погружён в повседневную рутину. Островерхие крыши домов с крутящимися на ветру флюгерами и время от времени звенящие колокольни церквей величаво возвышались над копошащимися внизу жителями.

Вдруг в голову внезапно пришла мысль, что именно это и должно стать сюжетом его полотна. Его родной город, который он любил и по которому так соскучился, и должен был стать главной и единственной моделью для его будущего шедевра. Городская панорама Кёльна – вот что он должен был изобразить на своём полотне.

Охваченный порывом вдохновения, он забрался на самый высокий балкон, откуда без малого был виден весь город, и, оглядываясь вокруг, стал выбирать наилучший вид. Им оказалось северное направление с видом на Сенной рынок, Большую церковь Святого Мартина, а главное – на кёльнский кафедральный собор, который уж век остающийся в недостроенном состоянии. Уже через минуту в его руках были бумага и свинцовый карандаш, а спустя десять минут был готов первый эскиз будущего шедевра.

Последующие дни выдались по-осеннему пасмурными и прохладными, что позволило придать городской панораме более мрачную и меланхоличную атмосферу, столь любимую немецкими художниками. Стоя на крыше дома под холодными порывами солёного нидерландского ветра, он самозабвенно писал свой шедевр, не думая ни о чём, кроме работы. Выполнив основную её часть на пленэре, заканчивал свою картину он уже в комнате, не на шутку боясь простудиться, если останется на крыше.

Спустя месяц кропотливой и напряжённой работы городская панорама Кёльна была готова. Слуга Юрген, увидавший новую картину первым, сравнил её с окном, из которого виден город, настолько реалистичной и живой она получилась.

На той же неделе шедевр Ларса Ульриха был представлен на суд мастеров художественного цеха. Будучи не только впечатленным мастерством молодого художника, но и помня своё обещание, данное на банкете в его честь, старшина цеха предложил всем проголосовать за принятие Ларса в их ряды. Уже на следующий день молодой мастер торжественно принёс клятву на верность кёльнскому художественному цеху. Став мастером, Ларс смело мог брать и выполнять любые заказы, какие только были ему по плечу. И первой его профессиональной работой стал парадный портрет Ганса Вебера, плату за который он получил заранее. Вскоре за портретом старшины кёльнских суконщиков последовали и другие заказы. Самый большой и богатый город рейха был щедр на солидных заказчиков.