Когда ангелы слепы

Но шли дни, и всё сильней становились муки Иова. И вот открыл он уста свои и проклял день свой, и сказал: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет. Да омрачит его тьма и тень смертная.»

И пришли тогда к Иову три мудрых мужа и стали утешать его в горе. Говорил ему один из них: «Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания божьего не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют. В шести бедах спасёт он тебя, и в седьмой не коснётся тебя зло. Во время голода избавит тебя от смерти, и на войне – от меча.»

Но отвечал им Иов: «О, если бы верно были взвешены вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдания мои! Они верно перетянули бы песок морей! Оттого слова мои неистовы. Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьёт дух мой; ужасы божьи ополчились против меня. О, если бы благословил Бог сокрушить меня, простёр руку свою и сразил меня! Это было бы отрадно мне, и я крепился бы в моей беспощадной болезни. Тело моё одето червями и пыльными струпьями; кожа моя лопается и гноится. Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды. И душа моя желает лучше прекращения дыхания, лучше смерти, нежели сбережения костей моих. Опротивела мне жизнь.»

И стал уже Иов вопрошать Бога:

«Невинен я! Скажи мне, в чём вина моя пред тобою? Хотя бы я омылся водою и совершенно очистил руки мои, но и тогда ты погрузишь меня в грязь, и возгнушаются мною одежды мои. Ибо ты не человек, как я, чтобы я мог ответить тебе и идти вместе с тобой на суд! Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей; буду говорить в горести души моей. Скажу Богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что ты так со мною обходишься?

У тебя могущество и премудрость, пред тобой заблуждающийся и вводящий в заблуждение. Ты приводишь советников в необдуманность, и судей делаешь глупыми. Ты лишаешь перевязи царей и поясом простым опоясываешь их. Князей лишаешь их достоинства, и низвергаешь всех храбрых. Отнимаешь язык у велеречивых, и старцев лишаешь смысла. Покрываешь стыдом знаменитых, и силу могучих ослабляешь.

Дыхание моё ослабело; дни мои угасают; гробы предо мною. Если бы я и ожидать стал, то преисподняя – дом мой; во тьме постелю и постель свою; гробу скажу: ты отец мой, червю: ты отец мой и брат мой. Где же после этого надежда моя? В преисподнюю сойдёт она и будет покоиться со мною в прахе.»

Послушали его стенания трое мужей, пришедших его утешать, и стали упрекать его. Говорили они: «Что за удовольствие Вседержителю, что ты праведен? И будет ли ему выгода, что ты содержишь пути свои в непорочности? Неужели он, боясь тебя, вступит с тобой в состязание, пойдёт судиться с тобою? Верно, злоба твоя велика, и беззакониям твоим нет конца. Верно, ты брал залоги от братьев твоих ни за что, и с полунагих снимал одежду. Утомлённому жаждой не подавал воды и голодному отказывал в хлебе. Вдов ты отсылал ни с чем и сирот оставлял с пустыми руками. За то вокруг тебя петли, и весь ужас и тьма, в которой ты ничего не видишь. И ты говоришь: что знает Бог? Может ли он судить меня, праведного?»

Но отвечал им Иов: «Далёк я от того, чтобы признать вас справедливыми; доколе не умру, не уступлю непорочности моей. Крепко держал я правду мою и не отпущу её, не укорит меня сердце моё во все дни мои.

О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Господь хранил меня, когда светильник его сиял над головою моею, и я при свете его ходил среди тьмы; как был я в дни молодости моей, когда милость Божия была над шатром моим, когда ещё Вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня, когда пути мои омывались молоком, и скала источала для меня ручьи елея!

А ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня. Ночью ноют во мне кости мои, и жилы мои не имеют покоя. Мои внутренности кипят, моя кожа почернела, и кости мои обгорели от жара.»

И отошли от него трое мудрецов, пришедших его утешать, не зная, что ему сказать более.

Но подошёл к нему Елиуй, сын Варахиилов, прежде слушавший их разговор, но не решавшийся его нарушить. И сказал он Иову:

«Бог говорит однажды и, если кто не заметит, в другой раз: во сне, в ночном видении, когда сон находит на людей, во время дремоты на ложе. Тогда он открывает у человека ухо и запечатлевает своё наставление. Или мы вразумляемся болезнью на ложе своём и жестокой болью в костях своих, и жизнь наша отвращается от хлеба и душа от любимой пищи. Плоть на нас пропадает, так что её не видно, и показываются кости, которых не было видно. И душа наша приближается к могиле и жизнь наша к смерти. Если есть у тебя ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать тебе прямой путь твой, – Бог умилосердится над тобой и скажет: Освобождаю тебя от могилы.»

И едва Елиуй перестал говорить, из бури обратился к Иову сам Господь и сказал: «Кто сей, омрачающий проведение словами без смысла? Опояшь чресла свои, как муж, и я буду спрашивать тебя, а ты отвечай мне.»

И ответил Иов Господу: «Вот, я ничтожен; что буду я отвечать тебе? Руку свою полагаю на уста свои.»

И возвратил Господь потери Иова, и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде. И жил он после того сто сорок лет, и видел сыновей своих и сыновей сынов своих до четвёртого колена; и умер Иов в старости, пресыщенный днями.

Вот таким и будет моё вам сегодняшнее наставление. Особенно тем, кого ещё поразит оспа проклятая. Вспоминайте мучения Иова Многострадального и знайте: не посылает нам Господь испытаний, которые мы не в силах были бы вынести.

А если скажете, что не знает монах Якоб о чём говорит, то взгляните на щёки мои, что в дырках как сыр, и на руки, будто пламенем обожжённые. Сам прекрасно знаю, о чём говорю.

На этом и позволю себе закончить. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.»

Закончив свой монолог, отец Якоб продолжил служить мессу.

Как и всегда прежде, Ларс до глубины души остался впечатлен проповедью отца Якоба, запомнив в ней почти каждое слово. Но, сидя тогда на церковной скамье, он и подумать не мог, что проповедь эта была обращена в том числе и к нему.

Уже через два дня, вернувшись домой вечером после занятий в художественной мастерской, Ларс пожаловался матери на озноб и сильную температуру. Зная, что точно также может проявиться и обычная простуда, она напоила его горячим и велела ложиться в постель. Но ближе к полуночи Ларс почувствовал себя хуже. К ознобу и температуре добавились сильные боли в суставах и пояснице, а затем ещё сильная головная боль, с головокружением и чувством сильной жажды. Наутро началась ужасная, почти беспрерывная, рвота.

Напуганная и встревоженная, фрау Гретта немедленно послала за знакомым лекарем, к которому они обращались всей семьёй. Когда доктор Каспар входил в комнату Ларса, он уже представлял себе, с чем именно столкнётся. Причём оправдались самые худшие из его ожиданий. Едва взглянув на больного, он тут же велел немедленно везти его в оспенный лазарет, в котором практиковал. Услышав его слова, фрау Гретта залилась слезами.

Спустя около часа к их дому подъехал мрачного вида экипаж, похожий на катафалк, занимавшийся перевозкой тяжёлых инфекционных больных. Ослабшего после мучительной ночи Ларса усадили в эту страшную чумную повозку и отвезли в оспенный лазарет, находившийся при одной из церквей. Там его переодели в ужасное красное платье, цвет которого, как считали, способствует снижению жара, и уложили в чистую постель. Так для семилетнего Ларса началось первое в его жизни по-настоящему тяжёлое испытание. А уже на следующий день в тот же лазарет с такими же симптомами доставили и его старшего брата Гюнтера.

На второй день на фоне не унимающейся лихорадки всё его тело покрылось густой и тёмной геморрагической сыпью, представлявшей собой небольшие кровоизлияния в кожу. Особенно ею покрылась грудь, низ живота и внутренняя сторона бёдер.

На четвёртый день температура немного спала, лихорадка и боль также унялись. Исчезла и сыпь, оставив после себя лишь тёмные пятна на коже. Но болезнь не отступила, как ошибочно могло показаться; она лишь перешла в свою следующую стадию.

Начался период образования типичных оспин. Ими покрывалось всё тело, от головы и лица до туловища и конечностей. Появляясь в виде пятен, они проходили стадии папулы, пузырька, пустулы и, наконец, образования сплошных сухих корок, покрывающих всё тело, подобно рыбьей чешуе. Но самым страшным было уже не это. Помимо внешней стороны тела, те же оспины образовывались и внутри организма. Они покрывали слизистую оболочку носа, язык, нёбо, гортань, добираясь до трахеи и бронхов. Самым сложным теперь было просто дышать, поскольку раздувшиеся оспины практически забили собой дыхательные пути. А поражённые оспинами глазные конъюнктивы и вовсе грозили полной слепотой.

Каждое утро во время врачебного обхода к Ларсу подходил доктор Каспар, справляясь о его самочувствии, и каждый раз качал головой, видя, насколько серьёзной оказалась болезнь.

Всю самую грязную работу в лазарете делали две монахини-бенедиктинки. Они меняли бельё под больными, стирали его, как бы грязно и отвратительно оно ни было, переодевали тех, кто не мог сделать это сам, меняя один красный костюм на другой, мыли полы и следили за общей чистотой, насколько это было возможно. Два раза в день, утром и вечером, приходили священники, исповедовали и давали причастие. Тех, кто был при смерти, соборовали. Рано на рассвете приезжала повозка палача и забирала умерших, перевозя их на кладбище. Делать это старались как можно быстрее, так как трупы умерших от оспы сохраняли высокую заразность.

На девятый день болезнь зашла в свою самую тяжёлую стадию – началось нагноение оспенных пузырьков. Многие больные умирали, даже не дожив до этой стадии; те же, кто пережил её, вполне могли рассчитывать на выздоровление. Тысячи оспин по всему телу стали наполняться гноем, сотни из них лопались, выпуская потоки вишнёво-красной гнойной массы наружу. Из-за заполнения оспинами дыхательных путей и попавшего в бронхи гноя начиналась пневмония.

Пребывая в этой стадии болезни ровно неделю, Ларс совершенно не ел и не спал. Все его силы, а вернее то, что от них осталось, были брошены на то, чтобы попросту не задохнуться и не захлебнуться гноем, отчего он сильно и беспрерывно кашлял. Градом сходивший холодный пот, внезапно сменялся жаром, потом из жара снова бросало в холод. Не прекращались сильнейшие судороги, то немного стихая, то возвращаясь вновь с ещё большей силой.

К концу третьей недели болезнь пошла на спад, на этот раз уже окончательно. Начался период подсыхания и отпадения корок, на их месте стали образовываться рубцы, кои уже можно было перевязывать обычной марлей. Так прошло ещё недели две.

Более всего теперь мучила пневмония с кашлем и температурой и развившееся вдобавок к ним белокровие.

Когда фрау Гретта-таки добилась, чтобы ей дали повидаться с любимым сыном, вместо него на неё полубезумными глазами взглянуло некое совершенно истощённое и абсолютно обезображенное существо, почти ничем не похожее на её любимого Ларса.

Но вскоре её постиг ещё больший удар. В тот же день она узнала, что её старший сын Гюнтер, первенец и наследник, не пережил болезни. Развившаяся оспенная пурпура, особо тяжёлая форма болезни, при которой происходит массивное кровоизлияние в кожу, не оставила ему возможности выжить.

Болезнь, которую едва пережил Ларс, была «чёрная оспа» – одна из тяжёлых форм натуральной оспы. Заболев чёрной оспой, многие умирали уже в первые дни после появления самых первых признаков болезни. В целом оспа, при всех её разновидностях, забирала с собой даже больше жизней, нежели чума. Хотя чума и была куда более страшной и смертоносной, но её вспышки происходили сравнительно редко – раз в несколько десятилетий, или даже раз в полстолетия. Оспа же пребывала среди людей постоянно, лишь ненадолго спадая, но потом снова возвращаясь с ещё большей силой. Переболеть оспой, в той или иной форме, обязан был каждый, за малым, совершенно чудесным, исключением. Но те, кто выжил, перенеся болезнь, приобретали иммунитет на всю оставшуюся жизнь и могли смело ничего не бояться.

В день выписки с него, наконец-то, сняли страшное красное одеяние, похожее на платье палача, искупали в ушате с водой и переодели в чистую, принесённую родителями, одежду. Вечером в экипаже за ним приехали родные. После выздоровления он стал ещё более любим ими. Ужасный кошмар, длившийся более месяца, закончился.

Ещё с неделю он пролежал дома, будучи слишком слабым, чтобы чем-нибудь заниматься. Но, едва почувствовав возможность вставать с кровати на долгое время, снова занялся рисованием.

Глава 3

Рим. Учёба у Микеланджело.

Едва Ларсу, уже ставшему одним из лучших графиков Кёльна, исполнилось тринадцать, отец всерьёз задумался над тем, чтобы продолжить его художественное образование. При выборе наставника для своего сына мастер Ульрих не собирался жалеть ни денег, ни каких- либо других средств.

Будь в живых Дюрер, именно он, скорее всего, и стал бы учителем Ларса, но им, увы, уже не суждено было встретиться. В тот же злополучный 1528 год не стало и великого и ужасного Матиаса Грюневальда – апологета немецкой готики. Ганс Гольбейн Младший к этому времени уже переехал в Англию, став придворным живописцем английского короля Генриха. Единственным из по-настоящему великих, кто на тот момент ещё оставался в Германии, был Лукас Кранах. Но Кранах стал ярым поборником Реформации, жил при саксонском дворе и писал портреты Мартина Лютера. Вряд ли бы он согласился взять к себе в ученики кого-то из Кёльна – цитадели немецкого католицизма.

Естественно, что мастеру Ульриху ничего не оставалось, как обратить свой взор за пределы Германии.

Но в Нидерландах после ухода целой плеяды величайших мастеров XV века уже долгое время вообще никого не было. Во Франции Франсуа Клуэ ещё не достиг известности, видимой из-за рубежа. Единственным местом, куда можно было обратить взгляд, оставалась Италия. Но и там после ухода Рафаэля двумя звёздами, всё ещё пылающими на небосводе эпохи, оставались лишь Микеланджело и Тициан. Сил этих двух «последних титанов» пока вполне доставало, чтобы на своих плечах удерживать своды цивилизации Ренессанса.

Едва в Альпах сошёл снег, и горные перевалы стали вновь проходимы, мастер Ульрих, доверив свои дела Кристиану, вместе с Ларсом отправился в Италию. И не к кому-нибудь, а к самому Микеланджело Буонаротти.

Потратив больше месяца на переходы по горным альпийским тропам, они прибыли на родину великого мастера.

Первым итальянским городом, в котором они остановились, стал Милан, после долгих десятилетий Итальянских войн бывший в полном разорении. До недавнего времени власть в городе и всём миланском герцогстве удерживал герцог Франческо II Сфорца, чьи предки были первыми покровителями самого Леонардо да Винчи. Но в октябре 1535 года миланский герцог скончался на сороковом году жизни, не оставив прямых наследников, что привело к новому обострению войны между испано-германской империй и французским королевством. Оставаться надолго в Милане было опасно, так как в город в любой момент могли войти французские войска, уже захватившие соседнее с Миланом Савойское герцогство.

Пробыв в Милане не больше двух дней, они двинулись дальше на юг, и следующим местом их остановки стала Пьяченца, затем Модена и Болонья. В конце их предполагаемого маршрута стояла Флоренция.

Оказавшись на родине Ренессанса, мастер Ульрих тут же занялся поисками местонахождения великого Микеланджело. Ещё будучи в Милане, он узнал, что в последнее время великий маэстро заканчивал работу над грандиозной гробницей братьев Лоренцо и Джулиано Медичи, поэтому и рассчитывал застать его именно здесь. Но уже во Флоренции обнаружил, что ещё год назад маэстро уехал в Рим, для продолжения было оставленной работы над гробницей Римского Папы Юлия II, а капеллу Медичи так и бросил незавершённой. Поняв, что Микеланджело во Флоренции нет, они покинули город и двинулись дальше.

На один день задержались в Перудже, бывшей в аккурат посередине между Флоренцией и Римом, и после по древней Равеннской дороге направились в Рим.

И вот после утомительного, хотя и занимательного путешествия, у подножий Апеннинских гор в спускающейся к морю долине показался сам Вечный город.

День близился к вечеру, когда перед их взором предстала потрясающей красоты панорама. Заходящее солнце било прямо в глаза, уже готовясь укрыться за Тирренским морем. Его лучи наполняли город слепящим сверкающим светом, придавая ещё большую насыщенность цветам жжёной умбры и старого потемневшего золота, бывшим основой римского колорита.

Оглядывая впечатляющую панораму, глаз невольно начинал искать места и строения, о которых были наслышаны все, даже те, кто никогда и не бывал в Риме.

Укрывшись ладонью от бьющих в глаза солнечных лучей, Ларс разглядел цилиндрическую башню замка Сан-Анжело, в котором Римские Папы укрывались в моменты опасности, а сразу за ним и собор Святого Петра, до сих пор стоящий без купола и фасада. Немного левее, в древней части города, первым на глаза попадался овал Колизея, с огромного расстояния казавшегося совсем крохотным. Сразу за ним виднелась арка Константина и холм Палатин с руинами терм и дворцов. Также можно было разглядеть виллу Медичи, дворец Маргариты и церковь Санта Мария Маджоре. От пытливого взора также не могли ускользнуть легендарный Пантеон, мавзолей Августа и высоченная колона Траяна.

Глядя на сию захватывающую панораму, Ларс испытывал двоякое чувство. С одной стороны, им владел абсолютный восторг. Он был просто счастлив от того, что увидел Рим, и вдвойне счастлив от того, что ему предстояло здесь жить и учиться. С другой стороны, он был полон сомнений, примет ли его этот новый прекрасный мир. Не окажется ли он диким германским варваром, стоящим перед куда более культурным и образованным римлянином, способным лишь воевать и разрушать, но никак не творить и созидать. Не окажется ли он, в конце концов, отсталым и недалёким провинциалом, совершенно ничего не смыслящим в высоком искусстве.

Но каким был в сию пору сам Рим – Рим первой половины XVI столетия? Каким застал его Ларс?

Захват Рима войсками германского императора в 1527 году имел для Вечного города не менее печальные последствия, чем нашествие готов в начале V века. Бравые немецкие ландскнехты, составлявшие основу императорских войск, проявили не меньшую дикость, нежели полупервобытные германские племена более тысячи лет назад. Подобно древним вандалам, ландскнехты не оставляли после себя ни золота, ни серебра, ни меди. С той же лютой германской яростью они уничтожали и попадавшихся им под руку мирных жителей, заполняя улицы города сотнями мёртвых растерзанных тел. Сия неслыханная дикость повергла в ужас всю Европу. Но подлинный шок вызвало то обстоятельство, что наёмники целенаправленно уничтожали священников и монахов, заодно опустошая и сжигая все церкви, что попадались им на пути.

Сам император не смог бы удержать свои войска от бесчинств. Императорская казна была пуста, и платить наёмникам было нечем. Взбешённые отсутствием жалования, солдаты предприняли самовольный поход на Рим, чтобы самим взять то, что им причиталось. Когда Карл V* узнал о случившемся, он был в не меньшем ужасе, чем все остальные, хотя унижение папства и усиливало его позиции на континенте.

Со времён Диоклетиана Рим не знал такого количества убитых и замученных христианских священников. Весь город был увешан телами людей в рясах и мантиях. Даже вождь готов Аларих в своё время не посмел тронуть церкви и их священнослужителей. Охранявшие папскую резиденцию швейцарские гвардейцы попытались оказать сопротивление захватчикам, но сил их было недостаточно даже для защиты покоев святого отца. Почти вся швейцарская гвардия была перебита ландскнехтами.

Когда рано утром шестого мая 1527 года в город ворвались императорские войска, Римский Папа Климент VII, будучи в соборе Святого Петра и всё ещё веря в мистический авторитет папской власти, намеревался выйти во всём парадном облачении и пристыдить бесчинствующих захватчиков, но весть о том, что наёмники изрубили больных в ближайшем лазарете, заставила его оставить сие намерение и удариться в бегство. Единственным местом, где он смог укрыться от разъярённого воинства, стал замок Сан-Анжело, после этого на некоторое время превратившийся в тюрьму для понтифика.

Сложилась немыслимая доселе ситуация, когда христианское войско разграбило город «наместника Христа на земле». Даже сам Мартин Лютер не одобрил столь дикого варварства.

Вместе с тем события мая 1527 года стали отражением и глубокого духовного перелома, происходившего в Европе в первой половине XVI столетия. Римско-католическая церковь больше не играла той решающей роли в международной политике и духовной жизни континента, которой она обладала на протяжении прошлых тысячи лет. Мира, в котором решающее слово всегда оставалось за римским понтификом, больше не существовало. Само здание церкви и человек в сутане навсегда перестали быть чем-то сакральным и неприкосновенным. Мало того, именно церковь теперь стали обвинять во всех мыслимых бедах; тех, кого раньше считали посредниками в общении с Господом, отныне считали виновниками всякого зла. Начавшаяся за десять лет до этого Реформация положила конец духовному и религиозному единству европейских народов, а 1527 год подвёл черту под доселе небывалым могуществом церкви и святого престола.

Прекрасная эпоха, подарившая миру Колумба и Магеллана, Микеланджело и Тициана, Коперника и Парацельса, вместе с культурным и просветительским подъёмом, научными и географическими открытиями, принесла и невиданную до этих пор смуту; смуту, захватившую, прежде всего, человеческие умы. С утратой былого наивного мировоззрения мышление человека становится более сложным, стремясь к рациональному пониманию и объяснению сути окружающего мира. Но именно это стремление к новому пониманию наполнило его ум ещё большим мраком, нежели былая наивная вера в божественное. Ослабев в своей вере в Бога, человек ещё сильнее окреп в суеверии.

Сознание более просвещённой знати теперь занимали античные философы, с их школами и противоречивыми концепциями; астрология, с её созвездиями и гороскопами; и магия, с её пентаклями, стихиями и призывами. А заодно вера в философский камень, страну Эльдорадо и возможность продажи души дьяволу. Что же до простого люда, идущего за пахотным плугом, то их мир ещё пуще прежнего наполнился эльфами, вихтами, троллями и подземными цвергами. Как и тысячу лет назад, простые сельские жители приносили жертвы страшным подземным карликам-цвергам, а на особых алтарях, в дикой лесной глуши, оставляли дары эльфам. Так, простая немецкая крестьянка, ожидая скорого разрешения от бремени, молилась в церкви у образа святой Маргариты Антиохийской, дарующей женщинам лёгкие роды, а потом шла в лес к эльфийскому алтарю и оставляла там разные дары, желая заручиться помощью не только божьих святых, но и лесных духов. Считалось, что особенно хорошо эльфы помогают выздоравливать больным. Но ещё пуще расцвела вера в дурной сглаз от завистливых людей, порчу, наводимую злыми старухами, и всякого рода заклятия, насылаемые колдунами с целью погубить скотину и урожай. Процветала вера в оборотней и страшную мистическую болезнь ликантропию, вера в упырей-вампиров и в то, что умерший, не закончивший при жизни какого-нибудь важного дела, может вернуться из могилы, чтобы сие дело закончить. Настоящим бедствием стала бесовская одержимость, принимавшая порой размах эпидемий.

Но, несмотря на колоссальное падение своего авторитета, церковь продолжала играть наиважнейшую роль в жизни людей. Напротив, страсти, разожжённые Реформацией, зачастую доводили религиозный дух до самого яростного фанатизма, неведомого даже крестоносцам былых веков. Люди, до этого веками жившие в соседних провинциях, под сенью единой римско-католической церкви, теперь с неистовой яростью убивали друг друга за то, что их взгляды на христианскую веру стали различны. Католики, не зная пощады, истребляли еретиков-протестантов, а те, в свою очередь, с не меньшей злобой мстили католикам.

Очень долго в Риме не осознавали серьёзной угрозы, исходившей от реформаторов, но увидев, что за их еретическими идеями уже следуют не отдельные учёные-выскочки или небольшие тайные секты, а целые народы и государства, в Риме решили, что с Реформацией необходимо покончить. Начавшаяся борьба с безнаказанно расплодившейся ересью получила название Контрреформации*. Её первым шагом стало отлучение от церкви Мартина Лютера в булле «Exurge Domini» 15 июня 1520 года, но активное начало пришлось на понтификат Папы Павла III*. В системе мер, принимаемых Римом, первостепенное место занимали деятельность инквизиции, книжная цензура и новые религиозные ордена, главным из которых стал орден иезуитов*. Совершенно особую роль в помощи Риму играло испанское королевство, бывшее на тот момент самым сильным и могущественным католическим государством Европы. Испанию по праву называли «цепным псом церкви». Вместе с Испанией крупнейшими опорами католицизма стали Франция и Речь Посполитая.