Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

– Ну, молодец, – похвалила она, – а сапоги шить ещё не научился?

Боря смутился, но решил рассказать правду:

– Ушёл я от сапожника, ну его… Пока я сапоги шить научусь, так постарею. Только валенки подшиваю, а деньги он за это себе берёт.

Анна Николаевна рассмеялась:

– Так, значит, валенки подшиваешь, да и то бесплатно, здорово! Ну, а как дальше думаешь?

– Дядя Митя сказал, что как только вы поправитесь, я опять должен буду к сапожнику ходить.

– А ты хочешь?

– Да нет же, не хочу! И в школе надо мной смеются – узнали откуда-то, что я у сапожника учусь, – чуть не со слезами ответил Боря.

– Ну и правильно, не для сапожника ты вторую ступень заканчиваешь! Я поговорю с дядей, нечего занимать тебя ненужным делом…

Состоялся или нет разговор между тёткой и дядей, Борис так никогда и не узнал, но к сапожнику его больше не посылали.

– Ну ладно, – продолжала разговор тётка, – а что у нас сегодня на ужин будет? Ты знаешь, Борис, я сейчас всё время есть хочу, и только пообедаю, как уже об ужине думаю.

– Всем – оставшиеся от обеда картофельные котлеты и по кусочку варёного мяса из щей, а вам, кроме того, – два яйца, сливочное масло и молоко.

– Ну, это лишнее, – заявила больная, – я уже больше недели на общем столе, и поэтому буду есть всё то же, что и вы. Отдельно ничего мне готовить не надо. Ну, да мы ещё об этом завтра с тобой поговорим. А сейчас иди заниматься, и Костя пусть около тебя поиграет, а я немного отдохну.

После ужина, за которым Боре опять достались похвалы от тётки, когда все уже улеглись спать, он, лежа в постели, думал, что это прошёл, кажется, один из самых счастливых дней его жизни. Он как-то инстинктивно почувствовал, что, начиная с этого дня, даже самый последний ледок, имевшийся у тётки по отношению к неожиданно появившемуся племяннику, растаял окончательно.

Анна Николаевна быстро поправлялась. Через неделю встала на ноги и принялась за свои обычные домашние дела. Боре стало легче, и он получил возможность отдавать больше времени учению, а это было необходимо: он действительно закончил третью четверть на «весьма» по всем предметам, но чувствовал, что некоторые из этих «весьма» явились не следствием отличного знания материала, а как бы данью его прошлым заслугам. Теперь он обязан был как следует на всё приналечь, чтобы не опозориться в четвёртой четверти. И хотя ему ещё не исполнилось и пятнадцати лет, и о многом он рассуждал ещё совсем по-ребячьи, но в отношении к учению он был серьёзен и настойчив. Ну, а примером его детских поступков может служить то, что он сотворил этой весной на удивление тётки, дяди и особенно Насти.

Борис также, как и его постоянный соперник Соколов, пел в церковном хоре. Слух и голоса у обоих были хорошими, церковный регент их очень ценил, особенно Борю, для которого пение в церкви было не новостью. Он знал наизусть много концертов и молитв, его не нужно было учить, отлично пел с листа. За время болезни тётки посещение церковного хора ему пришлось прекратить. После её выздоровления регент потребовал, чтобы он вернулся в хор. На первой же спевке Борис узнал, что хор, готовясь к Пасхе, будет проводить спевку три раза в неделю, он сказал об этом тётке. Та сама не была никогда религиозной, но беспрепятственно разрешала ему и петь в хоре, и посещать необходимые спевки. И более того, на возражения дяди Мити заявила:

– Лучше уж пусть он в церковном хоре поёт, чем у сапожника в его вонючей мастерской торчит. Шаляпина из него, наверно, не получится, а всё-таки это лучше, чем по улице бегать, да ворон гонять.

Так был решён этот вопрос.

Обычно церковный хор говел и исповедовался в последнюю неделю поста, делали это вместе с другими и ребята. Но в этом году Кольке Соколову вдруг пришла блажная мысль. Возвращаясь со спевки, он сказал:

– А ты знаешь, Боря, я решил перед исповедью не есть целые сутки! Вот!

– Подумаешь, – сейчас же прореагировал Борис, – а я, если хочешь, с самых Двенадцати Евангелий, со Страстного четверга и до разговения есть ничего не буду, только воду одну пить буду!

– Ну да, не вытерпишь!

– Это я-то не вытерплю? Да вот тебе крест! – Боря истово перекрестился и слово своё сдержал.

Анна Николаевна сердилась, говорила, что это дикость, суеверие, но мальчишка остался непреклонен, и с вечера четверга до воскресного утра ни к какой еде не притронулся, чем не только удивил, но и вызвал к себе чувство какого-то уважения со стороны тётки и в особенности со стороны Насти.

А в эту Пасху впервые после революции Анна Николаевна сумела наготовить много вкусных вещей. За время болезни ей, как служащей военного учреждения – госпиталя, выдали всё жалование, дали дополнительный лечебный паёк, и с помощью всего этого ей удалось сделать к празднику не только куличи, но и творожную пасху, и даже свиной окорок, – одним словом, всё то, что Борис помнил по дореволюционному, вернее, даже по довоенному времени. Соблазн был велик: очень хотелось мальчишке, крутившемуся на кухне и бывшему одним из самых главных помощников тётки по кулинарным делам, попробовать того или иного кушанья. Но он остался твёрд в своём решении и, несмотря на поддразнивания со стороны тётки и даже иногда на прямую провокацию, выражавшуюся в предложении попробовать качество какого-нибудь блюда, слова своего не нарушил.

Ему и раньше случалось голодать. Собственно, в течение последних четырёх лет чувство голода его не покидало почти никогда: сытым он себя чувствовал только по большим праздникам и то – сразу после еды, но ощущения, испытанные им в период добровольного поста, не шли ни в какое сравнение с обычным чувством голода. Порой ему казалось, что его желудок просто слипся, такие сильные боли он испытывал, а глядя на окружающие его яства, он испытывал настолько мучительное желание съесть всё, что впоследствии даже сам не мог себе хорошенько представить, каким образом он всё-таки сумел дотерпеть до положенного срока.

И происходило такое испытание воли не из-за спора и не из опасения какой-то Божьей кары. К этому времени он, уже достаточно насмотревшись на закулисную церковную жизнь, прекрасно представлял, что если Божья милость и бывает, то далеко не так часто, как её расписывают священники, совершавшие много всяких проступков и нарушений религиозных правил на глазах певчих, не стесняясь их присутствия. Нет, выдержку свою он объяснял себе не только желанием доказать всем – и Кольке, и посвящённым в этот спор товарищам, но в особенности Анне Николаевне, что он в состоянии сдержать данное слово.

Зато после того, как Борис вернулся домой, отстояв, а вернее отпев заутреню, раннюю и позднюю обедни, тётка дала ему все кушанья, приготовленные для гостей, ожидавшихся вечером. Мальчишка наелся до отвала.

Как он не заболел после такой голодовки, а затем обильной еды – одному Богу известно, а точнее, его здоровому и сильному организму. Наевшись, он немедленно заснул и проспал весь первый день Пасхи. А вечером, когда собрались гости, мальчик помогал Анне Николаевне, подавал к столу кушанья, убирал грязную посуду и развлекал Костю и пришедших к нему детей. Насте досталось мытьё посуды.

Между прочим, как раз в этот день была отдана дань Бориному искусству кулинарной декорации.

Ещё в субботу Анна Николаевна поручила ему сложить на двух маленьких тарелочках купленное на базаре сливочное масло. Она попросила сделать это аккуратнее, ровными пирамидками. Разделив масло пополам, он начал укладывать первую горку масла, разглаживая её ножом, и вдруг заметил, что получившаяся горка чем-то напоминает голову в шлеме, такую же, как он недавно видел на картинке в сказке о Руслане и Людмиле, которую читал Косте. Он попытался увеличить это сходство, использовав ножик, как специальный скульптурный инструмент, и через каких-нибудь пятнадцать минут на тарелке красовалась голова великана в богатырском шлеме, с усами, длинной бородой и волосами – прядями, выступающими из-под шлема. Большой, немного горбатый нос, глубокие глазные впадины и кустистые брови над ними довершали скульптуру.

Мальчик так увлёкся своей забавой, что не заметил, как к нему подошла тётка. Увидев его манипуляции с маслом, она уже готова была рассердиться, да и сам Боря, заметив, наконец, тётку, уже приготовился смять свою скульптуру, но Анна Николаевна вдруг удержала его за руку:

– Стой, стой, Борька! А ведь это красиво, а главное, оригинально. Я ещё ни у кого не видела, чтобы из масла сделали подобную вещь. Делают барашков, слоников, пирамидки, а такую голову вижу впервые. Дай-ка я её хорошенько рассмотрю.

Она взяла тарелку в руки и, подойдя к окну, внимательно посмотрела на Борино произведение.

– Знаешь что, давай-ка удивим гостей! Сможешь ещё такую сделать? Ну вот и хорошо, – сказала она на утвердительный кивок Бориса, – делай быстрее!

Вскоре была готова и вторая голова.

Вечером эти масляные головы на приятельниц Анны Николаевны действительно произвели большое впечатление. Она заявила, что это масло прислано ей из Москвы сестрой и что сделано оно таким образом поварами одного из московских ресторанов. И уж только к концу вечера, когда Борис выносил из столовой очередную партию грязной посуды, она остановила его и сказала.

– Вот, полюбуйтесь, это и есть тот знаменитый повар, который сделал скульптуры из самого обыкновенного масла.

Все гости захлопали в ладоши, а смущённый мальчишка, не зная куда ему деваться, схватил первые попавшиеся под руки тарелки и умчался на кухню. Там он рассказал о происшедшем Насте. Между прочим, она раньше хоть и хвалила Борино искусство, но вполне резонно замечала:

–Масло от этого вкуснее не станет!

Видя Борино счастливое и возбуждённое лицо, она похвалила его и сказала:

– А ты знаешь, Борис, тебе такая удача выпала потому, что ты хорошо отговел в этом году.

И в ответ на отрицательное качание Бориной головы продолжала:

– И не крути головой, ничего ты не понимаешь! Бог – он всё видит, вот и наградил тебя за праведность, пойми это!

Боря не возражал ей, и, пожалуй, не только потому, что считал её слова результатом чересчур простодушной веры во всемогущество Бога, но и потому, что где-то в глубине души и у него шевелилась мысль, а может быть, это и в самом деле награда за праведность?

Зима и начало весны в семье Пигута проходили сравнительно тихо: то болел он, то болела она, и как-то получалось так, что за всё это время крупных скандалов, свидетелем которых Боре пришлось быть чуть ли не с первых дней пребывания в Кинешме, не случалось с Нового года до самой Пасхи.

Но на пятый день Пасхи разразился очередной, очевидно, один из самых крупных скандалов, которые когда-либо были в этой семье.

Анна Николаевна узнала, что за время её болезни Дмитрий Болеславович помог сестре Елене переехать из Темникова в Иваново-Вознесенск, то есть поселить её почти рядом с собой (от Кинешмы до губернского города Иваново поездом было всего два часа езды). Следовательно, «он теперь будет ей без конца совать деньги и всё, что только сможет, заставив голодать всех нас, и в первую очередь Костю», – так сказала Анна Николаевна. Хотя теперь уже о голоде в семье Пигута, пожалуй, можно было бы не вспоминать, так как материальное положение её заметно улучшилось, но по-своему тётка была права, так считал и Боря. Он тётю Лёлю не любил и ещё по совместной жизни у бабуси прекрасно помнил, как она способна забирать себе всё, что захочет, не считаясь с нуждами других. В душе он не одобрял поведение дяди, но, конечно, никому ничего не говорил.

Несколько позже он узнал, что Елена Болеславовна в Темникове перессорилась со всеми знакомыми, с квартирной хозяйкой и на службе, так что оставаться ей в городе стало просто невозможно. Как всегда в затруднительных случаях, она обратилась за помощью к брату, а тот не нашёл ничего лучшего, как только выслать ей нужные деньги на переезд из Темникова в Иваново, где жили родственники по линии матери.

Специальность машинистки в то время являлась редкой, тем более в таких городах, как Иваново. Он только два года тому назад стал губернским, в нём плодились и размножались соответствующие губернские учреждения, в которых одним из главных лиц была машинистка. Вопрос с работой для Елены Болеславовны и даже с квартирой решили сравнительно просто и быстро. Приехав в Иваново, она сейчас же написала брату благодарственное письмо, которое и попало в руки Анны Николаевны в последние дни Пасхальной недели. При первых же раскатах начинающейся бури Борис подхватил Костю и убежал с ним на улицу, где в сообществе знакомых ребят они и провели почти весь день.

Впоследствии из рассказа Насти Борис узнал и о причине скандала, и о том, как он протекал. Все время ссоры Настя, притаившись как мышь, сидела в уголке на кухне, боясь пошевельнуться, чтобы не навлечь гнев хозяев и на себя.

– Ругались они так, как никогда ещё до сих пор не ругались, – рассказывала она Боре, – кого только не вспоминали, как только не обзывались, чем только не швыряли друг в друга, наверно, у телефона и трубку-то оборвали… Но вот уже полчаса молчат, разошлись по разным углам. Она сидит в спальне, а он в кабинете…

Всё это Настя рассказывала Боре полушёпотом, в то время, когда они втроём тихонько обедали на кухне. Костя, вернувшись после вынужденной длительной прогулки, запросил есть. Они решили пообедать. Ни дядя, ни тётка весь день из своих углов так и не выходили.

Дня через три скандал и ссора как будто забылись, но они, конечно, оставили новую, ещё более глубокую трещину во взаимоотношениях между супругами Пигута.

Глава десятая

Закончился учебный год. Борю перевели в третий класс 2-ой ступени. Ему шёл пятнадцатый год, и на верхней губе у него стал появляться чуть заметный пушок, который он иногда пощипывал, с нетерпением ожидая, когда у него вырастут усы, как у дяди.

Вскоре после Пасхи Анна Николаевна осуществила свою мечту – купила маленького поросёнка и, заставив дядю отгородить ему в козьем сарае небольшой уголок, поместила его там. Первое время она этого хилого поросёнка кормила сама: спаивала ему козье молоко, варила для него похлёбку и, добыв в госпитале подпорченной манной крупы, даже манную кашу. Почти с каждого дежурства приносила ему остатки пищи от больных и раненых, а раз в неделю купала его в тазу на кухне.

Настя, глядя на это безобразие, как она его называла, плевалась и говорила Боре:

– В деревне ребятишкам хлеба не хватает, а она этого дохлого поросёнка манной кашей кормит, да ещё в тазу купает! Нет, не могу я смотреть на это безобразие! Не могу я больше у них жить, уйду!

Она, как и многие приволжские жители, происходила из татар, а отношение у них к свиньям вообще было предвзятым. При виде исключительного внимания к этому нечистому животному со стороны хозяйки в ней бунтовало всё её существо. Она понимала также и то, что, как только этот поросёнок подрастёт, все заботы о нём лягут на неё и Борьку, а она просто не могла себе представить, что когда-нибудь сможет преодолеть своё отвращение к этому животному и будет убирать за ним хлев. Таким образом, оставаться дольше в семье Пигута ей не хотелось, да и в деревне, откуда она ушла на заработки, положение стало лучше, её усиленно звали домой. В начале лета она ушла.

Так Борис и не видел никогда больше Насти, но в его памяти она осталась рыжеватой смешливой девушкой, относившейся к нему, как старшая сестра.

С уходом Насти у Бори прибавилось домашней работы и забот о Косте, тем более, что Анна Николаевна опять стала работать в госпитале.

Лето 1922 года, начавшись как-то незаметно, шагало семимильными шагами, и когда Боря опомнился, то половина его прошла. Все уже купались в Волге, на берегу которой, немного ниже пристани, стояло несколько будочек, где раздевались взрослые, снимая верхнюю одежду и оставаясь в полосатых вязаных купальниках – предмете насмешек и скрытой зависти кинешемских ребят. В такой одежде иногда купались и дети богатых нэпманов. У остальных ребят, как правило, никаких купальных костюмов не было, и если года два тому назад это никого, в том числе и Борю, не смущало, то теперь, когда им было уже по четырнадцать-пятнадцать лет, и на лобке у них стали появляться, правда, ещё реденькие, волоски, купаться голышом на людях стало почему-то стыдно. Ребята вынуждены были отправляться своей компанией куда-нибудь подальше, в уединённое место.

Появляться на городском пляже, как стали называть тот участок берега, где стояли будочки купальни, за пользование которыми, кстати сказать, какой-то предприимчивый нэпман установил плату, было неприлично, даже если костюм заменяли подвёрнутые кальсоны. Почему-то в то время такого удобного белья, как трусы, мальчишки и мужчины не носили. А купаться хотелось! Приходилось отпрашиваться для этого на два-три часа, одна дорога отнимала не меньше часа. А дома теперь, когда не было прислуги, на Борины отлучки смотрели очень косо. Спрашивая Борю, куда он собирается идти, Анна Николаевна недовольно говорила:

– Зачем же так надолго? Ведь до купален десять минут ходу. Ну, часик-полчасика пополощешься, да и домой – часа вполне хватит.

Боря, конечно, стеснялся сказать ей, в чём дело, и, смущённо отворачиваясь, говорил, что они с ребятами ходят купаться в другое место.

Однажды он как-то увидел на одном из своих товарищей коротенькие, зашитые со всех сторон штанишки и узнал, что они называются «трусики» и что теперь мужчины только в них и купаются, a костюмы надевают только старики и женщины. Такие трусы заметили и другие матери подростков: ведь Боря был не одинок в своём отказе от купания на пляже. Скоро уже более десятка ребятишек его возраста щеголяли на берегу в трусах самых разнообразных расцветок и фасонов. Конечно, это были совсем не такие купальные трусы, к которым мы привыкли сегодня: сшиты они были каждой портнихой на свой манер и вкус, неуклюжие, длиною ниже колен, со слабыми резинками, и поэтому иногда сползали в воде. Надеть их малоопытный пловец во время движения не мог, и бывали такие конфузы, что какой-нибудь паренёк возвращался на берег, стыдливо прикрываясь свалившимися трусами, чем вызывал громкий смех своих сверстников. Но всё-таки это была одежда, позволявшая купаться там, где и все.

Размышляя над постоянными отказами Бориса в купании на пляже, Анна Николаевна, наконец, сообразила причину этого, особенно когда, взглянув на его лицо, заметила довольно отчётливо пробивающийся пушок над его верхней губой. «Да ведь Борька-то вырос! Он уж не маленький мальчишка! А на пляже бывают девочки, тоже почти барышни, из его школы, да и другие. Все в купальных костюмах… Да и Борисовы сверстники вон в новой одежде купаются – в штанишках коротеньких. Как это я раньше не сообразила?..» Анна Николаевна купаться любила и почти каждый день ходила с Костиком на пляж, и пока тот барахтался у берега, переодевалась в одной из купален в красивый, сиреневого цвета купальный костюм и заплывала чуть ли не до середины Волги.

Борис не один раз сопровождал их в этих купаниях, наблюдал за Костей и, глядя на Анну Николаевну, удивлялся её умению так хорошо плавать. Он замечал, что многие из бывших на пляже мужчин с нескрываемым восхищением следили за стройной фигурой тётки, пристально рассматривая её. Почему-то это было ему неприятно. Сам он в это время не купался и с нетерпением ждал окончания процедуры, так как после неё получал разрешение отправиться с приятелями за город, чтобы накупаться там. Здесь же, на пляже, не решаясь раздеться догола, Боря испытывал настоящие муки Тантала.

Однажды, когда было особенно жарко и Боря прямо-таки изнывал от желания выкупаться, Анна Николаевна, только что вернувшаяся после далёкого заплыва, улёгшись на прибрежный песок, обернулась к нему:

– А ты так и не решаешься искупаться при народе? Наверно, ты плохо плаваешь, боишься осрамиться, – заметила она, лукаво улыбнувшись. – Искупайся, смотри какая жара! Пойди в мою купальню, там в корзиночке возьми трусики, их по моей просьбе Анна Ивановна сшила, я думаю, они тебе будут впору. Да покажи-ка, как ты умеешь плавать, а то ведь я не знаю и боюсь отпускать с тобой Костю.

Боря, не ожидавший такого предложения и в то же время задетый словами тётки, укорявшей его в неумении плавать, покраснел то ли от смущения, то ли от удовольствия и мигом очутился в купальной будочке, где лежали её вещи. Сбросить свою одежду и надеть новенькие чёрные сатиновые трусики было делом одной минуты. И хотя, с современной точки зрения, эти трусы никак не походили на плавки, Боря, конечно, этого не замечал и был в восторге.

Как метеор, разбрызгивая каскады брызг, Боря влетел в воду и, нырнув, по своей привычке, шагов на 25, уверенно взмахивая руками, быстро поплыл от берега. Остановился он только тогда, когда увидел, что рядом с ним не осталось ни одной головы купающихся. Некоторое время лежал на воде неподвижно, а затем, услышав шум от шедшего где-то недалеко парохода, повернулся лицом к берегу и стал медленно возвращаться.

Ему очень хотелось, чтобы Анна Николаевна видела, как хорошо и далеко он плавает. Вернувшись к берегу, он принялся играть со знакомыми и незнакомыми ребятами, показывая своё искусство в нырянии и плавании различными способами, одним словом, наслаждался купанием так, как это умеют делать ребята в пятнадцать лет.

Тётка действительно наблюдала за ним и любовалась его ловкостью, но сказала ему об этом лишь через много лет.

Вылез он из воды только после окрика Анны Николаевны, которая к этому времени уже стояла на берегу и держала Костю за руку. Увидев, что тётка одета и его ждёт, Борис, боясь очередного нагоняя, выскочил из воды, забежал в будочку и через минуту уже стоял против неё, приглаживая одной рукой мокрые вихры и держа в другой трусы.

Анна Николаевна взглянула на его немного испуганный вид, улыбнулась и, повернувшись к горе, по которой надо было подниматься, чтобы вернуться домой, сказала:

– Поди выполощи трусы, выжми их, дома повесишь просушиться, теперь всегда будешь брать их с собой на купание.

– Спасибо, – пробормотал Борис и через несколько минут вместе с Костей весело бежал по тропинке в гору на свою 2-ую Напольную, далеко обогнав тётку, которая поднималась медленно и степенно.

С этого дня Борис почувствовал к своей строгой родственнице не признательность, не благодарность (эти чувства у него к ней уже были давно), а какую-то родственную теплоту; нет, не ту любовь, какую он испытывал к маме или бабусе, но, во всяком случае, нечто похожее на неё. Ему хотелось не только хорошо выполнять все порученные ему дела, но и сделать что-нибудь особенное, чтобы ей было приятно.

Он, например, с удовольствием бы поцеловал её, в то же время прекрасно понимая, что эта вещь совершенно невозможна…

Пошла вторая половина лета, нужно было заботиться о корме для скотины на зиму. В прошлую зиму коз кормили вениками и остатками сена, присланного в своё время ещё Болеславом Павловичем из Рябково. Сено кончилось, приобретение его на базаре из-за дороговизны невозможно, нужно было придумать что-то другое.

Основным кормом стали веники, единственным их заготовителем был Борис. С конца июля в течение двух недель он целыми днями пропадал в лесу, каждый раз возвращаясь с огромной охапкой веников, которые развешивались на чердаке амбара и сарая, а после просушки складывались там же в большие кучи. За это время он успел заготовить столько, что хватило на всю зиму. Надо сказать, что эта работа была для него самой приятной: он целые дни проводил в лесу вместе со своими приятелями, которые не только сопровождали его, но и охотно помогали ему в заготовке веников.

Покупка Анной Николаевной поросёнка оказалась удачной, возможно, в этом сыграл роль и особенно тщательный уход за ним. К концу лета он превратился в большую, хорошо упитанную свинью, уже с трудом помещавшуюся в том закутке, который для неё отгородили. Пришлось продать одну из коз и перевести новую жилицу в более просторное помещение. Эта мадам оказалась очень прожорливой особой, и перед её хозяйкой всё чаще и чаще вставал вопрос: чем её накормить? Были уничтожены уже все прошлогодние запасы картошки. Ежедневно Борис приносил из госпиталя ведро помоев, но его хватало только на один раз. Кроме того, служащие кухни госпиталя сами собирали помои и очень косо смотрели на появление там Бориса. Ходить туда, да потом ещё шествовать с ведром вонючих помоев на глазах всех своих уличных друзей от госпиталя до дома для него стало настоящей мукой, о чём он не раз говорил тётке. Та и сама видела, что так продолжаться не может. Совсем уже решила прирезать свою любимицу, хотя в разгар лета этого никто не делает (холодильников не было, и хранить мясо было негде). Выручил дядя Митя. Он предложил заготовить силос. Что это такое, ни Анна Николаевна, ни тем более Боря не знали, но последний вскоре принял в этом участие.

В то время все соседи начали собирать огородные овощи, а ботву, стебли и листья от свёклы, брюквы и других овощей бросали на грядках. Дядя договорился с некоторыми из них, чтобы они отдали эти отходы ему. Огородники даже обрадовались, что их грядки будут очищены от мусора, охотно разрешили взять всю зелень, не понимая, зачем она понадобилась чудаку-доктору.