Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

Через несколько дней после возвращения из Рябково Дмитрию Болеславовичу пришлось оправдываться в трате на неизвестные нужды довольно значительных сумм из семейного бюджета, и как всегда, произошёл очередной бурный скандал.

Анна Николаевна предполагала, что деньги были посланы Елене Болеславовне, её она ненавидела больше всех. Но когда, в конце концов, она вынудила мужа рассказать правду, то, к его удивлению, быстро успокоилась и даже сказала:

– Лучше уж, конечно, дать подачку несчастной Нининой девчонке, чем этой проклятой пиявке – твоей сестрице Лёлечке!

Через несколько дней после этого скандала, оставшись с племянником наедине, Анна Николаевна спросила:

– Борис, а почему ты мне не сказал, что с дядей ездил в Кострому и видел свою сестрёнку Нину?

Тот уже давно ждал этого вопроса и не растерялся, а ответил, может быть, немного дерзко:

– А ведь вы, Анна Николаевна, меня об этом и не спрашивали.

Анна Николаевна слегка улыбнулась:

– Ну а если бы спросила, сказал бы?

Боря решил не лгать, ему почему-то казалось, что сказать правду будет лучше, и он откровенно признался:

– Нет, не сказал бы… Ведь дядя Митя просил не говорить.

– Хорошо, что ты мне сейчас правду сказал, я теперь вижу, что на тебя можно положиться. Ну а дядя твой глупо поступает, что о таких делах и сам мне не говорит, и тебе запрещает. Спокойнее бы мы жили, если бы он поменьше от меня скрывал. Да и я, может быть, что-нибудь поумнее могла бы придумать… Как там Нина со своей бабушкой живут?

Боря решил рассказать всё:

– Ой, Анна Николаевна, уж так плохо живут, так бедно, что я ещё и не видел… Понимаете, лепёшки из толчёной картошки с кожурой на рыбьем жире жарят и едят… А Нинка такая худая, такая заморённая, просто страх!

Анна Николаевна выслушала Борин рассказ и сказала:

– Да, сейчас в Поволжье всем трудно приходится, а им, вероятно, труднее, чем другим… Ну ладно, помогли немного, и хорошо, – она помолчала. – Да вот что, Борис, ты об этом нашем разговоре дяде ничего не говори, хорошо?

– Хорошо, – ответил Боря, а сам подумал: «Ну и дела! Дядя просит, чтобы я о том, что делает он, тётке не рассказывал. А потом сам всё равно во всём признаётся, а ты в дураках остаёшься… Ладно, ещё так всё хорошо обошлось, а то, если поверить словам тёти Лёли, Анна Николаевна за эту тайну просто выгнать могла бы! Теперь вот и она просит молчать, а мне ничего не остаётся, как только соглашаться с ними. Эх, скорее бы уж вырасти что ли, жил бы сам и не думал всё время о том, как бы не проговориться!»

Жизнь, однако, шла своим чередом, и, несмотря на скандалы, ссоры в отдельных семействах, занятия в школе продолжались так же, как и все прочие дела.

Перед рассказом о путешествии в Рябково мы начали знакомиться с Бориными товарищами по школе, продолжим.

Об одном из них – Коле Соколове мы уже рассказали, а другим был Вениамин, или попросту Венька Панфилов, сидевший с Борей за одной партой. Это был круглоголовый мальчуган, всегда опрятно, можно даже сказать, по тому времени довольно изысканно одетый. Учился он так себе, и поэтому часто обращался за помощью к соседу, ну а Алёшкин никому в ней не отказывал, конечно, не мог отказать и ему. Тот в благодарность угощал приятеля ландрином, который постоянно имелся у него в карманах. Правда, конфеты были слипшиеся, обсыпанные хлебными крошками и другим сором, всегда имеющимся в карманах любого мальчугана, но такие мелочи их не смущали, тем более что сладкого, кажется, всегда хотелось.

В доме дяди Мити с этим было трудно: сахар употребляли только в день получения Анной Николаевной её пайка. Для Бори же, сладкоежки, в особенности после пасеки Стасевичей, где он ел мёд без всяких ограничений, отсутствие сладостей было особенно мучительным.

Венька Панфилов был сыном владельца полукустарной не то фабрички, не то мастерской, изготовлявшей самые дешёвые и простые сорта конфет и ландрин. Продукция этого предприятия продавалась в маленьком магазинчике, находившемся в том же доме. Здесь же жил и хозяин её с семьёй. Боря знал, что таких людей, как Венькин отец, теперь называют нэпманами, и что это новые буржуи, которые здорово наживаются и деньги гребут лопатой. Он, конечно, знал значение слова «буржуй», видел изображение их на плакатах и в газетах – обыкновенно это были толстые мужчины, одетые во фраки и цилиндры, владевшие огромными фабриками и заводами и ненавидевшие советскую власть. Отец Веньки на такого буржуя совсем не походил: Боря бывал в лавке Панфиловых и видел его – это был такой же маленький и круглоголовый человечек, как и сын, носивший довольно поношенный костюм, вежливо и приветливо встречавший каждого покупателя.

В Борином классе детей нэпманов было несколько человек, и многие из ребят относились к этим буржуйчикам недоброжелательно, не принимали их в свои игры и, вообще, сторонились их. Но дети нэпманов отличались хорошим поведением, неплохо учились, всегда были чисто одеты, умыты, причёсаны и производили приятное впечатление, у учителей были на хорошем счету. Кроме того, они всегда имели в избытке разные продукты, которыми некоторые из них делились с ближайшими товарищами. Этим им удавалось заручиться приятельскими отношениями с другими ребятами, составлявшими большинство класса. Такова по содержанию была дружба и Алёшкина с Панфиловым. Конечно, настоящей дружбой эти отношения назвать было нельзя: у Бори всё время вертелась в голове мысль: «Как выманить у Веньки побольше конфет». А у того, видимо, вертелось нечто противоположное: «Как бы за свои конфеты получить от Борьки побольше подсказок и решений задач?».

Между прочим, эта коммерческая дружба заставила Бориса в начале 1922 года совершить, пожалуй, самое удачное предприятие. Забежим немного вперёд и расскажем про него.

Мы уже говорили, что все новые учебники, приобретённые перед началом занятий, напечатанные на очень плохой бумаге и без переплётов, у большинства, а у Бори одним из первых, уже через месяц превратились в настоящие лохмотья, заниматься по которым стало невозможно, а впереди был ещё почти весь учебный год.

Борис решил, вспомнив свои знания по переплётному делу, привести учебники в порядок. А у него всегда было так: раз решил – значит, и сделал.

Для сшивания книг из старого ящика, найденного в сарае, он сделал станок, там же разыскал и шпагат для основы, на которую пришивались тетради и книги. Нитки мальчик выпросил у Насти. В амбаре же он обнаружил какой-то старый пресс, который и приспособил для сжатия сшитых тетрадей в момент обрезания. Этот пресс он приволок в дом и спрятал под свою кровать. Нож для обрезания также, как и столярный клей, Борис взял из ящика, в котором хранился сапожный инструмент дяди Мити. Кусочки материи для корешков и немного крахмала для клейстера дала тоже Настя.

Одним словом, к началу второй учебной четверти Алёшкин явился в школу с аккуратно переплетёнными учебниками, вызвавшими и восхищение, и зависть почти всех одноклассников. Узнав, что учебники переплёл он сам, многие стали просить его переплести и их книги.

Конечно, первым, кто решил использовать знание переплётного дела Бориса, был его сосед по парте Венька Панфилов:

– Слушай, Алёшкин, переплети мне алгебраический задачник и геометрию, а то они совсем развалились. Я говорил папе, тот за переплёт обещал дать тебе фунт ландрину.

Боря даже не ожидал, что его труд может быть так высоко оценён, и, загоревшись желанием получить конфеты, поскорее сказал:

– А ты бери мои учебники, а мне отдай свои, я их приведу в порядок.

Венька, конечно, согласился.

Вечером того дня приятели зашли в лавочку Панфиловых. Отец Веньки, осмотрев учебники, которыми теперь владел его сын, остался доволен качеством работы и отвесил Борису ровно фунт ландрина, набрав разных сортов его из больших ящиков, стоявших за прилавком. Одновременно он предложил:

– А ты, Борис, переплети Вениамину все его учебники, я тебе за каждый переплёт заплачу по фунту ландрина.

Боря немного подумал, а затем сказал:

– Я бы с удовольствием переплёл, но у меня нет картона для обложек, а купить его негде.

– А ну-ка, погоди, – сказал Венькин отец, уходя в маленькую дверь кладовой, находившуюся за прилавком. Через несколько минут он вернулся оттуда, неся в руках несколько больших картонных коробок. – Этот картон тебе подойдёт?

– Конечно, он немного тонковат, но для таких книжек, как учебники, будет хорошо.

– Ну, тогда забирай эти коробки, а дня через три зайди, я тебе ещё дам. Пусть уж этот картон тебе даром достанется.

Вернувшись домой, Боря спрятал принесённые коробки в сарай. А придя в кухню, поставил на кухонный стол кулёк с ландрином. Анна Николаевна, находившаяся в это время на кухне, удивилась, а потом и рассердилась.

– Откуда это? Ты что, стащил где-нибудь? Ведь у тебя денег не было!

Мальчик обиженно, но с достоинством ответил:

– Я не из таких, чтобы таскать…

– Знаю, знаю! А кто у меня овсяные колобки подтибривает? – перебила его Анна Николаевна.

Покраснев, как кумач, Боря уже менее уверенно протянул:

– Так то ж колобки, а это я заработал.

– Заработал?! Как? Чем? – всё ещё недоверчиво допытывалась тетка.

– Вот чем, – ответил Боря, доставая из старого дядиного портфеля, с которым он ходил в школу, оставшиеся переплетённые учебники, показывая их Анне Николаевне. – Я их переплёл, а они вот какие были, – и он вытащил растрёпанные учебники Веньки.

– Да когда же ты это сделал? Где? – удивлённо воскликнула Анна Николаевна, рассматривая довольно прилично переплетённые книжки.

– Дома, когда вас не было, – признался Боря.

Затем он показал и свой нехитрый инструмент, спрятанный под кроватью.

– И что же, так никто не видел, как ты работал?

– Да нет, – смущённо заметила Настя, – я видела, и даже ему ниток и тряпочек давала, да и Костя видел, но Боря просил пока никому ничего не говорить, мол, не знаю, что ещё выйдет, вот мы и молчали.

Анна Николаевна только покачала головой.

– Всё-таки есть у тебя, Борис, дядина черта – обязательно тайком что-нибудь делать! Сказал бы мне, я бы тебе и материи лучшей дала, да и бумагу принесла бы из госпиталя, у нас там есть цветная бумага…

Когда Боря поблагодарил тётку за обещание и, осмелев, попросил у неё немного денег на клей и нитки, сославшись на то, что у него много заказов на переплёт учебников, она заметила:

– Не знаю, будет ли доволен этим дядя. Ведь у него странное отношение к заработку: как это так – вдруг его племянник будет для кого-то работать за деньги! Я тебе денег немного дам, ну а дяде лучше пока ничего не говорить. И мы молчать будем, как-нибудь потом, при случае, расскажем. Слышишь, Костя, ты тоже не говори папе про Борину затею, не скажешь? – обернулась она к сыну, сидевшему за столом в ожидании ужина.

Костя хитро прищурился.

– Не бойся, не скажу. Ведь тебе же я не сказал…

С этого времени до самой весны Борис почти каждый вечер занимался переплётным делом и переплёл много учебников и даже просто детских книжек не только для Веньки, но и для других ребят своего класса.

С них он брал за переплёт уже деньгами, так что вскоре имел возможность покупать для себя и бумагу, и другие письменные и школьные принадлежности на свои собственные деньги. Этой самостоятельностью он приобрёл ещё большее уважение со стороны Анны Николаевны.

Глава шестая

В числе заказчиков Бориса оказался мальчик, ставший впоследствии его закадычным другом, Димка Стаканов. Он был сыном главного инженера крошечного химического заводика, изготовлявшего краски для ивановских и кинешемских ткацких фабрик. Завод находился на северной окраине города, недалеко от той школы, где учился Боря. Он стоял у устья маленькой безымянной речки, впадавшей в Волгу. От станции Кинешма к нему вела железнодорожная ветка длиною около двух вёрст, по ней на завод доставлялось сырьё и вывозилась готовая продукция. Кстати сказать, эта ветка служила и для пешеходного сообщения с заводом. Немощёная проезжая дорога, ведущая от города, как правило, была покрыта непролазной грязью.

До революции этот завод, как, впрочем, и большинство кинешемских фабрик, принадлежал фабриканту Дороднову. После Октябрьской революции его национализировали, но до конца двадцатого года он не работал. Большинство рабочих его находилось на фронтах Гражданской войны, кроме того, прекратилась подача электроэнергии и химического сырья.

Отец Димы работал инженером на этом заводе и до революции. Его семья, состоявшая из него, жены, двух сыновей и старушки-матери, занимала маленький флигелёк, расположенный на территории завода. Дима, мальчик лет четырнадцати, был его старшим сыном.

За время разрухи 1918–1920 гг. Стаканов с группой стариков-рабочих, оберегавших завод от расхищения, пытались производить из остатков сырья полукустарным способом сапожную мазь, свечи, спички, скипидар и даже, кажется, сахарин. В конце 1920 года инженера Стаканова, единственного специалиста, остававшегося на заводе, вызвали в Ивановский губисполком и предложили начать восстановление завода. В ближайшее время предполагалось возобновление работы ткацких фабрик в Иваново и Кинешме, и краски были необходимы. Ему предложили должность директора, но он отказался, согласившись работать главным инженером.

Всё это Боря узнал от Димы. В то время, когда они познакомились, завод уже работал, имелось сырьё и топливо. С начавшей работать ткацкой фабрики стала поступать электроэнергия. Железнодорожная ветка, заросшая за три предыдущих года высокой травой, с рельсами, покрывшимися толстым слоем ржавчины, начала функционировать: по ней раз или два в неделю подавались товарные вагоны с грузами или порожняком за продукцией завода.

В описываемое нами время это был один из немногих уцелевших в период разрухи химических заводов, и потому его продукция использовалась на всех текстильных предприятиях Иваново-Вознесенской губернии. Своим сохранением завод был обязан инженеру Стаканову, рабочие это знали, и поэтому он пользовался почётом и уважением.

Димка унаследовал от отца пристрастие к технике и склонность к различного рода изобретательству. Также, как и Юра Стасевич, он с ранних лет увлекался изготовлением моделей машин, химическими и физическими опытами, являясь полной противоположностью своему младшему брату, целиком поглощённому живописью.

Увидев Борину работу, Димка загорелся желанием выучиться переплётному делу. Боря охотно удовлетворил его просьбу. На этой почве и возникла их дружба. Кроме того, привыкнув помогать Юре в различных поделках и опытах, Боря с удовольствием исполнял роль помощника и у Димы. Тот, в свою очередь, обрадовался, что встретил одноклассника, заинтересовавшегося его работой.

Дружил Боря и с братом Димы – Виктором, основой этой дружбы явились марки. Ещё в Темникове Борис начал собирать марки, делал это он неквалифицированно, собирая что придётся, без системы и порядка. Однако в Кинешму он привёз довольно большой самодельный альбом из тетрадки для рисования, в котором находилось около трёх сотен различных марок.

У Вити Степанова было несколько альбомов с марками. И хотя в них находились марки многих стран, но кое-каких, имевшихся у Бори, не было. Борис охотно отдал их Виктору.

Оба брата восторгались Бориными рассказами. К этому времени он перечитал чуть ли не всю приключенческую и фантастическую литературу, изданную в России. Обладая хорошей памятью и живой речью, увлекал обоих братьев пересказами произведений Буссенара, Жаколио, Мариетта, Жюля Верна и др.

Семья Пигута была знакома со Стакановыми, и, узнав о дружбе ребят, дядя и Анна Николаевна были довольны. Тем не менее посещать своих новых друзей он получил право только по воскресеньям и при условии, что вся возложенная на него работа будет выполнена.

Дружбу этих мальчиков укрепило ещё одно обстоятельство, происшедшее в обеих семьях в самом начале 1922 года.

Надо сказать, что Дмитрий Болеславович Пигута и инженер Стаканов в своё время состояли в партии эсеров и, хотя уже фактически давно из неё выбыли и никакой связи с теми из левых эсеров, которые организовывали известное Кронштадтское восстание, не имели, тем не менее в числе других, проживавших в городе бывших эсеров, были арестованы и они. Случилось это так.

В один из ясных январских морозных вечеров, после занятий по физкультуре, заключавшихся в прыжках через коня, борьбе и боксе (которые Боря очень любил), введённых в этой школе как эксперимент, он, возбуждённый и раскрасневшийся, чуть не галопом мчался домой, чтобы успеть засветло сделать все дела на дворе.

Радостный и довольный жизнью, он взбежал по лестнице, влетел в кухню и увидел сидящую у стола плачущую Настю.

– Ты что ревёшь? От Анны Николаевны попало? – небрежно спросил Боря, направляясь к двери, ведущей в комнаты, сбрасывая на ходу свой поношенный полушубок, приспособленный из старой охотничьей куртки дяди Мити. Настя схватила его за рукав.

– Да тише ты, оглашенный! – прошептала она сквозь слёзы. – Несчастье у нас: Дмитрия Болеславовича арестовали!

– Как арестовали? – опешил Боря. – За что?

– Откуда я знаю? Пришли с ним какие-то двое, с работы его привели, стали рыться в бумагах. Всё в кабинете перевернули. Анна Николаевна дома была, с ними ругаться начала. Ну, они ничего – порылись, порылись, не знаю, нашли ли чего, но только потом говорят: «Собирайтесь, возьмите бельё, кружку, ложку, мыло, полотенце, пойдёте с нами». Анна Николаевна плачет, Костя тоже, ушли они в спальню, там и сидят. А я ему собрала, что велели, ещё хлеба, колобков овсяных положила в узелок. Взял он этот узелок, голову опустил и спрашивает: «Я с женой и сыном прощусь, можно?» – «Можно, можно, – говорят, – только побыстрее». Он зашёл в спальню, о чём они там говорили, не знаю, а только минут через пять вышел оттуда совсем убитый. «Пойдёмте», – говорит, и ушли. Ушли они совсем недавно, наверно, ещё и часу не прошло. Ты садись, поешь, да дров пойди наколи, надо печку топить. Холодно в комнатах-то.

Боря наскоро похлебал остывшего чечевичного супа, бывшего, как и мелекес, одним из самых частых блюд в семье Пигута. В то время в пайке Анны Николаевны вместо крупы почти всегда давали чечевицу. Поел мелекесу и пошёл колоть дрова. Наколов и набрав большую охапку берёзовых поленьев, Боря зашёл в коридор и осторожно положил дрова у дверцы печки, в которой уже копошилась Настя, складывая из лучинок костерок и поджигая его свёрнутой в трубочку, густо чадившей берестой.

Как можно тише он зашёл в дом, в спальне его приход был услышан, и оттуда раздался голос Анны Николаевны:

– Борис, это ты?

– Я, – ответил Боря.

– Подойди сюда.

Боря несмело вошёл в спальню. В эту комнату он заходил очень редко, да и то только тогда, когда Анны Николаевны не было дома. Она сидела на своей кровати, крепко прижав к себе Костю. Глаза у обоих были красны от слёз, Костя ещё всхлипывал.

– Ну вот, Борис, сколько раз я говорила, что дядины ораторские дела до хорошего не доведут, так и случилось! Весной 1917 года по разным митингам бегал да кричал: «Мы эсеры! Мы революционеры!» Вот теперь и «доэсерился», арестовали твоего дядю! Что делать-то будем?

Сказала она это хоть и сердито, но со слезами в голосе. Боря спросил:

– Что, они так и не сказали, за что арестовали дядю Митю?

– Не пойму никак, сказали, будто за то, что он был эсером. Так ведь он этого ни от кого не скрывал. И в чём же здесь преступление? Мало ли кто кем был, так всех и арестовывать нужно? Ничего не пойму, а каково ему с его здоровьем в такой холод в тюрьме сидеть!

Боря был очень польщён и горд тем, что Анна Николаевна жаловалась ему, как взрослому, и как будто ждала от него какой-то поддержки, он как можно солиднее сказал:

– Надо будет завтра пойти и узнать, где сидит дядя Митя, может быть, ему принести что-нибудь надо. А вы, Анна Николаевна, не волнуйтесь, бабусю тоже вот так арестовывали, я ещё маленький был, а помню. Подержали два дня и выпустили; наверно, и дядю Митю скоро выпустят.

– Ну вот, какова мать – таков и сын! Как мне теперь на службу-то в госпиталь показаться? Ведь там, наверно, уже знают об аресте, меня тоже могут уволить, что тогда есть будем?

– У нас картошки много, свёкла, брюква есть, будем мелекес делать, – пытался успокоить начавшую опять плакать тётку мальчик.

Анна Николаевна взглянула на Борю и сквозь слёзы улыбнулась:

– Да, так на одном мелекесе и проживём.

Заметив её улыбку, Борис осмелел ещё больше.

– Анна Николаевна, а знаете что, я завтра в школу не пойду, a зайду в тюрьму, я знаю, где она (здание тюрьмы находилось почти рядом с Бориной школой). Узнаю, где дядя Митя и что ему нужно, ладно?

– Ну, что же, ты, пожалуй, прав. Конечно, прежде всего, надо узнать, где он и что ему нужно. Утром пораньше напеку пирогов с картошкой, ты их с собой захватишь. В тюрьму идти – так обязательно надо с собой что-нибудь из еды нести. А я на работе попрошу Николая Васильевича узнать, за что и надолго ли посадили дядю. Он партийный, ему, наверно, скажут, а для меня он всё сделает…

Последние слова Анны Николаевны покоробили Борю, уж больно часто слышал он это имя во время ссор дяди и тётки, и ему совсем не хотелось, чтобы в их семейное, как он считал, дело вмешивался кто-то посторонний, да ещё, как Настя говорила, полюбовник. Однако возразить что-либо тётке не решился.

После этого разговора Боря прошёл в кабинет дяди Мити. Там он застал страшный беспорядок: все книги с этажерки были сняты и валялись в самых различных местах, в том числе и на Бориной кровати. Многочисленные бумаги, которыми были забиты ящики дядиного письменного стола, лежали где попало: на столе, на стульях и даже на полу. Все Борины книжки тоже были переворочены. Весь вечер у мальчика ушёл на то, чтобы привести в маломальский порядок дядины бумаги и расставить на полках книжки. Анна Николаевна стала понемногу успокаиваться и вместе с Настей занялась стряпнёй. Костя уже безмятежно спал.

Утром следующего дня, часов около девяти, Боря с узелком картофельных пирожков подошёл к воротам городской тюрьмы, где уже стояла кучка людей, ожидавших разрешения на свидание и передачу. Вдруг среди ожидавших Боря заметил Димку Стаканова и его мать. Он подбежал к ним, поздоровался и громко спросил:

– А вы чего здесь?

Мать Димы промолчала, только прижала платок к заплаканным глазам, а Димка отвёл друга в сторону и укоризненно сказал:

– Ну, чего орёшь, видишь какая она… – он указал на мать. – Сегодня ночью отца арестовали. Пришли, сделали обыск, отобрали револьвер (наган), его папе для охраны завода давали, помнишь, я тебе его показывал, и увели папу с собой. А за что его взяли, так и не знаем. Мама волнуется и всё время плачет, бабушка совсем захворала, мама боится, что нас теперь с квартиры погонят…

– А у нас дядю Митю вчера днём забрали, я ещё в школе был… – сообщил Боря.

Затем он обратился к матери Димы, к которой они подошли:

– Да вы не расстраивайтесь! У нас дядю Митю тоже арестовали, я ему пирогов принёс. Их, наверно, по ошибке забрали…

– А мы тоже папе покушать принесли, только не знаем, здесь ли он, – заметил Димка.

В этот момент в воротах тюрьмы открылась маленькая калитка, и из неё вышел человек в кожаной тужурке и такой же фуражке. Он был подпоясан широким ремнём, а сбоку, на длинном тонком ремешке висела кобура, в которой, как Боря знал, находился большой красивый пистолет «маузер». Такие пистолеты он видел у различных темниковских начальников, потому и решил, что вышел какой-то начальник из тюрьмы или из ЧК. Так оно и было, потому что вслед за ним вышел другой – в солдатской шинели, с винтовкой в одной руке и большой корзиной в другой.

Мужчина в кожанке обратился к сгрудившимся людям и спросил:

– В чём дело граждане? Зачем пожаловали?

В ответ раздался нестройный хор голосов: кто-то говорил о свидании, кто-то просил принять передачу, кто-то выкрикивал фамилии арестованных и просил сообщить, здесь ли они находятся, кто-то просто протягивал узелок. В поднявшемся шуме ничего разобрать было нельзя.

Тогда человек в кожаной тужурке отступил на шаг от напиравшей на него толпы, а она к этому времени выросла человек до пятидесяти, и, подняв вверх руку, громко крикнул:

– Тише вы! Так толку не будет. Становись в очередь и подходи по одному!

Толпа послушалась окрика и стала становиться в очередь. Произошло это не без препирательства между отдельными людьми. Но солдат быстро навёл порядок. Поставив корзину на снег, схватив за рукав особенно шумевшего пожилого мужчину, одетого в дорогую, хотя и поношенную шубу, он отвёл его в самый конец довольно уже большой очереди и сказал:

– Вот, купец, чтобы не шумел, постой подольше, прохолонись маленько! Затем он обернулся к продолжавшим спорить людям и, указывая на конец очереди, пригрозил:

– Если галдеть не перестанете, то все за его степенством очередь занимать будете, понятно?!