Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

– Ну, ещё бы, конечно! А по занятиям я догоню, об этом не беспокойтесь. Тебе одному, конечно, тяжело будет, правда ведь, Анна Николаевна?

– Ну так как, Нюта, смогу я взять мальчишку?

Анна Николаевна подумала с минуту, затем ответила:

– Что ж, раз надо, так надо. Без картошки, капусты зимой не обойдёшься, и свёклы своей будет мало, да и луку хорошо бы купить, чтобы с базара не таскать. Только не задерживайтесь, ведь пропускать надолго занятия Борису не годится…

Всю неделю мальчик ходил в приподнятом настроении. Ведь он поедет на лошади! Уж он покажет дяде Мите, какой он ловкий кучер! А потом, они побывают в Рябково… Боря смутно представлял себе Рябково, в котором в раннем детстве он однажды был. Ему вспоминался старый большой дом, со множеством комнат, со старинной мебелью, с большой верандой, на которой он вместе с дедом и мамой пил чай с мёдом… Как давно это было! Вспомнился дед, довольно строгий и какой-то непонятный. Впрочем, Борис знал, что дедушка недавно умер, что ещё раньше, несколько лет тому назад, дом сгорел, но его это как-то не печалило. Всё это было от него далеко. Наконец, пришла долгожданная суббота. Дядя Митя с работы пришёл раньше обычного. Он переоделся в толстую зелёную куртку со множеством карманов и такие же толстые штаны. На ноги надел длинные охотничьи сапоги, а на голову – какую-то очень древнюю шляпу. В довершение всего он перепоясался широким патронташем, осмотрел и поставил в углу прихожей своё охотничье ружьё.

Для Бори разыскали старые дядины сапоги, пришедшиеся ему почти впору (для своих четырнадцати лет он имел очень большие ноги). Оделся он в старую гимназическую шинель, которая больше походила на куртку. Только сборы окончились, как послышался стук подъехавшей телеги и зазвонил звонок. Боря сбежал вниз, открыл дверь и увидел телегу, на которой лежало несколько охапок сена. В телегу была запряжена сытая серая лошадка. У дверей стоял бородатый мужчина в старой солдатской шинели и картузе с поломанным козырьком.

– Здесь доктор Пигута живёт?

– Здесь, здесь! – радостно крикнул Боря и, оставив открытой дверь, как угорелый, кинулся вверх по лестнице, радостно крича:

– Дядя Митя, дядя Митя, лошадь пришла!

– Ну что ты кричишь, как сумасшедший, – недовольно заметил дядя Митя, взял ружьё и начал спускаться по лестнице. – Возьми на кухне мешки, да предупреди Настю, что мы уезжаем.

Боря мигом слетал на кухню, взял приготовленные большие, как их называли, крапивные мешки и, крикнув Насте:

– Мы уезжаем! – выскочил в переднюю.

И тут он заметил понуро стоявшего в дверях столовой Костю. У мальчика был такой несчастный и в то же время покорный вид, что Боре стало его жалко. Когда Костя узнал о предполагавшейся поездке папы и Бори в Рябково, он настойчиво просился с ними, а когда убедился, что его желание неисполнимо, то, хотя и был огорчён, всё же принял эту поездку как нечто неизбежное и необходимое. Но сейчас, когда происходили эти весёлые сборы и когда про него, кажется, совсем забыли, он готов был расплакаться. Боря понял его. Он присел напротив мальчика на корточки, обнял его, поцеловал и сказал:

– Ты, брат, не горюй, подрастёшь, так мы с тобой вместе в Рябково за картошкой ездить будем, а сейчас пойди поиграй, да Настю слушайся, а я тебе из Рябково что-нибудь привезу, ладно?

Ласка тронула Костю, он улыбнулся, и хотя на глазах его продолжали блестеть слёзы, повеселел и попросил:

– Ты только поскорее приезжай, а то мне без тебя будет скучно…

Боря с шумом сбежал вниз по лестнице и через несколько секунд сидел в телеге. Возница, приведший лошадь, уже ушёл. Вожжи держал дядя Митя. Когда племянник взгромоздился на телегу, он отдал ему их и сказал:

– Ну, бери вожжи, правь. Посмотрю, какой ты кучер.

Гордо пошевелив вожжами, Боря, слегка причмокнув губами, прикрикнул:

– Но-о-о!

Лошадь, почувствовав по положению вожжей, что правит ею не новичок, мотнула на всякий случай головой и сразу с места взяла хорошей рысью. Телега быстро и мягко покатилась по Напольной улице, иногда подпрыгивая на прихваченных морозцем комьях земли. Эта улица, как, впрочем, и большинство кинешемских, в то время была немощёная.

Обычно при таких поездках работники здравотдела брали с собой и конюха, но Дмитрий Болеславович считал, что лишний человек уменьшит количество клади, а ему хотелось привезти овощей как можно больше. Не брать Борю он не хотел, да и не мог, а почему – мы узнаем дальше. Он условился, что конюх придёт за лошадью утром во вторник, и, дав ему вознаграждение и пообещав привезти мешок картошки и для него, отправил его домой.

Проехав Напольную улицу и спустившись через базарную площадь к перевозу, путники заняли очередь на паром. Пока дожидались парома, дядя Митя сбегал на базар и принёс несколько небольших кулёчков, которые уложил в рюкзак, заранее принесённый им с работы и спрятанный под Борину кровать, а сейчас заботливо уложенный в передок телеги. Мальчик подумал, что это гостинцы для рябковских знакомых, но ничего не сказал и не спросил. Он уже давно знал, что взрослых не всегда нужно расспрашивать.

Переправившись через Волгу на пароме – большой барже, которую тащил маленький буксирчик с высокой трубой, с каким-то хриплым визгливым гудком и оглушительно хлопающими по воде колесами, они покатили по просёлочной дороге, извивавшейся по самому берегу реки, а затем свернувшей в довольно густой лес.

Боря с удовольствием рассматривал окрестности, и дорога ему показалась совсем не длинной. Однако в Рябково они приехали, когда стемнело. Облаянные немногочисленными собаками, проехали через большое тёмное село. С керосином было трудно, и в большинстве селений люди ложились спать с заходом солнца. Наконец, они оказались у того места, где когда-то стояла усадьба Рябково и где от старого большого дома остался только полуразвалившийся фундамент, невдалеке от которого находились два флигеля, занятые больницей, амбулаторией и квартирой фельдшера Кузовкина, заведующего участком. После смерти Болеслава Павловича в это глухое место врача так и не прислали.

В квартире Кузовкина светилось одно из окон: видно, ещё не спали. Фельдшер давно знал Дмитрия Болеславовича и приезжих встретил радушно. Может быть, в некоторой степени его радушие вызывалось тем, что доктор Пигута был служащим уездного отдела здравоохранения и являлся в некотором роде начальством.

Он отвёл для ночлега гостям одну из пустовавших палат, в которой стояли две кровати, застланные сравнительно чистым бельём. Сторожу больницы приказал распрячь и покормить лошадь. Его жена вскипятила самовар, и все уселись ужинать. Дмитрий Болеславович угощал хозяев колбасой, а те потчевали гостей картошкой и солёными грибами.

За ужином приехавший расспросил хозяев о ценах на картофель, капусту и другие овощи. Он с удовлетворением узнал, что цены здесь чуть ли не втрое ниже кинешемских. Борис, часто бывавший на базаре в Кинешме, не удержался от вопроса, почему в селе Рябково так всё дёшево. Хозяева объяснили, что у многих крестьян нет лошадей, а другие боятся, как бы на базаре продукты не отобрала ЧК. Дядя Митя рассмеялся:

– Ну, эти времена давно прошли, теперь в городе можно и покупать, и продавать всё, что хочешь, так что продукты они не везут зря.

Затем он обратился к Кузовкину:

– Вот что, Сергей Сергеевич, мне очень хочется побродить по лесу с ружьишком, да и в Судиславль заглянуть, а Борю я хочу с собой взять. Пожалуйста, купите на базаре пудов пятнадцать картошки, пудов пять капусты, ну и моркови, и свёклы, и луку, понемногу, деньги я вам сейчас дам.

Переглянувшись с женой, Кузовкин ответил согласием: он сообразил, что под видом базарного он может продать кое-что и из своих запасов. Продавать же Дмитрию Болеславовичу открыто он считал неудобным. Однако всё же оговорился:

– Хорошо, я постараюсь всё купить, как следует, только вы уж на меня потом не обижайтесь.

– Ну-ну, не скромничайте. Я ваши коммерческие способности знаю, мне о них ещё папа говорил. Я уверен, что вы всё сделаете, как будет нужно, а мы завтра выйдем пораньше, а сейчас спать ляжем. Да вон племянник-то мой уж совсем носом клюёт…

А Боря действительно, разомлев после длинной дороги и сытной еды, почти совсем спал и, очевидно, большую часть разговора прослушал. По зову дяди он поднялся, поблагодарил хозяев и через несколько минут уже спал крепким сном.

Глава пятая

Мальчику показалось, что спал он всего несколько минут, когда дядя Митя уже толкал его за плечо и торопил вставать:

– Вставай, пойдём на охоту, – тормошил он его, – неужели ты не хочешь посмотреть, как красивы здешние места? Подымайся скорее!

Тот что-то неопределённо мычал, отбрыкивался, но когда понял, что от дяди Мити отделаться не удастся, сел и, протирая глаза, начал одеваться, кляня в душе охоту и охотников, которым не спится по ночам.

Через полчаса они направились через парк в лес по направлению к Волге. Дядя Митя нёс за плечами, кроме ружья, рюкзак, привезённый с собой из Кинешмы. Борис полагал, что в нём разные охотничьи припасы, и втайне удивлялся, зачем дядя Митя взял их так много. Отойдя от дома около версты, дядя Митя обернулся к Борису, довольно понуро шагавшему сзади, и спросил:

– Слушай, Боря, ты Славу и Нину помнишь?

– Ну конечно!

– А ты знаешь, что Слава умер? – немного помолчав, снова спросил Дмитрий Болеславович.

– Нет, мне ведь о них никто ничего не говорил. Они жили у своей бабушки. Бабуся им иногда наши вещи и книжки посылала. А потом, когда я жил у Стасевичей, о них совсем ничего не знал. А от чего он умер? – спросил довольно равнодушно Боря. Растеряв от смерти за сравнительно короткое время самых близких родных, он и к этой, может быть, самой трагической потере, отнёсся как-то безразлично. Он жалел Славу, но настоящего горя при известии о его смерти не испытал.

– Да Стасевичи и сами не знали о судьбе твоих брата и сестры, а дома я не хотел говорить о них, чтобы не раздражать Анну Николаевну, ну а вот теперь решил рассказать. Слава очень тяжело болел и умер два года тому назад, а твоя младшая сестрёнка Нина жива, она и сейчас живёт у своей бабушки в Костроме. Хочешь её навестить?

– Конечно, хочу! А когда мы поедем?

– Прямо сейчас. Мы не пойдём ни на какую охоту, а сядем на пароход, поплывём на нём в Кострому, до вечера побудем там, затем вернёмся обратно, переночуем и поедем домой. Только… – Дмитрий Болеславович на секунду запнулся, затем продолжил, – только Анне Николаевне об этой поездке лучше ничего не говорить, а то она расстроится и опять будет шум, понимаешь?

– Понимаю, что я, маленький что ли? – ответил Боря. А про себя подумал: «Зря он это так, сказал бы тётке всё, может, она бы и не ругалась. Всё равно в конце концов узнает, только больше крику будет». Сказать это дяде Мите он не решился.

– Ну, так пойдём побыстрее, надо торопиться, чтобы не опоздать к пароходу.

После услышанного торопить мальчика было не нужно, он уже вприпрыжку бежал к берегу реки, у которой стояла небольшая баржа, исполнявшая роль пристани. Как раз в это время к ней подходил маленький однопалубный пароходик, который через три часа и доставил их в Кострому.

Там, поднявшись в гору по извилистой грязной улице, они подошли к старому деревянному дому с большим крыльцом под двускатной крышей. На крыльцо, выходившее прямо на улицу, вела широкая дверь, обитая железом, закрытая толстой железной полосой, запертой, с одной стороны, большим висячим замком.

Эта дверь Боре показалась удивительно знакомой. И тут он вспомнил, что точно такая же дверь была в казённой винной лавке в Темникове, мимо которой он ежедневно ходил в гимназию. Он знал, что в такой лавке торговали водкой.

– Что они, в казёнке что ли живут?

– Да, это была раньше винная лавка, и Нинина бабушка там служила. Разве это плохо?

Боря смутился. Он не знал, что ответить, а Дмитрий Болеславович продолжал:

– В этом ничего плохого и позорного нет, конечно, но ты всё-таки держи язык за зубами, зря про это не говори и не расспрашивай ни о чём.

Мальчик утвердительно кивнул головой, отвечать было поздно, дядя Митя уже открывал дверь, выходившую на небольшой дворик, в который они успели зайти.

Пройдя через крохотные сени, приехавшие очутились в маленькой, грязной, заставленной какими-то вёдрами, кадушками и табуретками кухне. Большую часть её занимала русская печь, на которой, очевидно, и спали обитатели жилища. У окна стоял простой кухонный стол, на загнетке печи – старая облезлая керосинка с закопчённым стеклом, а на ней сковородка, в которой что-то шипело и жарилось.

На стук открывшейся двери высокая, худая, немного сгорбленная женщина, стоявшая около керосинки, повернула голову. Её реденькие седые волосы были собраны на затылке в небольшой пучок. Многочисленные морщины покрывали её лицо, отчего она казалась старше своих лет.

Боря помнил, как Нинина бабушка приезжала в Николо-Берёзовец перед тем, как они все оттуда уехали. Он помнил её несправедливое отношение к Ксюше и к нему, но тогда она выглядела значительно моложе, и если бы он встретил её на улице теперь, то, конечно, не узнал бы.

Сейчас она была одета в какой-то старый заношенный халат, подвязанный грязным фартуком. Утомлённое лицо старухи выражало недовольство появлением кого-то постороннего, и казалось, что она вот-вот разразится бранью. Но стоило ей увидеть дядю Митю, как мгновенно её лицо преобразилось, глаза радостно блеснули, на губах появилась улыбка. Она даже как будто помолодела и уж, во всяком случае, сразу же стала выглядеть добрее и приветливее. «Как будто другим человеком стала!» – подумал Боря.

– Ох! – воскликнула она, – Дмитрий Болеславович, как же я рада! Надолго к нам или опять только на часок?

По всему было видно, что дядя Митя не очень уж редкий гость в этом доме, и как Боря понял, гость желанный, видимо, всегда полезный.

– А это кто? – продолжала Анна Петровна (так звали Нинину бабушку). – Неужели Борис? Как же он изменился! Вырос, окреп, ни за что бы не узнала его, ведь я его помню бледным заморышем, худым и голодным. А теперь – смотри, какой вымахал! Наверно, покойная Мария Александровна его выходила…

Во время этого монолога перед Борей невольно возникли неприятные воспоминания о пребывании костромской бабушки в Берёзовце и возобновились неприязненные чувства к ней. Она же повернулась к печке, с которой свешивалась чёрненькая стриженая головёнка, и крикнула, обращаясь к ней:

– Нинка, вставай скорее, видишь, кто приехал-то? Дядя Митя! И Борю с собой привёз! Вставай, бесстыдница, что брат-то о тебе подумает? Лежебока, скажет, у меня сестра, чуть не до полудня спит. Вставай скорее, беги умываться. Будем чай пить с лепёшками, видишь, я напекла…

Пока Анна Петровна говорила, дядя Митя снял рюкзак и, развязав его, выгружал на стол содержимое. Боря увидел, что в мешке не было никаких охотничьих припасов, а были совсем другие предметы: кулёк с сахаром, небольшой кусок колбасы, каравай ржаного хлеба (его уже начали продавать на Кинешемском базаре), бутылка постного масла и даже маленький пакетик с леденцами, или, как их называли в Кинешме, с ландрином. Кроме продуктов, в мешке оказался кусок какой-то материи и пара маленьких валенок.

– Вот, Анна Петровна, пожалуйста, возьмите, больше пока ничего дать не могу, позже ещё денег пришлю.

– Да что вы, Дмитрий Болеславович, – сказала, вытирая слёзы, старушка, – и так ведь от себя последнее отрываете, разве я не понимаю! Уж не знаю, как вас и благодарить-то! Пропали бы мы с Нинкой без вас. Поверите, картошки – и той купить не на что. Вот доедаем последнюю: уж с кожурой едим, чтобы подольше хватило. А жарим на рыбьем жире, ещё немного осталось. Вначале Нинка, было, нос вертела, а потом ничего, привыкла.

Только тут Боря понял, что за странный и неприятный запах господствовал в помещении – это был запах пережаренного рыбьего жира. Однако, по-видимому, ни хозяйку, ни её маленькую воспитанницу этот запах, а, вернее, вонь, не беспокоила.

Круглая маленькая головка, принадлежавшая Нине, то высовывалась и свешивалась с печки так, что казалось, её владелица вот-вот свалится, то, заметив на себе взгляд Бори, вдруг исчезала где-то в глубине тёмного пространства, образуемого широкой спиной русской печи и низким потолком кухни. Очевидно, девочка боролась со смущением, охватившим её при виде новых людей и, прежде всего, этого здорового мальчишки, которого почему-то называют её братом, и желанием попробовать замечательные лакомства, лежавшие на столе, бывшие для неё невиданной роскошью.

Борю она, конечно, не могла узнать и вспомнить. Когда они расстались, ей было немногим больше года, а затем о нём в семье Мирновых почти не говорили. И только недавно, когда Анна Петровна получила письмо от дяди Мити, сообщавшего о прибытии к нему племянника, Нине рассказали про её старшего брата; тогда же бабушка рассказала и о подарках, присылаемых Марией Александровной Пигутой. Конечно, девочка мало что поняла из этих довольно-таки путаных рассказов, она была ещё слишком мала.

Анна Петровна сняла с керосинки свою вонючую сковороду и поставила большой старый эмалированный чайник.

– Дмитрий Болеславович, да что же вы стоите-то, садитесь вот сюда к столу, – и она показала на угол широкой лавки, над которой висело несколько больших икон в металлических оправах. – Да и ты, Боря, садись! Сейчас завтракать будем, а Нинка пускай себе на печке сидит.

И старушка стала убирать разложенные на столе продукты в большой старинный буфет, стоявший у одной из стен кухни. При виде этого сердце девчушки не выдержало, она с ловкостью белки соскочила с печки, подбежала к столу и жалобно, умоляющим тоном, произнесла:

– Бабушка, не убирай! Будем кушать. Я сейчас умоюсь!

Стремительно подскочив к умывальнику (медному старинному рукомойнику), висевшему около двери, она ополоснула лицо и ручонки и, обтерев всё это толстым суровым льняным полотенцем, сунула босые ножки в какие-то огромные, очевидно, бабушкины, шлёпанцы и зашлёпала в них к столу.

Одета девочка была в какое-то длинное бесформенное платье, доходившее ей до пят. Это бумазейное платье, ещё довольно новое, было сшито неумелыми руками с расчётом на вырост. Кроме того, очевидно, девочка и спала в нём, так что выглядело оно далеко не презентабельно.

Боря знал, что его сестре исполнилось уже пять лет, но на вид ей едва ли можно было дать три – так она была худа и мала. И хотя в глубине души ему было и стыдно, но никаких родственных чувств он к ней не испытывал. Было жаль эту, видимо, вечно голодную девочку, чувство голода ему и самому хорошо было знакомо. Ему было жаль её и потому, что она так бедно и небрежно одета, что её не очень-то баловали и ласкали. «Не так, как Костю», – невольно сравнил он. Глядя на Нину, он думал: «Почему на свете всё так несправедливо? У одних детей есть родители, есть не только самое необходимое, но и чуть ли не всё, что они пожелают, а у других…» Он вспомнил, как живут Ванда и Юра Стасевичи, Володя Армаш, Юзик Ромашкович, Костя, Афанасьевы, да и многие другие, и сравнил их жизнь со своей, и в особенности с жизнью вот этой маленькой быстроглазой девочки. И от жалости к ней у него на глаза набежали слёзы. Чтобы скрыть их, он отвернулся к окну и украдкой смахнул их кулаком.

В этот момент Анна Петровна приказала:

– Нина, что же это ты? Подойди, поздоровайся с дядей Митей, поблагодари его за подарки. Да и с Борей поздоровайся, ведь когда ты была совсем маленькой, он с тобой нянчился и даже тебя мне отдавать не хотел! Боря, а ты что дичишься, приласкай сестрёнку!

Нина послушно подошла к дяде Мите и довольно смело чмокнула его в щёку. Затем она более робко направилась к Боре. Тот, в свою очередь, слез с табуретки, на которой сидел, опустился на корточки и, взяв в свои огрубевшие от работы на улице руки её маленькие худенькие пальчики, заглянул ей в лицо. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, затем Нина вдруг выдернула свои ручонки из Бориных лап и, обхватив его за шею, прижалась к его лицу губами и запищала:

– Мой Боря, мой! – из глаз её при этом потекли слёзы.

Боря, взволнованный неожиданной лаской сестры, растерявшийся, торопливо стирал ладонью слёзы, текущие по её щёчкам, целовал её, затем взял на руки и снова сел на табуретку. Несмотря на упрёки Анны Петровны, в течение всего завтрака Нина так и не сходила с Бориных колен.

Когда они подсели к столу, на нём уже стояли чашки с горячим морковным чаем, в стеклянной вазочке возвышались насыпанные леденцы и на старенькой выщербленной тарелке лежало несколько кружков колбасы. Кроме того, перед каждым стояли такие же старые тарелочки, на которых лежало по две небольшие лепёшки странного тёмно-серого цвета. Это были те самые лепёшки, которые только что пекла хозяйка. Вид их и особенно запах подгорелого рыбьего жира были далеко не из приятных, но Анна Петровна так усиленно потчевала гостей своим изделием, что отказаться было просто невежливо. Тем более что она сама и Нина ели их с видимым удовольствием.

Нина, сидевшая на коленях у Бори, ела лепёшки, колбасу, запивала всё это горячим чаем и откусывала беленькими, острыми зубками кусочки леденцов, которые Боря заботливо положил перед ней, с таким аппетитом, что сразу виделось, как редко ей удаётся досыта поесть. Одну из своих лепёшек Боря переложил на Нинину тарелку, а от другой откусил небольшой кусок, разжевал его и с большим трудом проглотил. Более невкусной и даже противной еды ему есть не приходилось. Он невольно подумал: «Лучше бы она просто так картошку сварила, поели бы с солью, и хорошо. А то намешала толкушку с мякиной и кожурой, да ещё на этом проклятом рыбьем жире всё нажарила!».

Видно, и дядя Митя от лепёшек был не в восторге, так как, отковырнув маленький кусочек, больше есть не стал. И вдруг Боря нащупал у себя в кармане овсяный колобок. В субботу утром, перед уходом на дежурство, Анна Николаевна напекла их целую миску, и Боря, как всегда, на всякий случай, один стащил, да так и забыл его в кармане. Теперь этот колобок жёг ему ногу, но достать его при дяде Мите было совестно.

Анна Петровна, заметив, что гости неохотно угощаются её блюдом, обиженно поджав губы, сказала:

– Вот, Ниночка, не нравится гостям наше кушанье, а мы с тобой и такому рады. Что же, живём в бедности, ни у кого не просим. Вот приедет наш дядя Юра, ведь он написал, что скоро приедет, тогда и мы заживём, как люди.

Дмитрий Болеславович и Борис стали оправдываться тем, что они совсем недавно ели в Рябково, и поэтому есть не хотят. Похвалить предложенное угощение ни у одного не хватило духу.

И тут Боря решился: достал из кармана свой колобок, протянул его Нине. Та откусила кусочек, вспрыгнула с Бориных колен и подбежала к бабушке, закричала:

– Попробуй-ка, вот вкусно-то!

Откусив от колобка, Анна Петровна усмехнулась и заметила:

– Ну конечно, после таких колобков наши лепёшки в горло не пойдут.

Между тем, с нашей современной точки зрения, в этих колобках привлекательного было мало: испечённые из непросеянной овсяной муки с добавлением очень маленького количества ржаной, сдобренные двумя ложками постного льняного масла и таблеткой сахарина, вряд ли теперь они кого-нибудь прельстили бы. Но в то время это было лакомство, доступное далеко не всем.

После завтрака Нина совсем осмелела и по просьбе бабушки под нехитрый напев плясовой песни довольно бойко оттопала босыми ножонками нечто похожее на пляску. Она так смешно изгибалась, помахивала взятой в руку тряпочкой, с таким азартом притопывала пятками, что и Боря, и дядя Митя весело рассмеялись и наградили плясунью дружными аплодисментами.

Вскоре Дмитрий Болеславович заторопился в Рябково; пароход, который мог их туда доставить, уже стоял у пристани. Прощаясь с Анной Петровной, он сунул ей в руку несколько довольно крупных бумажек и повторил, что вскоре подошлёт денег ещё. Старушка опять прослезилась и принялась благодарить благодетеля, как она неоднократно называла дядю Митю. Нина на прощание крепко расцеловала обоих гостей, а Боре шепнула:

– Приезжай поскорее опять, на Волгу сходим…

Боря обещал, но они не предполагали тогда, что их следующее свидание состоится больше чем через десять лет.

На пароходе дядя Митя снова попросил Борю не рассказывать Анне Николаевне об этой поездке. Мальчик обещал это сделать, хотя, не зная всех обстоятельств, вызвавших враждебное отношение тётки ко всем родственникам дяди, он просто не понимал необходимости в такой таинственности, а дядя Митя даже в Рябково не рассказал правду, а заявил, что они долго бродили по лесу и очень устали.

Кузовкин не сумел, а может быть, и не захотел выполнить поручение Пигуты полностью, и к их возвращению оказались купленными только картошка и капуста. Оставаться ещё на день, чтобы докупить остальное самим, Дмитрий Болеславович не мог, да, очевидно, у него и денег не оставалось.