Когда ангелы слепы

Напоследок было ещё объявлено о сносе семи домов и двух постоялых дворов, в которых еретики находили себе пристанище.

Места, на которых стояли эти дома, объявлялись проклятыми; на них нельзя было больше ничего строить. Единственным, что устраивали потом на таком месте, были помойные ямы.

Уже на рассвете, когда по всей округе горланили петухи, наступил черёд заключительной церемонии – проводов осуждённых на смерть к месту их казни. Проснувшийся город вновь высыпал на улицы. Окна, балконы, карнизы, ветви деревьев опять заполнились сотнями любопытных. Снова во всю мощь гудели колокола.

Процессия вышла из церковной части города и длинной витиеватой вереницей потянулась к Петушиным воротам, ведущим в пригород Линденталь, где располагался пустырь Мелатен.

Чучела бежавших еретиков занимали в ней первое место, за ними тянулись кладбищенские телеги с прахом умерших. Далее двигалась огромнейшая толпа из сотен, приговорённых к разного рода епитимьям. Большинство из них были обнажены по пояс и, держа в руке розги, хлестали ими либо самих себя, либо идущих впереди. Последними шли «освобождённые», облачённые в жёлтые покаянные рубища, разрисованные языками пламени и фигурками пляшущих демонов. В руках они несли зелёного цвета кресты – символы инквизиции. Каждого «освобождённого» под руки вели двое уважаемых горожан и сопровождал один монах-исповедник, неустанно призывая его к последнему покаянию.

В завершение прецессии, верхом на лошадях, ехали служители инквизиции. С ними был и архиепископ Кёльнский Герман фон Вид. Замыкал процессию мул, который вёз ящик с судебными делами и вынесенными приговорами.

На самом Мелатене всё было готово для свершения казней. Посреди пустыря стояли тридцать высоченных столбов, обложенных дровами и хворостом. Когда процессия подошла к нужному месту, уже рассвело и все без особого труда могли видеть происходящее.

Утро выдалось пасмурным, едва заметно моросил дождь, и помощникам палача приходилось всерьёз опасаться, как бы не отсырели дрова, и казнь не пришлось откладывать на другой день. Лишь когда солнце оторвалось от горизонта и стало окончательно ясно, что день будет сухим, осуждённых стали возводить на костёр. Весь город и вся округа, побросав насущные дела, собрались вокруг пустыря, желая видеть происходящее.

Уже поднятых на кострище осуждённых ставили меж двух огромных вязанок хвороста и накрепко привязывали к столбу. Потом каждому на шею надевали цепь, которая также крепилась к столбу. При этом строго следили, чтобы все были непременно повёрнуты лицом к востоку, а не к западу. В завершение приготовлений их под самое горло обложили толстыми вязанками хвороста и большими охапками соломы.

Видя, что всё готово, отец Йоахим приказал духовникам ещё раз предложить всем осуждённым отречься от лютеранства. Получив последний и окончательный ответ на своё милостивое предложение, инквизитор высоко поднял правую руку, что было сигналом для исполнителей казней поджечь костры.

Большинству из осуждённых в качестве последней предсмертной милости на шеи были повязаны небольшие мешки с порохом, чтобы его вспышка положила конец их мучениям раньше, чем это сделает огонь. Лишь самому Кларенбаху и его ближайшим ученикам суждено было гореть живьём до конца.

Палач и его подмастерья, уже держа наготове горящие факелы, стали поджигать солому и хворост. Зажжённое пламя быстро охватывало умело устроенные кострища. Спустя считанные минуты жалящие языки пламени добрались до своих жертв. Те, у кого рот не был забит кляпом, огласили пустырь душераздирающим криком; те же, кто не мог кричать, сносили страдания молча.

Едва огонь набрал полную силу, в него стали бросать трупы умерших и чучела сбежавших. Попутно в костры неустанно подбрасывали свежие дрова и хворост. Окружавшую толпу охватил ропот. Одни, упав на колени, молились, другие рыдали, остальные молча и немо взирали на происходящее.

Огонь бушевал около часа, пожирая дрова и тела своих жертв, потом постепенно пошёл на убыль, обнажая груды пепла и тлеющие столбы с обугленными телами. Верёвки сгорели, и лишь раскалённые докрасна цепи удерживали чёрные останки казнённых у таких же чёрных столбов. Запах тлена и гари, окутавший весь Линденталь, был настолько силён, что мало кто мог дышать, не укрыв лицо рукой или одеждой. Поднятые ввысь столбы дыма, казалось, укроют за собой солнце.

Через час-другой люди стали покидать Мелатен, спеша вернуться к обыденной жизни и на время оставленным рутинным делам. У самого места казни оставалось всё меньше людей; догорающие горы пепла уже никого не интересовали. К полудню город снова зажил своей привычной будничной жизнью.

На пустыре, у догорающего кострища, остались лишь исполнители казни. Специальными крюками они вытягивали из пепла останки казнённых, рвали их на части, и затем снова бросали в огонь. Но за этим уже почти никто не наблюдал.

Чтобы тайные последователи ереси не явились на место казни за останками своих мучеников, после того как огонь окончательно погасал, весь оставшийся пепел тщательно собирали и бросали в проточную воду.

Глава 2

Гравюры Дюрера и муки Иова.

Из троих сыновей мастера Ульриха к отцу ближе всех был старший – Гюнтер. Именно в Гюнтере мастер видел достойного преемника столетней оружейной династии, и старший сын прекрасно подходил на эту роль. Серьёзный, молчаливый и преданный отцу, Гюнтер казался наилучшим продолжателем отцовского дела. С самых малых лет старший сын находился подле отца. Всего два года проходив в обычную школу и обучившись лишь азам грамоты, необходимой для чтения и ведения дел, он целиком был погружен в отцовское ремесло и все связанные с ним хлопоты. Янс Ульрих души не чаял в своём первенце, благодаря небо за достойного наследника своего дела.

Совсем иным был Кристиан. Для отца он всегда оставался вторым после Гюнтера. Мастер также приобщал его к своему ремеслу, но только как заместителя и помощника своего старшего сына. Заносчивый и эгоистичный, он едва мог смириться со своей второй ролью. Он то всеми силами соперничал с Гюнтером, желая завоевать больше отцовского расположения, то, напротив, начинал избегать всего, что касалось отцовских дел. В отличие от Гюнтера, он постоянно ходил в школу, прекрасно учился, и, скорее всего, мог поступить в университет.

Далее всех от отца и старших братьев был младший – Ларс. Будучи третьим сыном и наименьшим претендентом на отцовское наследство, он менее всего интересовал отца. Из троих сыновей он ближе всех был к матери. Иногда можно было подумать, что отец и не знал о его существовании. Даже после рождения младшей сестры Улы Ларс продолжал оставаться с матерью. Как и Гюнтер, он вызывал жгучую зависть Кристиана, который ревновал отца к Гюнтеру, а мать к Ларсу и Уле. Каждый вечер, который фрау Гретта посвящала чтению, сидя в уютном гостином углу, освещённом свечами, Ларс был подле матери, с упоением слушая сонеты Петрарки, рассказы Боккаччо и «Похвалы глупости» Эразма Роттердамского.

Одним ясным субботним деньком Ларс увязался за матерью и Урсулой, собравшимися на Сенной рынок, чтобы накупить продуктов для воскресного стола. Как и в любой другой день, большая рыночная площадь кипела страстями. Гомон толпы, назойливые выкрики зазывал, брань, ругань и заглушающие всё это горн и возглас глашатая, объявляющего новые постановления городских властей. В тот день людским вниманием почти всецело владел театр голландских редерейкеров, заехавший с гастролями в Кёльн и дававший представления на деревянном помосте, устроенном на краю рыночной площади. Сюжеты их «действ» были сродни популярным и распространённым по всей Европе моралите. Основой моралите были краткие нравоучительные произведения. В качестве персонажей в них выступали абстрактные аллегорические фигуры: скупость с золотым мешком; себялюбие, беспрестанно смотрящееся в зеркало; любовь, держащая в руках сердце.

Действо, разыгранное в тот день на площади, называлось «Элкерлейк», что значит «Каждый человек», и имело незатейливый поучительный сюжет. К человеку, которого на Пиру Жизни сопровождают Добродетель, Мудрость и пять чувств, неожиданно является Смерть и требует отчёта за прожитое. Постепенно все оставляют человека, и лишь Добродетель сопровождает его от исповеди к причастию и, наконец, к могиле.

Пока мать и Урсула ходили по мясным и овощным рядам, Ларс оставался смотреть представление. Под конец, с доверху наполненными корзинками, к нему присоединились и они. Когда один из актёров, после завершения действа, стуча своими деревянными кломпами, стал обходить зрительские ряды с протянутой вперёд шляпой, фрау Гретта, не жалея, положила в неё целый гульден.

Уже покидая рынок, они зашли в книжную лавку, которую держал Иоганн Целль – сын старейшего кёльнского типографа Ульриха Целля. Ещё за месяц до этого фрау Гретта попросила приберечь для неё роман «Фортунат» аугсбургского бюргера Буркхарда Цинка, если, конечно, таковой появится в продаже. Но Иоганн Целль лишь развёл руками, сказав, что за «Фортунатом», скорее всего, придётся ехать в сам Аугсбург. Последними изданиями старейшей кёльнской типографии были: «Сумма теологии» святого Фомы Аквинского*, «Сумма о творениях» святого Альберта Великого* и «Сетования тёмных людей» магистра Ортуина Грация. Вряд ли фрау Гретту могло заинтересовать в качестве вечернего чтива что-либо из этого. Всё же, не желая отпускать свою постоянную покупательницу ни с чем, почтенный типограф обратил её внимание на новое издание библейского Апокалипсиса, вышедшее с иллюстрациями и титульным листом работы Альбрехта Дюрера*.

Серия гравюр из цикла «Апокалипсис» была одной из наиболее известных работ мастера, принесшая ему известность не только в родной Германии, но и по всей Европе. Серия «Апокалипсис» впервые была выпущена в свет в 1498 году в двух изданиях: одно с текстом на немецком языке, другое – на латинском, и состояла из пятнадцати гравюр. Позже Дюрер добавил к ней и титульный лист. Альбом получил широкое распространение в Германии, став поистине народной книгой. Очередной выпуск его работ был приурочен ко второй годовщине смерти великого мастера, скоропостижно скончавшегося в 1528 году на пятьдесят седьмом году жизни.

На фрау Гретту, в первый раз увидевшую дюрерские гравюры, они произвели отталкивающее впечатление. Подобную первоначальную реакцию они, естественно, вызывали у многих, впервые столкнувшихся с неординарными и неоднозначными работами гения. Пролистав пару страниц, она с недовольством положила альбом обратно. Апокалиптический гротеск, переполнявший работы мастера, был по душе не всем. Урсула, мельком заглянувшая в альбом, пришла к тому же выводу. Именно тогда стоявшему позади всех семилетнему Ларсу и захотелось узнать, что же такого было в тех иллюстрациях, из-за которых мать никак не хотела его покупать.

В итоге, альбом всё же был куплен, но скорее из чувства хорошего тона по отношению к знаменитому хозяину лавки. Словно что-то совершенно ненужное, его положили в одну корзину вместе с капустой и сельдереем, а принеся домой, выложили вместе с остальными покупками и оставили пылиться на кухне рядом с кулинарной книгой. На какое-то время о нём просто забыли. Все, кроме Ларса.

Любопытство, завладевшее им ещё в книжной лавке, не отпускало, а напротив, росло с каждым днём. Хоть одним глазком ему хотелось узнать, что же так напугало его мать и служанку.

И вот, одним ясным будним деньком, вернувшись из школы и уличив удобный момент, Ларс спустился на пропахшую стряпнёй кухню, чтобы отыскать альбом с Апокалипсисом. Стоя на цыпочках и постоянно оглядываясь, словно забравшийся в дом вор, он отыскал заветный альбом на окне рядом с кулинарной книгой, куда его положила Урсула. Завладев альбомом, он засунул его под камзол и также, крадучись, направился к одному из окон гостиной, чтобы при свете дня внимательно рассмотреть свой трофей.

Первой гравюрой, представшей его взору, были, конечно же, легендарные «Четыре всадника Апокалипсиса». Умопомрачительный гротеск, переполняющий гравюрную композицию, одновременно пугал и притягивал. И эта двойственность впечатления говорила сама за себя. Те, в ком вверх брали отвращение и испуг, как это было в случае с матерью и Урсулой, вряд ли могли бы любоваться подобного рода искусством. Те же, в ком вверх брало притяжение, навсегда становились преданными поклонниками и ценителями работ великого мастера.

На ум сразу же пришли строки из Откровения, прекрасно знакомые и заученные с малых лет из церковных проповедей:

И когда он снял четвёртую печать,

я слышал голос четвёртого животного,

говорящий: иди и смотри.

И я взглянул, и вот, конь бледный,

и на нём всадник, имя которому «Смерть»;

и ад следовал за ним; и дана ему власть

над четвёртою частью земли-

умерщвлять мечом и голодом, и мором

и зверями лесными.

Напуганный и впечатлённый до глубины души, он решил, что для первого раза достаточно и, закрыв альбом, спрятал его под покрывало одного из кресел. Но с того дня апокалиптические гравюры Альбрехта Дюрера стали единственным, что владело его юным умом.

Где бы он ни был, вставал ли утром, ложился ли вечером, сидел ли в церкви на мессе или в школе за партой, Ларс не переставал думать о них. Всё своё свободное время, какое только мог уделить, он всецело отдавал изучению дюреровского альбома. Причём сам текст Откровения его практически не интересовал, всё его внимание было приковано к иллюстрациям. Он часами мог изучать один и тот же рисунок, рассматривая каждое чудовище, каждого святого или грешника, каждого ангела или беса, и всё, что их окружало.

Одним будним днём, сидя у серого дождливого окна, Ларс в очередной раз рассматривал фигуру ангела с гравюры «Ангел с ключом от преисподней и Видение небесного Иерусалима.» И неожиданно ему пришла в голову мысль перерисовать его на бумагу. Найдя чистый бумажный лист и свинцовый грифель, он занялся этим совершенно новым для себя делом.

В уме в это время повторялись хорошо знакомые строки из Откровения:

И увидел я ангела, сходящего с неба,

который имел ключ от бездны

и большую цепь в своей руке.

Он взял дракона, змия древнего,

который есть дьявол и сатана,

и сковал его на тысячу лет,

и низверг его в бездну, и заключил его,

и положил над ним печать,

дабы не прельщал он уже народы,

доколе не окончится тысяча лет;

после сего ему должно быть

освобождённым на малое время.

Первый ангел получился вполне похожим на оригинал, хотя и не без некоторых недочётов. Вдохновлённый первым успехом, Ларс решил срисовать архангела Михаила, бьющегося с драконом, с одноимённой гравюры. Архангел вышел ещё более красивым и похожим на оригинал. После он ещё срисовал всадника с мерой в руке и всадника, имя которому «Смерть», кои также получились вполне схожими с оригинальной гравюрой.

Как-то раз Ларс решил показать свои первые работы прислужнику Юргену, который своими юными годами был ближе всего к нему. Увидев работы Ларса, Юрген, естественно, не поверил, что тот мог это сделать. Как ни доказывал Ларс свою правоту, Юрген отказывался ему верить. Чтобы переубедить слугу, он достал чистый лист и прямо у него на глазах скопировал одного из «Семи трубящих ангелов». Поражённый Юрген даже не знал, что сказать. Поверив-таки в то, что автором копий дюрерских гравюр является Ларс, Юрген стал уговаривать его показать их своему отцу. Но сам Ларс пока не решился этого сделать.

Но всё же настоятельный совет Юргена мысленно постоянно напоминал о себе. Срисовывая очередного ангела или демона, он то и дело спрашивал себя, что же скажет отец, увидев его рисунки.

И вот, одним хмурым мартовским днём, он уличил момент, когда мастер Ульрих был один в своём кабинете, и, робея, словно бедный проситель перед городской управой, приоткрыл дверь отцовского кабинета и попросил разрешения войти. Увидев младшего сына, мастер, конечно же, дал своё разрешение. Но каково же было его удивление, когда он узнал, с чем именно пожаловал к нему Ларс. Как самому младшему из сыновей отец уделял ему меньше всего внимания и, конечно, меньше всего знал о нём. Но наглядный талант, который продемонстрировал тот, с лихвой затмевал успехи двух старших.

С трудом скрывая своё неподдельное удивление, мастер Ульрих попросил оставить ему несколько наилучших рисунков, после чего, наградив сына умеренной похвалой, велел ему за рисованием не забывать о грамоте и школьных занятиях. На том Ларс и оставил отца, получив, возможно, наиважнейшее признание в своей жизни.

Последующие три дня прошли как обычно. Утром Ларс уходил в школу, вернувшись домой к обеду, делал после него домашнее задание и весь оставшийся день посвящал дальнейшему совершенствованию своих художественных навыков. Казалось, отец напрочь забыл об их разговоре, ограничившись простой родительской похвалой.

Но на четвёртый день мастер велел позвать Ларса к себе и, когда тот явился, сказал, чтобы завтра утром он не ходил в школу, а вместо этого явился прямо к нему. Гадая, в чём дело, с огромным нетерпением Ларс стал дожидаться завтрашнего утра.

Как и было велено, на следующий день после завтрака он не отправился на занятия, а сразу же пошёл в кабинет отца, как тот и сказал. Увидев сына, мастер Ульрих велел ему следовать за собой.

Выйдя из дома, они пошли по людным, гомонящим улицам Кёльна к кварталу, где селились художники, и где, как правило, располагались их мастерские. Живописцы, считавшиеся такими же мастеровыми, как плотники и портные, имели свой цех и пользовались равными привилегиями с остальными ремесленниками. Художественный цех был такой же закрытой организацией, как и цех оружейный, и попасть в него, даже просто на учёбу, было возможно, как правило, только по праву наследства. Но для мастера Ульриха в Кёльне закрытых дверей не было.

Сам Альбрехт Дюрер был сыном золотых дел мастера. Своё прекрасное владение гравюрой на металле, которой обычно занимались не художники, а ювелиры, Альбрехт получил в мастерской отца, также звавшегося Альбрехтом. Собственное же ремесло отец великого художника также унаследовал от своего отца Антония Дюрера. Столь завидному положению в Нюрнберге, ставшем настоящим центром немецкого искусства, старший Дюрер был не в последнюю очередь обязан женитьбе на дочери своего патрона Иеронима Гольпера Барбаре – матери своего великого сына. И, конечно, у него было достаточно средств, чтобы отдать сына в учение к известному нюрнбергскому живописцу и графику Михаэлю Вольгемуту.

Янс Ульрих привёл своего сына в самую знаменитую и престижную мастерскую Кёльна, открытую ещё самим Штефаном Лохнером – величайшим кёльнским мастером XV столетия. Договорившись заранее с одним из работавших в ней графиков, мастер Ульрих попросил испытать его сына на действительное наличие таланта к изобразительному искусству.

Сам же Ларс, впервые оказавшись в художественной мастерской, насколько хватало его детских глаз, внимал этому новому миру, пропахшему масляными красками и напоённому всем самым прекрасным, что только может существовать в мире.

Первым испытанием для маленького начинающего художника стала знаменитая гравюра Лукаса Кранаха «Оборотень». Испытывавший его мастер Бастиан попросил просто скопировать её, точно также, как он уже не раз делал с гравюрами Дюрера. Ларс относительно легко управился с этим одичалым человеком, стоящим на четвереньках и держащим в зубах крохотного младенца. Затем мастер Бастиан немного усложнил задание, предложив сделать то же самое, но уже с цветной гравюрой. Ею оказался «Ад» братьев Лимбург, изображавший крылатых и рогатых чертей, бросающих в огромную жаровню несчастных грешников. Впервые Ларсу пришлось работать с красками, что и вывело наружу всю его юность и неопытность. Если сам рисунок ему вполне удался, то красками он лишь испортил то, что нарисовал до этого. Но мастер Бастиан, и без того впечатлённый способностями семилетнего мальчишки, не стал делать ему никаких замечаний. В качестве третьего и заключительного задания он попросил Ларса срисовать с натуры мраморную голову древнеримской богини Минервы, которую установил перед ним. И с этим заданием Ларс справился вполне сносно, хотя и впервые копировал с натуры объёмный предмет.

По праву признав за испытуемым определённые способности, но и учтя его весьма юный возраст, мастер Бастиан посоветовал Ларсу начать с обучения искусству ксилографии – гравюры на дереве. Именно в нём Ларс мог применить и развить свой талант к графике.

На том и было решено.

Начиная с этого дня, Ларс четырежды в неделю стал посещать мастера Бастиана, беря у него уроки ксилографии. Как обычно, к обеду он приходил из школы, и сразу же после уходил в мастерскую, где и оставался до вечера.

Летом того же года в Кёльне случилась очередная вспышка оспы, настолько сильная, что мало кто на своём веку мог припомнить нечто подобное. Больницы и странноприимные дома были переполнены страдающими больными, на погост ежедневно вывозили десятки умерших. Многие из представителей городского дна болели и умирали прямо на улице, не скрывая от остальных своих ран и мучений. Глядя на них, каждый прохожий понимал, что завтра может настать и его черёд. Весь Кёльн стал походить на одну большую оспенную больницу.

В столь ужасные и трагические дни люди пуще прежнего искали утешения в церкви.

Во всех храмах города непрерывно служились литургии, священники и монахи, из тех, кто однажды уже перенёс оспу, посещали оспенные лазареты, утешая больных, соборуя и исповедуя умирающих.

Отец Якоб, священник церкви Святой Марии Капитолийской, просто не мог в своих проповедях обойти то, что творилось в городе. Гротескные, исполненные жгучей доминиканской набожности, проповеди отца Якоба в такие дни достигали своей наивысшей страсти. Проповедь, посвящённую оспе, многие запомнили на всю жизнь, особенно те, кому жить оставалось одна-две недели.

Лежащая на кафедре старая, ещё рукописная вульгата была открыта на «Книге Иова». День выдался пасмурным, и мерцающие пламенем восковые свечи, стоящие на алтаре, едва освещали каллиграфически витиеватые строки священного текста. Сидящие на скамьях прихожане, пребывая в полной тишине, приготовились слушать своего наставника.

Когда во время литургии Слова, после чтения Евангелия, наступил черёд проповеди, отец Якоб, подошёл к кафедре и стал говорить:

«Почтенные жители нашего славного и свободного города Кёльна и все верные и преданные сыновья нашей святой матери церкви, снова в наш прекрасный город пришло великое бедствие, и имя этого бедствия – оспа. Все, кто уже пережил эту напасть и, благодаря ангельскому заступничеству, остался в живых, прекрасно знают, о чём идёт речь. Ибо хвори земные являются истым бичом божиим. Они поражают без разбора и нищего, живущего впроголодь, и князя, живущего в изобилии, не знают деления на народности и языки, и даже деления на верных сынов церкви и смрадных еретиков. Воистину, присутствие болезней на земле прямо доказывает существование Бога на небе, ибо Господь не только наказывает грешников, но и испытывает праведников.

Сегодняшний наш разговор я хотел бы в первую очередь посвятить тем, кто ещё не болел оспой и преподать им наставление, если их вдруг поразит болезнь, чтобы они вспоминали эти слова в часы своего тяжкого испытания.

А поможет мне в этом святая Библия и ветхозаветная «Книга Иова», строки из которой я выбрал для своего наставления.

Жил когда-то на земле один праведный человек по имени Иов. Был он весьма богат, имея огромные стада скота, и весьма уважаем, как в своей земле, так и за её пределами. Но более всего славился Иов своей праведностью и преданностью Господу Богу.

Но вот однажды пришёл к Господу сатана и сказал: «Позволь мне испытать твоего любимца Иова и посмотреть, так ли он предан тебе, как это всем кажется. Разве даром праведен Иов?» И дал ему Бог своё разрешение.

И тогда поразил сатана всё семейство Иова, весь его скот, его дом и всё, чем он владел. И стал смотреть сатана – восстанет ли праведник Иов против Бога.

Но встал Иов и разодрал верхнюю одежду свою, остриг голову свою и пал на землю, поклонился и сказал: «Наг я вышел из чрева матери своей, наг и возвращусь. Бог дал, Бог взял, как угодно было ему, так и сделалось, да будет имя Господне благословенно.» Во всём этом не согрешил Иов и не произнёс ничего неразумного о Боге.

Но не хотел униматься сатана. Видя праведность Иова, он ещё более обозлился на него и стал просить Бога ещё сильнее испытать праведника. Говорил сатана Богу: «Простри руку свою и коснись костей его и плоти его, – благословит ли он тебя?» И снова Господь дал сатане своё разрешение, чтобы тот ещё крепче испытал праведность Иова.

И тогда поразил сатана Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя. И взял Иов себе черепицу и стал скоблить себя ею, сев вне селения. И говорила ему жена его: «Ты всё ещё твёрд в непорочности своей? Похули Бога и умри.» Но ответил Иов ей: «Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»