Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

– Я теперь решил основательно изучить какое-нибудь ремесло, поработать как ремесленник, физическим трудом. Вероятно, тогда и у меня новое сознание появится.

– Так ведь ты огородом занимаешься, какие-то там опыты проектируешь, чего же тебе ещё? – уже возмущённо заметила Анна Николаевна.

– Нет, Нюта, это совсем не то. Ты этого не понимаешь. Я хочу, я должен изучить какое-нибудь ремесло по-настоящему. И Бориса обязательно заставлю учиться какому-нибудь полезному физическому труду.

– Он и так много работает: и за козами чистит, и дрова колет, и на дворе всё убирает; а теперь ещё и книги переплетает, он все свои учебники переплёл и… – Анна Николаевна чуть было не проговорилась о Бориных заработках, но, вовремя заметив умоляющий жест мальчика, замолчала.

Однако, дядя Митя, поглощённый своей новой идеей, ни на что не обращал внимания и только сказал:

– Книги переплетает – что же, это хорошо… Боря, ты переплетёшь мои старые ноты?

– Обязательно, дядя Митя, когда хочешь!

– Спасибо, – задумчиво произнёс Дмитрий Болеславович, – нет-нет, это не то… Мы, Боря, должны будем с тобой выучиться серьёзному ремеслу и тогда станем настоящими пролетариями.

Анна Николаевна только хмыкнула:

– Ну, опять очередная блажь, – не вытерпев, воскликнула она и, сердито посмотрев на мужа, вышла в кухню.

Осуществить своё намерение так быстро, как хотелось, Дмитрию Болеславовичу не удалось. Случилось, как всегда, непредвиденное.

Ещё в тюрьме он простудился, у него появился кашель, а по вечерам поднималась температура. Несмотря на это, не обращая внимания на протесты жены, по выходе на работу он сразу же выехал в один из отдалённых уголков Кинешемского уезда и вернулся уже совсем больным.

Приглашённый Анной Николаевной врач из госпиталя, увидев, что у больного температура около 40 градусов, прослушав и простукав его, определил: воспаление лёгких. Дмитрий Болеславович с этим диагнозом не согласился, но когда по просьбе Анны Николаевны его осмотрел один из лучших врачей Кинешмы, доктор Доброхотов, подтвердивший диагноз своего более молодого коллеги, то спорить не стал. Да он уже и не мог. Положение его стало настолько тяжёлым, что почти всё время он находился без сознания.

Доброхотов прописал соответствующие, весьма скромные, с нашей современной точки зрения, средства, да и те Анна Николаевна достала только в госпитале, очевидно, с помощью Николая Васильевича. Врач поставил главным условием строгий постельный режим.

В 1921–1922 годах воспаление лёгких считалось чрезвычайно опасной болезнью, и не только потому, что не было тогда целого ряда даже простейших необходимых медикаментов, а ещё и потому, что почти все заболевшие пережили голод, и организм их был ослаблен.

Понятно, почему Анна Николаевна встревожилась, выпросила себе на службе отпуск и буквально днями и ночами не отходила от постели больного мужа. Боря и Настя по мере своих сил и разумения ей помогали. Вот, пожалуй, тогда он и понял, что, несмотря на дикие ссоры между супругами Пигута, на, казалось бы, беспредельную ненависть, существующую между ними, их связывало гораздо более крепкое чувство, которое проявлялось в трагические моменты их жизни.

Наконец, крепкий организм Дмитрия Болеславовича и заботливый уход его жены сделали своё дело. Кризис миновал, больной начал поправляться. Температура упала до нормальных цифр, но дядя Митя очень ослаб и, по заявлению Доброхотова, почти ежедневно его навещавшего, он теперь нуждался в усиленном питании.

– Хорошо бы, – говорил Доброхотов, – давать больному перед каждой едой по ложке красного вина, крепкий куриный бульон, куриного мясца, яиц, сливочного масла, побольше молока, сладкого чая, ну и, конечно, достаточное количество хлеба, хотя бы и ржаного.

Давать такие рекомендации было легко, а вот выполнить их – значительно труднее. Надо помнить, что в этом году и картошка для многих жителей Кинешмы являлась продуктом ограниченным, а хлеб и в семье Пигута делился кусочками. Муку давали только в пайке у Анны Николаевны, и так немного, что даже с добавлением того, что удавалось купить на базаре, можно было только-только не голодать.

А о таких деликатесах, как курица, яйца или сливочное масло, все члены семьи могли только мечтать. Если что и удавалось достать, то так мало, что хватало только Косте. Теперь же нужно было добывать гораздо больше. Правда, в эту зиму на базаре уже появились почтовые продукты, но стоили они так дорого, что месячного жалования обоих супругов могло хватить на приобретение лишь одной курицы, а ведь нужно платить и за лекарства, и за продукты для других членов семьи. Доброхотов от гонорара отказался, но это положение не спасало.

Бутылку красного вина «Кагор», считавшегося в то время одним из важных укрепляющих средств, Анна Николаевна выпросила в госпитале. Всё козье молоко предназначалось теперь только для дяди Мити, да ещё подкупали с базара мороженое коровье. Это был, кажется, единственный продукт, цена которого оставалась более или менее доступной.

В кабинете дяди Мити рядом с Бориной кроватью стоял большой старый сундук, в нём хранилась рожь, в своё время присланная Болеславом Павловичем. Иногда она служила подспорьем в питании, но, вообще-то, береглась на крайний случай. Правда, Боря, который всегда был голоден, умудрялся через маленькую дырочку в уголке сундука пёрышком и лучинкой выковыривать немного зёрен, и они с Костей грызли их, как семечки, но в основном-то те несколько пудов зерна, которые там хранились, были целы.

Анна Николаевна решила, что крайний случай наступил, и, воспользовавшись помощью соседа, священника Афанасьева, выменяла почти всю эту рожь у какого-то нэпмана на целый мешок муки. Нэпман, конечно, нажился, но другого выхода не было. Из этой муки, которую ещё и просеивали, пекли для дяди Мити отдельный хлеб. Делал это, между прочим, Боря. После удачно испечённых хлебов во время болезни Насти он стал признанным хлебопёком и почти всегда выпекал хлеб сам.

При помощи Веньки Панфилова у его отца удалось купить дешевле, чем на базаре, сахар. Вообще-то, Панфилов продавать сахар права не имел, так как, получая его по нарядам для изготовления конфет, обязан был пускать его только в производство. Но, как и другие нэпманы, Панфилов нарушал установленные правила и законы, ведь он был заинтересован в получении большей прибыли. А он говорил, не стесняясь сына и его приятеля Алёшкина, что ему изготовление этих конфет осточертело, тем более что за сахар на базаре можно было получить больше, чем за изготовленные из него конфеты. Вот он и спекулировал получаемым сахаром. Отказать приятелю сына в нескольких фунтах сахара для больного родственника он не мог. Правда, по мнению Бори, Панфилов за сахар содрал дорого, и мальчишка, возмутившись, чуть было не нагрубил проклятому буржую, как он с тех пор стал называть Панфилова, но вовремя сдержался. Даже по этой цене за сахар пришлось отдать чуть ли не двухмесячное жалование Анны Николаевны, а если бы его покупали на базаре, то заплатили бы вдвое дороже.

Между прочим, этот случай повлиял и на отношение Бориса к соседу по парте – он охладел к нему окончательно.

Осложнялось дело с курицей. На базаре в эту зиму кур не продавали. Во время прошедшей голодовки в Поволжье поели всю живность, естественно, что первыми были ликвидированы куры. Они уцелели только в зажиточных городах.

Главным поставщиком с базара в семье Пигута как-то незаметно стал Борис. После того как Анна Николаевна несколько раз сходила на базар вместе с ним и убедилась, что он умеет торговаться и выбирать продукты лучше неё, она все базарные закупки полностью передоверила ему. Он от этого поручения не отказывался, так как всегда умел выторговать некоторую сумму и для себя.

На этот раз с курицей дело не получалось, а Анна Николаевна видела в ней единственное спасение мужа. Этой уверенностью она заразила и мальчика, его голова тоже была занята только одной мыслью: как бы достать для дяди Мити курицу.

Как-то вечером после ужина, когда дядя Митя дремал в своей постели, с которой он ещё не вставал, Костя уже спал, а Борис, Настя и Анна Николаевна сидели в кухне, последняя сказала:

– Ну, как же нам быть с курицей-то, Борис? Может быть, сбегаешь завтра перед школой ещё разок на базар, попробуешь купить? Вот ведь какое несчастье-то, не держатся у нас куры, больше двух недель не живут, сколько я их не покупала! Ходят по двору, вот только что здесь была, смотришь – нету. А, да всё равно, если бы они и были, мы давно бы их съели. И кто только их у нас воровал? Ума не приложу. Наверно, они к афанасьевским пристают, ведь у попа их и сейчас штук двадцать пять будет, а поди докажи, что у него и наши, ведь не докажешь. Тем более что они у них все помеченные: химическим карандашом крылья покрашены.

– Так, может быть, у него купить?

– Да я уж пробовала: он-то, может быть, и продал бы, а попадья такую цену заломила, что я еле живая ушла. Все деньги, что у нас ещё остались, отдать – а нам ведь и самим есть надо. А эта баба мне говорит, мол, если денег жалко, отдайте мне за курицу вашу шаль, она мне очень нравится. Я уж не знаю, может быть, в самом деле шаль отдать? Да жалко её, ведь она не одну, а, по крайней мере, десять кур стоит. А наверно, придётся согласиться, ведь дядю как-то поднимать надо. Вон он как ослабел, сегодня еле-еле до уборной дошёл.

Борю вдруг осенило. Он подумал про попадью: «Ах, ты так? На чужом горе хочешь нажиться? Ну так подожди, я тебя проучу». Он вспомнил, как они с Юрой Стасевичем ловили куропаток. Этому нехитрому делу их научил один лесник. «А что, если таким образом поймать курицу у Афанасьевых, а? Но это значит украсть! Ну и что же, у таких жадюг можно. Да и не кража это будет вовсе, а возврат собственного, ведь наверняка они забирали кур у дяди Мити, небось, не стеснялись, – успокаивал он себя. – А если попадусь? Ну, выкручусь как-нибудь, что-нибудь придумаю. А потом, зачем я буду попадаться? Надо все обдуманно сделать», – и решившись, он повернулся к тётке:

– Анна Николаевна, не надо беспокоиться о курицах, я думаю, что в воскресенье базар будет большой и я сумею её купить.

Та поняла, что Борис придумал какое-то предприятие, так как знала, что на базаре просто курицу не достанешь, поэтому встревожилась:

– Что ты задумал, Борис? Смотри не наделай каких-нибудь глупостей.

– Постараюсь не наделать, а если и сделаю, так вы об этом ничего не узнаете.

Услыхав это заявление, Анна Николаевна ещё более обеспокоилась:

– Нет уж, Борис, пожалуйста, ничего не предпринимай. Я сама что-нибудь придумаю. Попрошу Николая Васильевича, ведь у нас иногда тяжёлым больным, красным командирам достают где-то куриц, может быть, он и для меня сделает…

Если до сих пор Боря ещё немного колебался в исполнении своего плана, то, услышав, что тётка собирается привлечь к этому делу своего полюбовника, вся его маленькая мальчишеская душа и самолюбие возмутились до самой глубины: как это так, дяде будет помогать человек, который судя по описаниям всех прочитанных Борей романов является его самым злейшим врагом! «Нет, этому не бывать, – твёрдо решил он, – курицу я добуду самостоятельно!»

На другой день, в субботу, часов около пяти, когда бледное зимнее солнце уже скрылось за верхушками далёких елей, куры Афанасьевых собрались около входа в курятник, медленно прохаживаясь и разгребая лапами притоптанный снег. В это время им обычно выносили и вываливали в деревянное корыто корм, состоявший из мятой картошки, присыпанной отрубями.

Курятник примыкал вплотную к забору, разделявшему участки домов Пигуты и Афанасьевых. Как раз в этом месте у Пигуты стояла старенькая уборная, которой почти никогда не пользовались: уборные имелись при квартирах. Одна из стен её являлась забором.

Ещё утром Борис умудрился тихонько выдернуть гвозди у одной из досок, и теперь она свободно отодвигалась, образуя большую щель. В эту щель мальчишка просунул короткое бамбуковое удилище (у дяди Мити их было много, одно время тот увлекался рыбной ловлей), на конце которого он смастерил из толстой лески скользящую прочную петлю. Достав из кармана горсточку ржи, он бросил её в сторону куриц. Те, увидев зёрна, стайкой подбежали и набросились на них. Борис ждал. Но вот одна из птиц в поисках зёрен подошла достаточно близко к протянутому удилищу, и как только она приподняла голову, охотник набросил на неё петлю и сильно дёрнул к себе.

Курица трепыхнула крыльями, как-то странно всхлипнула и повалилась набок, остальные разбежались. В тот же миг Боря втянул полузадушенную курицу в щель, поставил доску на место и вставил в дырку выдернутый гвоздь. Пойманная курица лежала на полу уборной, не шевелясь: свитая из конского волоса, твёрдая леска почти перерезала ей шею.

Высвободив птицу из петли, мальчик запихнул её под свою шубёнку, леску выбросил в очко уборной, удилище запихнул под сарай, а сам не спеша направился к дому, как будто бы ходил в уборную по своим личным делам.

Через несколько минут он стоял в кухне, где в это время находились Анна Николаевна и Настя. Заметив вошедшего Бориса, тётка только было собралась расспрашивать, где он был, но заметила его предостерегающий жест, остановилась и сказала:

– Настя, я тут с Борисом сама управлюсь, пойди посиди немного с Костей, а то Дмитрий Болеславович задремал, как бы Костя его не разбудил. Скажи ему, что Боря сейчас натаскает дров и тоже придёт к нему.

Настя вышла. Тогда Борис распахнул шубёнку и вытащил из-под неё ещё слегка трепыхавшуюся большую белую курицу.

– Откуда это, Борька? Стянул у Афанасьевых? – тревожно спросила Анна Николаевна.

– Нет, не стянул, – лукаво улыбнулся озорник, – я только вашу взял, которая к ним прошлым летом пристала. Она, правда, подросла немного, ну что же, время-то идёт! Сколько она им яиц нанесла за это лето… Пусть спасибо скажут, что мы ещё яйца с них не спрашиваем! – хорохорился мальчишка.

– А откуда ты знаешь, что это наша, ведь у неё на лбу не написано?

– А откуда можно знать, что она не ваша? – ответил Борис. – Но это только для вас. А для всех остальных – для дяди Мити, Кости и Насти будем считать, что эту курицу я купил на базаре, случайно! Завтра. Ну, я пошёл дрова колоть… – и мальчишка вышел, оставив курицу в руках тётки.

Та, машинально взяв птицу из рук племянника. Увидев, что она зашевелилась, она окончательно свернула курице голову и, уже не раздумывая, завернула её в полотенце, сунула в корзину, с которой Боря обычно ходил на базар, и вынесла в холодную кладовую; дверь заперла на замок и ключ положила в карман.

На следующее утро, чуть только рассвело, когда в доме ещё все спали, Борис отпер кладовку (ключ от неё тётка отдала ему ещё с вечера), вынул из корзины курицу, положил её на полку, а сам помчался на базар. Купил там полкруга молока (мороженое молоко крестьяне привозили в форме круга, замораживая в тазах определённого размера нужное количество; круг молока был своего рода единицей торговли), фунта полтора говядины, лука и помчался домой. Не заходя в кухню, забежал в кладовку, переложил уже основательно замёрзшую курицу в корзину и торжественно вошёл в кухню. День был воскресный. Дядя Митя начал уже помаленьку вставать с постели и сегодня кушал в столовой вместе со всеми. В момент возвращения Бори все завтракали: хозяева в столовой, а Настя на кухне. Войдя в кухню, Борис крикнул:

– А ну-ка, Настя, зови скорее Анну Николаевну, я ей покажу, что мне удалось купить!

Но та, услышав Борин голос, уже сама спешила на кухню. Тут они с мальчишкой как по нотам разыграли спектакль и оставили всех в полной уверенности, что курица приобретена Борисом по счастливому случаю на базаре. Единственное, что беспокоило дядю Митю, не сдохла ли курица от какой-нибудь болезни, а потому и была продана дёшево. Но тут уже и Боря, и Анна Николаевна так дружно стали доказывать, что курица была совершенно здорова, что вполне убедили в этом и дядю. Сами-то они отлично знали, что курица ничем не болела.

На завтрак удачливому покупателю тётка дала к чаю, кроме жареной картошки, большой кусок хлеба и сахара. Наелся он до отвала. Кажется, за последний год это был первый день, когда мальчишка встал из-за стола совершенно сытым.

Вечером этого же дня дядю Митю накормили отличным куриным бульоном, а из потрохов сварили очень вкусный суп и для остальных членов семьи. Курицы дяде хватило на несколько дней, и он то ли от действительно улучшившегося питания, то ли от заботливого ухода, которым его окружали, то ли оттого, что, в общем-то, обладал крепким здоровьем, стал быстро поправляться.

Между прочим, он так никогда и не догадался, каким образом ему добыли эту знаменитую курицу. И лишь спустя много лет (вероятно, более тридцати) Алёшкин, уже совсем взрослый, в присутствии Анны Николаевны рассказал дяде об этой проделке.

Пожалуй, единственным человеком, догадавшимся о происхождении курицы, оказалась Настя. Дня через три после «приобретения» курицы Настя с самым невинным видом, но с явной лукавинкой в глазах в присутствии Анны Николаевны и Бори завела разговор о том, что у попадьи стали курицы пропадать:

– Попадья думает, наверно, завёлся хорёк. Она обнаружила несколько капель крови на снегу у курятника и недосчиталась лучшей своей курицы…

Однако ни племянник, ни тётка на это сообщение не прореагировали.

Вскоре это происшествие забылось. Борю оно, граничившее с преступлением, никогда не мучило; своим ребячьим рассуждением он считал, что поступил правильно: «Ведь попадья не отдавала кур Анны Николаевны, которые к ней забредали, а, наоборот, скорее их перекрашивала. Кроме того, она отказалась продать за сходную цену хоть какую-нибудь из своих куриц, а ведь знала, что дядя Митя опасно болен. Значит, так ей и надо!».

Глава восьмая

За всеми этими событиями в доме Пигута как-то незаметно кончилась первая, а затем вторая четверть учебного года. Впервые в этой школе, как экспериментальной, ввели табели – такие же, какие когда-то имелись в гимназиях. Разница заключалась только в том, что гимназические табели печатались в типографиях, а новые писались самими учениками, и вместо цифр ставились те отметки, которые мы уже называли.

Как за первую четверть, так и за полугодие у Алёшкина отметки по всем предметам начинались со слова «весьма». Показывая свой табель дома, где дядя или тётка должны были расписаться, он гордился.

В период каникул, а потом почти каждое воскресенье, Борис находился у Стакановых. Дмитрий Болеславович во время совместного пребывания под арестом подружился с Диминым отцом и разрешение на посещение мальчиком их дома давал охотно. С Анной Николаевной в этом вопросе Борис тоже нашёл общий язык. Он ещё в субботу старался переделать все домашние дела с таким расчётом, чтобы воскресенье оставить свободным. Удавалось ему уговорить и Костю, которого он задаривал старыми игрушками, получаемыми от Димы.

Одним словом, наш ловкач так или иначе каждую неделю проводил в гостях. Дружба со Стакановыми во многом ему помогла. Проводя в их семье целые дни, а семья эта была на редкость дружная, сплочённая и трудолюбивая, мальчик невольно усваивал многое из того, что она ему могла дать. Он научился кое-какому мастерству: столярничать, слесарить и даже разбираться в электротехнике.

В отличие от Юры Стасевича, использовавшего Борю только как черновую рабочую силу – «принеси», «подай», «подержи» и т. п., Дима, будучи почти ровесником друга, держался с ним на равных, а иногда благодаря Бориной сообразительности, а может быть, и больше нахальству, роль руководителя доставалась и ему. Кроме этого, ребята много гуляли и бегали на лыжах. Время летело быстро, Боря возвращался домой уже затемно и, придя, торопился поскорее доделать всё, чего не успел сделать в субботу.

Дмитрий Болеславович поправился окончательно, приступил к работе. Ему, как тогда полагалось, оплатили его жалование за одну неделю, остальное время он болел за свой счёт. Одновременно с выздоровлением он решил осуществить свою идею о приобщении себя и Бори к настоящему ремеслу. Следует заметить, что эта идея являлась не столько блажью, как её довольно неделикатно окрестила Анна Николаевна, а скорее, проявлением интеллигентской растерянности и непонимания действительной сущности и содержания советской власти. Люди уже поняли, что советская власть – власть рабочих и крестьян – надолго, может быть, навсегда; что самым почётным человеком в стране стал рабочий человек, в их понятии мастеровой. Ещё не осознав того, что в этом новом государстве всякий трудящийся на благо народа заслуживает почёта, они стали каким-нибудь образом стараться походить на этого ранее ими не очень-то уважаемого мастерового хотя бы внешне.

Конечно, так думали далеко не все интеллигенты; многие, работая по своей специальности честно и добросовестно, считали, что их труд ничуть не хуже труда любого рабочего, таким был, например, инженер Стаканов. Но, к сожалению, были и такие, как Борин дядя. На своей службе в здравотделе он делал немало, пользовался авторитетом, но считал, что его работа «не пролетарская».

Надо сказать, что в известной мере такому восприятию новой власти, а ведь для многих интеллигентов того времени, имевших за плечами много лет труда, советская власть, существовавшая менее пяти лет, действительно была новой, способствовало не совсем правильное отношение многих её представителей к работникам умственного труда. Довольно часто слово «интеллигент» являлось чуть ли не оскорбительным словом, таким же, пожалуй, как и «офицер». Очень уж много от этих прислужников бывших хозяев довелось натерпеться и рабочим, и крестьянам. Да и на самом деле, среди интеллигентов было ещё немало людей, воспринявших существование новой власти только формально и с сожалением вспоминавших прежние дни, когда их положение было несравненно лучше, чем сейчас.

Так высказывались многие знакомые Дмитрия Болеславовича, посещавшие его дом. Их рассуждения Боря слышал не один раз, но никогда не слышал, чтобы дядя им поддакивал. Тем не менее он всё-таки решил приобщить к ремеслу, к физическому труду себя и своего племянника. Почему-то было выбрано для этого дела ремесло сапожника. Дядя Митя проникся убеждением, что его, бывшего дворянина, бывшего эсера, могут арестовать без всякого повода, как это было в последний раз. И не всегда этот арест может так благополучно закончиться. Ведь вот, их-то отпустили, а бывший адвокат Красинский, которого он хорошо знал (так, оказывается, звали старика, записка которого была отобрана у Бори Казаковым, о чём он дяде тогда так и не сказал), и этот незнакомый черноусый весельчак так и не вернулись, а говорят, были сосланы куда-то на Соловки. Что с ними будет там, неизвестно. Дмитрий Болеславович не вдавался в сущность вины этих людей, да он и не мог знать, в чём они обвинялись, но знал, что это были люди, как тогда говорили, его круга и что, следовательно, его самого могла постичь подобная участь. И вот он наивно полагал, что знание, а впоследствии, может быть, и работа по изученному ремеслу уберегут его и ближайших родственников от подобного ареста.

Между прочим, лет через двадцать после этого события Алёшкин узнал от Анны Николаевны, что арест дяди Мити был совсем не случайностью, а явился следствием того, что кинешемское ЧК узнало об организации контрреволюционной группы, связанной с Савинковым и возглавлявшейся адвокатом Красинским. В эту группу Московская организация направила своего связного, по всей вероятности, это и был молодой человек, так весело державший себя в тюрьме. ЧК, стараясь выловить всех членов этой организации, решила арестовать всех, кто так или иначе был знаком с Красинским, в это число попали и Стаканов, и дядя Митя, ни о каком заговоре не помышлявшие. Казакову и другим работникам уездного ЧК пришлось немало потрудиться, пока они сумели распутать весь этот клубок.

О причине ареста Анна Николаевна узнала вскоре после освобождения мужа от Николая Васильевича, но, конечно, ни ему, ни тем более Боре тогда ничего не сказала.

Но мы слишком далеко забежали вперед, вернемся-ка опять в 1922 год.

Итак, дядя Митя решил стать сапожником и выучить этому ремеслу своего племянника. Анна Николаевна явно насмехалась над этой затеей. Она, пожалуй, лучше всех в этой семье понимала, что это дело пустое, и не возражала только потому, что не хотела спора и шума; она надеялась, что оно естественным путём сойдёт на нет.

Так, оно, впрочем, и случилось. Давая своё согласие на обучение Бориса у сапожника, она, однако, заявила:

– Ну что же, сапожником – так сапожником, но только пусть будет грамотным сапожником, и вместе с обучением ремеслу пусть хорошенько учится и в школе. Конечно, он должен продолжать и все домашние дела, которые делал до сих пор, иначе всё ваше сапожничанье полетит к чёрту!

Выражалась Борина тётка всегда достаточно резко и прямолинейно, в отличие от дяди Мити, стремившегося всё как-то смягчить и облагородить. Он заверил, что одно другому мешать не будет.