Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

После этого шум немедленно утих.

Случилось так, что Боря и Дима с матерью оказались почти в самом начале очереди. И вскоре человек в кожанке, для удобства присевши на тумбочку, отгораживавшую тротуар от мостовой (в то время почти во всех городах тротуары именно таким образом отделялись от проезжей части улиц), уже разговаривал с Борей, очередь которого подошла.

– Ты чего, малец? К кому пришёл? – добродушно спросил он оробевшего Борю.

Добродушный тон, с которым чекист, а Боря мысленно так окрестил этого человека, обратился к нему, а также довольно приветливое выражение его лица заставили парнишку забыть свою робость, и он довольно смело ответил:

– У меня вчера дядю зазря забрали, я ему покушать принёс. Да вот не знаю, здесь ли он?

– Ишь ты какой, «зазря!», а ты почём знаешь, что зря? Как его фамилия?

– Пигута Дмитрий Болеславович, доктор он! – ответил Боря.

– Доктор, говоришь? Вчера? Емельянов, посмотри в список, есть ли там его дядя.

Солдат вынул из корзинки большую конторскую книгу, раскрыл её («совсем как в лавке какой», – подумал Боря), полистал, водя пальцем по строчкам и шевеля губами, затем сказал:

– Пи-игу-ута! Есть такой, в пятнадцатой они, там вся интеллигенция сидит.

– А, это из пятнадцатой… Ну ладно, пропусти мальца к дяде, пусть снесёт ему поесть. Вишь, боятся, как бы не отощал на тюремных харчах! Войдёшь во двор, направо маленький флигель увидишь – это и есть пятнадцатая камера. Там часовой у двери стоит, так скажи ему, мол, Казаков разрешил к дяде пройти. Беги быстрее, поди ноги-то закоченели!

Боря никак не ожидал, что с ним поступят так милостиво. Среди людей, которые окружали его до сих пор, о работниках ЧК ходили самые невероятные рассказы, но, вообще-то, все сходились на том, что это люди суровые, бессердечные, и что от них нужно всегда держаться как можно дальше. А этот чекист выглядел добрым, приветливым человеком и не только разрешил передать дяде еду, но и позволил даже увидеться с ним.

Мальчишка набрался то ли смелости, то ли нахальства, но не побежал сразу в калитку, а, показывая рукой на Диму, сказал:

– А вот у него отца тоже вчера взяли, наверно, он тоже в пятнадцатой, их фамилия Стакановы. Можно ему со мной пойти? Он тоже еду принёс.

– Ну, брат, и шустрый ты паренёк, прямо адвокат! Ладно уж, посмотри, Емельянов, где там Стаканов.

– Стаканов тоже в пятнадцатой, товарищ Казаков.

– Угадал, значит. Ну хорошо уж, бегите оба, несите свою передачу да быстрее возвращайтесь, пока я здесь с народом говорю, а то потом ещё и не выпустят вас, сами в тюрьме останетесь. Кстати, что вы там несёте-то? Емельянов, посмотри-ка!

Пока Емельянов осматривал содержимое Бориного и Диминого узелков, к Казакову подошла Димина мать.

– А мне нельзя вместе с сыном к мужу пройти? – спросила она робко.

– Нет, нельзя! – посуровев, ответил Казаков. – Я и их-то пустил в нарушение правил. Кто следующий? – и он занялся разбором просьбы какой-то сморщенной старушки, хлопотавшей о свидании с сыном.

Боря и Дима, не дослушав, о чём идёт речь, хотя обоих и разбирало любопытство, торопливо шмыгнули в калитку. Завязывая потрёпанные узелки, помчались по огороженному высокой кирпичной стеной двору к видневшемуся низенькому белому зданию, стоявшему в стороне от основного корпуса тюрьмы. К этому домику, как и к главному трёхэтажному тюремному зданию, вела хорошо вычищенная и выметенная дорожка. Остальная часть тюремного двора была покрыта снежными сугробами.

Дом, к которому подошли мальчишки, был самым обыкновенным одноэтажным кирпичным домом, и если бы он не стоял в тюремном дворе, да если бы на его высоких окнах не было наскоро сделанной решётки из колючей проволоки, то он ничем бы не отличался от большинства кинешемских жилых домов. На крыльце стоял солдат в натянутой на уши папахе, длинной шубе с высоким воротником и выглядывавших из-под неё серых валенках. Он казался очень большим и неповоротливым. Никакого оружия при нём не было, по крайней мере, так показалось Боре.

– Вы куда, сорванцы? – раздался откуда-то из воротника его негромкий хриплый голос, когда ребята попытались прошмыгнуть мимо него в дом.

– Нам в пятнадцатую камеру. Товарищ Казаков разрешил! – довольно храбро ответил Борис, причём слово «товарищ», хотя он и слышал его много раз и знал, что теперь это обычная форма обращения между людьми, он произнёс с некоторой заминкой, и это, пожалуй, произошло потому, что по отношению ко взрослому человеку это слово он употреблял впервые в жизни. До сих пор учителей и знакомых он называл по имени и отчеству, а сверстников – по фамилии или по имени.

Однако часовой, как мысленно окрестили его ребята, а, вероятно, и сам Борис, на эту заминку внимания не обратил. Вспомнил про неё он гораздо позднее, припоминая события этого времени и то, когда же он впервые произнёс слово «товарищ», ставшее для него впоследствии таким обыденным и привычным обращением к другим людям.

– Ну, раз Казаков разрешил, тогда идите. Только поскорее управляйтесь, а то как бы и ему, да и мне от начальства не нагорело.

С этими словами солдат распахнул тулуп, снял с пояса большую связку ключей и, выбрав нужный, отпер входную дверь флигеля. Тут Боря и Дима заметили, что на поясе у солдата висела огромная кобура с револьвером «Смит и Вессон». «Как у городовых были», – сразу же определили ребята. Открыв дверь, часовой повернулся к ним и сказал:

– Идите прямо по коридору и войдите в дверь направо, она не заперта. Обратно пойдёте – постучите, я отопру. Да смотрите там, не баловаться у меня, и поскорее! Передачу отдадите – и обратно.

Он захлопнул дверь, и ребята услышали, как скрипнул ключ, повернувшись в запираемой за ними двери. Они немного струсили. Ведь к этому времени оба уже успели прочитать и «Графа Монте Кристо», и «Шильонского узника», и «Железную маску» и многое другое, и были достаточно опытны в «тюремном деле».

«А ну, как нас тут и оставят? Да, может быть, и на много лет…» – подумал каждый из них, но не сказал другому ни слова. Признались в этих опасениях друг другу они уже тогда, когда находились далеко от ворот тюрьмы. А пока же мальчишки торопливо шли по длинному полутёмному коридору и, наконец, очутились перед последней дверью. По привычке, выработанной у них с раннего детства, они, прежде чем войти, постучались в дверь. За ней тотчас же раздался смех, и чей-то довольно весёлый голос воскликнул:

– Ого! Вот как. Наши тюремщики к нам уж без стука и войти не решаются. Примерная вежливость в советской тюрьме! В царских, где я провёл немало времени, о такой вежливости что-то неслышно было. Входите, пожалуйста, не стесняйтесь!

Этот насмешливый голос, а главное, весёлый смех, сопровождавший слова, к которому присоединилось уже с десяток мужских голосов, смутили ребят, и они на некоторое время замешкались.

– Ну, что же вы? Раз постучали, то входите! – ещё более насмешливо и скорее издевательски повторил тот же голос.

Мальчики, наконец, решились и толкнули легко подавшуюся дверь. Она широко распахнулась, и когда они появились на пороге большой светлой комнаты, где находилось человек двенадцать мужчин разного возраста, то раздался вскрик изумления. Затем, прежде чем ребята успели произнести хоть слово, седой большеголовый мужчина, сидевший за длинным деревянным столом, стоявшим посредине комнаты, уставленной солдатскими кроватями, поднялся и, оглянув присутствующих, сердитым голосом сказал:

– Ну вот, господа, а вы ещё сомневались в моих словах, когда я говорил, что большевики в своей бешеной злобе скоро дойдут до того, что будут сажать в тюрьмы наших жён и детей! Вот вам, пожалуйста, живой пример! Два этих юных молодца, юноши, вернее, ещё дети, уже сидят с нами!

Ребята хотели было возразить, но сделать этого не успели: дядя Митя и Димин отец узнали их и бросились к ним.

– Дима! Боря! – закричали они почти одновременно, – как вы здесь очутились? Вас тоже арестовали?!!

Тем временем мальчишки успели подойти к столу и положить на него свои узелки. Борис, оказавшийся проворнее Димы, пока тот обнимался с отцом, быстро поцеловавшись с дядей, огляделся кругом и с достоинством заявил:

– Никто нас не арестовывал. Мы принесли вам покушать, а пропустить нас велел товарищ Казаков, вот и всё!

– Кто-кто? – послышались возгласы.

– Товарищ Казаков! – повторил Боря.

– Так ведь это тот самый чекист, который утром заходил и заявил, что, по всей вероятности, он будет рассматривать наши дела, – вмешался Димин отец. – И вы, милостивый государь, – обратился он к большеголовому, – изволили заметить, что это самый жестокий из всех следователей ЧК, каких вы только знаете. Что-то тут не вяжется…

– Погодите, цыплят по осени считают! Ещё неизвестно, как ваших птенцов отсюда выпустят. Может быть, это какой-нибудь трюк, – парировал тот.

– Нас выпустят, – уверенно заявил Борис. – Только нам надо побыстрее, пока начальство не узнало, так часовой сказал. Дядя Митя, берите пироги, их Анна Николаевна специально для вас напекла. Завтра я ещё принесу и молока, сегодня Настя на базаре купит.

Пока дядя Митя и Димин отец развязывали узелки и вынимали принесённые ребятами припасы, те с любопытством осматривались кругом. Комната была большая и светлая, на замерзших окнах её виднелись решётки из колючей проволоки, и это, пожалуй, было единственное, что напоминало тюрьму. Вся же остальная обстановка, часть которой мы уже описали, больше походила на комнату какого-нибудь общежития, чем тюремную камеру, и это наших легкомысленных ребят даже немного разочаровало. Припоминая описания тюрем, которые были ими прочитаны, они ожидали увидеть толстые каменные стены, покрытые мхом и плесенью, узкую деревянную лавку для сна и какой-нибудь колченогий стол. А здесь – обыкновенные кровати, застланные серыми солдатскими одеялами, около которых тумбочки. На одной из них большой оцинкованный бочок с водой и кружка, а на другой – большая кастрюля и горка жестяных мисок. На столе лежало несколько книжек и газет, а также шахматная доска со старыми, частично поломанными шахматами.

Тем временем дядя Митя и отец Димки, убрав продукты в тумбочки и расспросив их о домашних событиях, стали торопить с возвращением. С одной стороны, они, хотя и полагали, что ребят должны беспрепятственно выпустить, а с другой – побаивались, как бы там не передумали.

Да ребятам и самим хотелось поскорее выбраться на волю. Они убедились, что с их родными ничего плохого не происходит, что они, хотя и в тюрьме, но живут совсем неплохо, и теперь торопились поскорее рассказать об этом беспокоившимся близким.

Дядя Митя и его сосед написали записки и отдали их ребятам. Кроме них дали им записки и другие арестованные, в числе которых был молодой, черноволосый, черноусый человек, насмешливый голос которого они слышали, когда ещё находились в коридоре, дал записку и большеголовый, как его мысленно окрестил Борис. Оба они попросили:

– Наши записки отнесите по адресам, которые здесь указаны.

Борис не хотел, было, брать записки от других, особенно у большеголового, который почему-то ему был несимпатичен, но дядя Митя сказал:

– Мы здесь все товарищи по несчастью и должны по возможности помогать друг другу. Видишь, пустили только вас двоих. Возьмите письма и отнесите куда просят. Да, пожалуйста, скажи тёте, чтобы она не беспокоилась. Видишь, мы здесь живём удовлетворительно. Я здоров. И еду каждый день приносить не нужно. Нас кормят неплохо. Передашь послезавтра, если позволят. Не пропускай занятий в школе.

Борис положил записки в шапку, и ребята направились к выходу. Когда они вышли из ворот тюрьмы, Казаков заканчивал приём стоявших в очереди. Перед тюремными воротами оставалось всего несколько человек, а у Емельянова была уже полная корзина узелков и мешочков с приколотыми к ним записками.

Увидев вышедших из ворот ребят, Казаков жестом подозвал их к себе.

– Ну как, видели своих? Передачу отдали?

– Да, спасибо! – ответили хором ребята.

– Вот и хорошо. А вам никаких передач не давали?

– Каких передач? – изумился Борис.

– Ну, записочек там или ещё чего-нибудь?

Ребята переглянулись. И Боря, вдруг проникнувшись к этому человеку каким-то необъяснимым доверием, решительно сказал:

– Записок надавали, вот они… Дима, доставай и ты! – с этими словами он снял шапку и вытряхнул в подставленную Казаковым ладонь все находившиеся в ней записки, туда же положил скомканную бумажку и Дима.

– Ну-ка, дайте я их посмотрю. Всё, что проносится в тюрьму и выносится из неё, мы обязаны проверить! – и Казаков начал читать записки.

Затем он отложил две из них и, возвратив Боре и Диме остальные, сказал:

– Эти я оставлю, с этими арестованными я сам поговорю, а остальные можете отдать тем, кому они написаны. Да запомните, если вас когда-нибудь ещё пустят к вашим родным, то записки можете брать только от них, от других людей никаких поручений брать нельзя. Понятно?

К ним подошёл Емельянов.

– Обыскать ребят? – спросил он.

– Не надо, они и так всё, что при них было, отдали. Ведь всё?

Дима, стоявший рядом с подошедшей к нему матерью, с готовностью ответил:

– Конечно, всё!

А Боря даже перекрестился:

– Вот, ей-богу, всё!

Казаков засмеялся:

– Вот видишь, Емельянов, ребята честные, даже побожились, что всё отдали, как же им не поверить! Пускай себе идут по домам.

Такое доверие со стороны взрослого и, очевидно, значительного человека наполнило мальчишек такой гордостью, что они были готовы выполнить любое приказание этого «страшного» чекиста. А Борис Алёшкин даже и не предполагал, что через каких-нибудь два с половиной года он сам будет таким страшным чекистом.

И хотя с позиции школьных традиций передача доверенных им писем начальству тюрьмы и могла расцениваться как своего рода предательство, впоследствии, обсудив это между собой, ребята решили, что они поступили правильно. Во-первых, потому, что если бы они добровольно не отдали всех писем, то при обыске их всё равно бы нашли. А они доверие такого хорошего человека, каким им обоим показался Казаков, потеряли бы, и, может быть, этим принесли бы своим родным вред, и уж, во всяком случае, не могли бы надеяться, что их пустят на новое свидание. Во-вторых, когда они увидели, что Казаков оставил себе только две записки – большеголового и черноусого насмешника, то не очень и огорчились, так как им обоим почему-то не очень хотелось брать поручения от этих людей.

И наконец, в-третьих, как мы уже говорили, они были разочарованы самим положением арестованных и их тюрьмой, которая, по их понятиям, скорее напоминала госпитальную палату, в которой Боре приходилось бывать вместе с Анной Николаевной, чем тюрьму. Кроме того, арестованные пользовались относительной свободой: они могли ходить по коридору, в уборную, находившуюся в другом конце флигеля. Могли читать и играть в шахматы. Их положение совсем не походило на положение тех узников, о которых им приходилось читать.

Между прочим, Боря, придя домой и отдавая Анне Николаевне записку от дяди, так и сказал:

– Не волнуйтесь, Анна Николаевна. У них там хорошо: в комнате чисто, светло, только что решётки на окнах; и не скучно им там, и в шахматы играют. А дядя Митя просил сказать, что он здоров.

– Да ты был там что ли? – изумилась Анна Николаевна.

– Нy конечно! – гордо ответил Боря. – Меня сам товарищ Казаков пропустил.

– Кто-кто? Что ещё за товарищ такой? – не поняла тётка.

– А он там, наверно, самый главный или почти что самый главный, он нам с Димой так и сказал: «приходите ребята ещё, я вас всегда пропущу», – на всякий случай приврал Борис.

– Погоди, погоди, а причём там Дима?

– Ах, да, я и не сказал! Там дяде Мите не скучно – там же Димин папа тоже сидит, и другие разные люди. Они все вместе.

На следующий день Борис и Дима держались в школе как заговорщики. Ведь только они были в тюрьме, только их родные были арестованы, и это в их глазах придавало им особое значение. Они знали, что если бы одноклассники узнали об этом событии, то посыпались бы возгласы сожаления, сочувствия, а может быть, и насмешек, поэтому договорились молчать.

Хотя, вообще-то, о прошедших в городе арестах в классе говорили. В Кинешме новости распространялись быстро. Возможно, кое-кто знал и об аресте Пигуты и Стаканова, но виду не подавал и с нашими друзьями об этом не заговаривал.

Потом регулярно, через день, ещё перед школой, Боря и Дима встречались у ворот тюрьмы, отдавали выходившему солдату свои узелки с продуктами. Впоследствии они узнали, что этого солдата называли дежурным надзирателем, который на все их просьбы о пропуске отвечал отказом. Товарища Казакова они больше так и не видели. Через десять – двенадцать дней, когда Боря особенно настойчиво просил Емельянова, бывшего дежурным, пропустить его к дяде, тот сказал:

– Да не зуди ты так. Наверно, скоро освободят твоего дядю.

Боря не очень в это поверил и потому дома ничего не сказал.

Прошло немногим более двух недель…

Глава седьмая

Однажды, это было в воскресенье, Боря и Костя только что вернулись с гулянья. Они ходили кататься на санках на гору, которая была в госпитальном парке и с которой катались все ребята, жившие в этом районе города. Пришли они оживлённые, раскрасневшиеся и очень довольные. Настя собирала на столе в кухне обед для всех. Ребята уселись за стол. Не успели они покончить с супом, как кухонная дверь отворилась, и в неё вошёл дядя Митя. Все изумлённо и немного испуганно оглянулись.

Дело в том, что когда дяди Мити не было, то все – и Анна Николаевна, и Костя, и Боря, и Настя – ели вместе за одним столом. Когда же был он, то даже если не ели в столовой, Настя с ними за стол никогда не садилась. Между прочим, насколько помнил Борис, так было заведено и у бабуси, и у Стасевичей: прислуга всегда ела отдельно. Это новшество, увиденное в семье дяди, удивило Борю, и он, осмелившись, как-то спросил Анну Николаевну, почему Настя при дяде Мите не садится с ними есть. Ответ тётки прозвучал сердито:

– Твой дядя больно по-барски воспитан, как, впрочем, и остальные твои родные! Они и меня-то за равного человека не считали, а где уж там какую-то Настю вместе с собой за стол будут сажать!

Хотя Борис и не совсем понял причину гнева тётки, но почувствовал, что тут его дядя, пожалуй, неправ, что, очевидно, он, как и бабуся, и Стасевичи, не одинаково относится ко всем людям, и что Анна Николаевна проще и понятнее всем простым людям, чем дядя.

Поэтому-то они и смутились, когда дядя Митя их застал за обедом всех вместе. Но тем не менее его появлению все были рады, и каждый свою радость проявил по-своему. Настя ахнула и начала всхлипывать, Костя завизжал: «Папа!» – и бросился к отцу на шею, Боря громко завопил: «Ура-а!» – и тоже подбежал к дяде. Все столпились около него, стараясь помочь ему быстрее раздеться. Поцеловав сына и погладив по голове Борю, он всех от себя отстранил:

– Подождите. Я очень грязный, больше двух недель не мылся, в баню завтра схожу, а сейчас, Настя, приготовьте мне горячей воды, я хоть голову помою и умоюсь как следует, а потом накормите меня обедом. Как у вас вкусно пахнет! Соскучился я по домашним-то щам… А где Анна Николаевна? На дежурстве?

– Да, да, она в госпитале. Я сейчас сбегаю к ней, скажу, что ты вернулся, – крикнул Боря, и прежде чем дядя успел возразить, он, накинув на себя шубёнку, уже мчался по знакомой тропинке.

Раньше он сам никогда не ходил в госпиталь. Как-то раз Анна Николаевна брала его с собой, чтобы он принёс домой полученный ею паёк. Они тогда заходили через главный вход, и Боря стоял в широком коридоре и ждал, пока Анна Николаевна вынесет ему кошёлку с продуктами. Он, конечно, на месте устоять не мог и через стеклянную дверь успел заглянуть в одну из палат, что и дало ему возможность впоследствии сравнить дядину камеру с госпитальной палатой, а сейчас он пришёл самостоятельно и, откровенно говоря, ещё не знал, как к его приходу отнесётся тётка.

Возвращение дяди из тюрьмы он счёл особым обстоятельством и решился на вызов тётки из госпиталя. На этот раз он направился к небольшой двери в боковой стене здания. Вбежав в открывшуюся за дверью прихожую, он остановился в нерешительности. В прихожую выходило несколько дверей, куда они вели, было неизвестно. Он уже решил открыть первую попавшуюся, как вдруг одна из них отворилась, и в прихожую вышел невысокий моложавый человек в докторском халате. У него были реденькие рыжие усы и светлый чубчик.

– Тебе, мальчик, кого? – спросил мужчина тонким, но приятным голосом.

– Мне нужна Анна Николаевна Пигута и, пожалуйста, как можно скорее.

– Что-нибудь случилось? Неприятность? – встревожился этот человек.

– Нет, нет, никакой неприятности нет, но ей нужно как можно скорее быть дома, – ответил Боря.

– Хорошо, сейчас мы её позовём. Маша, – окликнул он выглянувшую на разговор из другой двери беленькую маленькую девушку, – позовите Анну Николаевну.

– Слушаюсь, Николай Васильевич, – ответила та и, пробежав через прихожую, скрылась в одной из следующих дверей.

Услышав, как девушка назвала мужчину, с которым он разговаривал, Боря невольно внимательнее посмотрел на него. «Так вот он какой, этот Николай Васильевич, – подумал он. – Ничего особенного… Что она только в нём нашла? Дядя Митя – не хуже», – мысленно сравнивал он, продолжая довольно неприлично разглядывать отвернувшегося к окну мужчину, имя которого почти всегда фигурировало в ссорах супругов Пигуты и которого Боря со свойственным ему воображением и опытом, почерпнутым из романов Дюма и других писателей, наделял сверхъестественной внешностью и неотразимой красотой. В это время вошла Анна Николаевна:

– Боря? – изумлённо и немного рассерженно спросила она. – Ты зачем здесь? Что-нибудь случилось?

Боря насупился и молчал. Николай Васильевич, догадавшись, что мальчик не хочет говорить при нём, повернулся и скрылся за одной из дверей.

– Ну что же ты молчишь? Говори скорее, что такое! Что-нибудь с Костей случилось?

– Да нет, дядя Митя пришёл, – выпалил Борис.

– Давно? Совсем?

– Только что, не знаю… – ответил мальчик на оба вопроса сразу.

– Ну ладно, беги домой, я сейчас отпрошусь у… начальника и тоже скоро приду. Да, вот что, там, в буфете, есть немного белой муки. В кладовой возьми яйца, там ещё два осталось, попроси у Насти молока и разведи тесто на блины. Помнишь, как я тебя учила на Рождество? Так и сделай, не забудь посолить и немного соды положить, в аптечке возьми. Я приду и блинов напеку. Дядю-то надо покормить как следует. Ну, иди быстрее!

И Анна Николаевна в первый раз за всё время пребывания Бори в Кинешме ласково потрепала его по щеке.

– Иди-иди! – повторила она, скрываясь за дверью, в которую до этого зашёл Николай Васильевич.

Боря, вообще-то, был очень чувствителен к ласкам, и это неожиданное прикосновение к нему его строгой тётки, к тому же заранее обрисованной ему чуть ли не зверем в образе женщины и, на его взгляд, иногда во время особенно яростных ссор с дядей это название оправдывавшей, настолько тронуло его, что, когда он бежал домой, на его глазах невольно показались слёзы. И себе он обещал никогда не сердить Анну Николаевну и ещё больше помогать ей по хозяйству.

К его чести, надо сказать, что, действительно, за всё время пребывания его в Кинешме он ни одного раза по-серьёзному перед своей тёткой не провинился и не рассердил её.

Этот вечер прошёл в семье Дмитрия Болеславовича Пигуты, кажется, так счастливо и спокойно, как никогда. Все были ласковы и предупредительны друг с другом. Дядя Митя вернулся совсем. Ему выдали бумагу, в которой говорилось, что он ни в чём не виноват. Так, по крайней мере, понял Борис из того, что прочитал дядя Митя.

Дмитрия Болеславовича беспокоило только одно: как отнесутся к его аресту на работе, возьмут ли его обратно в здравотдел. Каково же было его удивление, когда на следующий день посыльный принёс ему приглашение немедленно приступить к работе. Мало того, когда он вернулся на службу, то узнал, что согласно бумаге, полученной из ЧК, за ним, арестованным без достаточных оснований, не только сохранено место, но даже и жалование за то время, которое он провёл в тюрьме.

Вечером Борис оказался свидетелем следующего разговора между дядей и Анной Николаевной. Дядя Митя говорил:

– Не знаю, при какой другой власти со мной так бы поступили: не только не уволили, а ещё и заплатили за всё время ареста…

Анна Николаевна ответила:

– Видишь, а ты всё ворчал раньше, за Болеслава Павловича обижался. Ошибки могут быть при любой власти…

– Да, я всё больше убеждаюсь, что мы, в том числе и я, не понимаем до конца всех преимуществ этой новой рабочей власти, да, пожалуй, и не поймём, пока сами не очутимся в шкуре рабочего.

И со свойственными многим интеллигентам поверхностью и дилетантством Дмитрий Болеславович заключил: