Гой

После смерти Брежнева в деградирующей, но все еще физически мощной империи ожидаемо воцарился Андропов, что напугало бояр и народ, давно привыкших не тратить последних сил на установление мирового господства. Удерживать уже завоеванное, подбирать, что плохо лежит, на это амбиций у ордынцев еще хватало. Но бороться за то, чтобы стать главными в этом мире, желания уже не было. Кодовыми словами, выражающими состояние упадка боевого духа, стали «стабильность» и «статус-кво». Но вот Андропов непонятно с какого перепугу посягнул на стабильность, задумав возродить в народе дух носителя передовых идей человечества. Без оккультных практик в таком деле обойтись было совершенно невозможно, и в Москву доставили челюсть Гитлера.

– Он точно погиб? – спросил Андропов у Верховного магистра ордена Челюсти фюрера и тот ответил:

– Юрий Владимирович, ну, конечно же, погиб. Живой он для проведения оккультных ритуалов был совершенно без надобности.

– А если бы американцы взяли Берлин и его тело досталось им?

– А на кой оно им? Они же не гитлеристы. Они, Юрий Владимирович, воевали как раз за то, чтобы с гитлеризмом покончить, насколько это возможно. Свобода, знаете ли, демократия, права человека. Так что за то, чтобы овладеть наследием гитлеризма, воевали как раз мы. Правда, предшественники ваши, Юрий Владимирович, предпочли не становиться гитлеристами, как того хотел Сталин, но остаться фашистами, как вы сами прекрасно знаете. Вот и дожили до стабильности и статуса-кво.

– А сами вы за что?

– А сами мы, Юрий Владимирович, как прикажут. Мы в политику не вмешиваемся, у нас с этим строже, чем в вооруженных силах.

– Все-таки я не понимаю, почему американцы не попытались завладеть останками Гитлера хотя бы за тем, чтобы они нам не достались, – сказал Андропов. – Как вы это объясняете?

– Баба с возу – кобыле легче, Юрий Владимирович, – им, например, Чашу Грааля подавай, а другим с нею одна беда. К примеру, Юрий Владимирович, только к примеру. А нам и с челюстью Гитлера хорошо. Какие будут приказания?

– Ваша лаборатория переводится из Берлина в Москву. Ждите дальнейших распоряжений.

Однако Верховный магистр Ордена не пошевелился, но произнес:

– Дозвольте слово молвить, Юрий Владимирович.

Андропов кивнул головой и тут же услышал:

– А вы не задумывались над тем, почему Сталин распорядился челюсти немецкого фюрера в Берлине оставить?

– О чем я задумываюсь, это моего ума дело, – поставил глава всея Орды Верховного магистра на его место, и тот тут же на него вернулся:

– Я прекрасно понимаю, Юрий Владимирович, что нет на свете более важных государственных тайн Орды, чем то, что у вас в голове, но я вас ни о чем и не спрашивал, а просто употребил риторический прием, не сочтите за дерзость, прощения просим.

– Так что вы хотели сказать? – дал понять, что принял извинения, Юрий Владимирович.

– Нельзя в одном городе хранить мощи Ленина и челюсть Гитлера, – отвечал Верховный магистр. – Конечно, на все воля партии, но мы ведь знаем, что произошло с Первым Римом, когда в нем одновременно оказались изваяние римской волчицы и прах святого Петра. Императора предупредили, но он сказал: «Кто такой этот Петр, чтобы я отвлекался на его прах». Ну вот и не доотвлекался. А Гитлер теперь все же познаменитее, чем Петр тогда.

– Но и челюсть – это уже не весь прах, – резонно заметил генсек ЦК КПСС. – Кстати, а почему Гитлер на приказал себя распылить? Неужели и впрямь хотел, чтобы нам что-то от его праха досталось?

– Юрий Владимирович, но вы же знаете, что буквально накануне падения Берлина в арабские страны были срочно доставлены ведущие специалисты Третьей Империи по окончательному решению еврейского вопроса. И что интересно, наши союзники по Антигитлеровской коалиции, господа англичане, их на Ближний Восток каким-то образом пропустили, а вот простых евреев на землю Израиля не пускали. То есть специалистов по уничтожению евреев в помощь арабской общине наши союзники туда пускали, а обычных евреев на помощь еврейской общине – нет. И как же это назвать и интерпретировать, Юрий Владимирович, если учесть, что арабов накануне образования Израиля было на Ближнем Востоке сорок миллионов, а евреев в стране Израиля, или, как ее называют мусульмане, христиане, фашисты и коммунисты – Палестине, – четыреста тысяч?

– Как интерпретировать, над этим мы еще подумаем, а сами события я хорошо помню, потому что в те времена уже не с последними людьми в партии и разведке общался и всю войну в тылу в качестве активного и нерядового организатора всех наших побед прошел, – сказал Андропов, и взор его затуманился. – Америка категорически настаивала на том, чтобы евреи не объявляли о своей независимости, потому что сорок миллионов арабов растопчут четыреста тысяч евреев и даже этого не заметят, а мы во главе с товарищем Сталиным ровно по той же причине подталкивали евреев к провозглашению независимости, обещая помочь оружием, если арабы на них нападут. И арабы, конечно же, напали. И что из этого получилось, мы с вами прекрасно видим: евреи стали друзьями Америки, а арабы – нашими «братскими народами арабских стран», как мы это до сих пор формулируем… Хотите переночевать в Верхнем или в Нижнем Кремле? И там и там в вашем распоряжении будут библиотекарь, архивариус и лаборант-препаратор.

– Спасибо, Юрий Владимирович, я уж как-нибудь, сами знаете, в каком монастыре на правах паломника устроюсь. Направление, конечно же, имеется, – Верховный магистр протянул генсеку некую бумагу.

Тот пробежался по тексту, вгляделся в подпись и заверил ее личной малой печатью, которая всегда была при нем даже в прикроватной тумбочке, когда он отдыхал.

2.

Иосиф Карась закончил обход территории онкологического диспансера, вернулся в свою сторожевую конторку, зарядил стакан с водой кипятильником и услышал деликатный стук в дверь. После прихода к власти в стране шефа Охранки он ждал этого позднее вечернего дверного стука каждый день, и вот через полгода дождался.

«С понятыми пришли или нет?» – весьма отстраненно подумал он. Мысль о том, в чем его могут обвинить, в голову не приходила. Да в чем захотят, в том и обвинят, Господи, и будут правы, потому что виноватым себя перед родиной Осик, разумеется, как каждый ордынец, чувствовал. Нуа как же иначе. Разве мог здравомыслящий человек искренне разделять официальные ценности ордынской идеологии, заключавшиеся в формуле построения общества абсолютной справедливости, в котором каждый каждому будет идеальным лохом.

Осторожный, какой-то даже просительный стук повторился. По представлениям Осика, власть совсем не так должна стучаться в дом своего подданного. Что-то в происходящем было не то. Осик открыл дверь и увидел на пороге сразу и то и не то в одном лице. Лицо это принадлежало Жоре-чекисту, бывшему футболисту-любителю. Никаких понятых при нем не было.

«В каком же он звании? – прикинул Осик. – Капитан? Майор?».

Жора был лет на восемь старше него, стало быть, ему под сорок уже.

– Мы хотим, чтобы ты нам помог, – не стал темнить Жора. – Не дергайся, это не то, о чем ты подумал.

– Чаю не предложу – предупредил Осик. – Извини, но у меня только один стакан.

– А телевизора, вижу, и вовсе ни одного. Но современную советскую литературу хотя бы читаешь?

– Я даже не знаю, существует ли такая, – ответил Осик.

– Ну, а если я попрошу тебя прочитать один роман?

– Это еще зачем?

– В чисто исследовательских целях. Сейчас объясню.

И Жора объяснил Осику, что он стоит на учете в Особом отделе Охранки, но не как враг Орды, а как чувствительная натура.

– Ну, раньше это могли называть даром предвиденья, – пояснил Жора, – а могли и как-нибудь иначе. Короче, мы давно тебя вычислили, и вот пришло наше время воспользоваться твоими возможностями. В связи с обострившейся внутриполитической обстановкой хотим немножко заглянуть в будущее.

– Ты это серьезно? И причем тут роман?

– Какой же ты непонятливый. Ты про разведку когда-нибудь слышал? Так вот одни добывают сведения в тылу врага, другие – из художественной литературы, не отходя от кассы. А современный советский или антисоветский роман интересен не тем, советский он или антисоветский, но тем, содержится в нем элемент откровения или нет. Вот этот элемент откровения и интересует разведку, потому что откровение, как ты понимаешь, явленное порой в самом дурацком тексте, предсказывает будущее с точностью, во много раз превосходящей выкладки самой дотошной профессиональной аналитики. Так вот, коллегия наших экспертов-духовидцев из тысяч книг отбирает единицы, в которых усматривает эти самые элементы откровения, хоть дарами Святого Духа их называй, что древние евреи по сей день и делают. Ты спросишь, откуда сейчас в нашем настоящем древние евреи? А какие же они еще? Но это уже другой разговор. Так вот, все о чем я прошу, это чтобы ты прочитал роман, который я у тебя оставлю. А через пять дней я зайду, и ты мне расскажешь, что об этом романе думаешь. Три дня на то, чтобы прочитать, два на то, чтобы окончательно разглядеть будущее. А заодно и о твоих стихах поговорим.

– Каких моих стихах?

– Как это – каких? Само собой – об Иисусе из Назарета. У тебя же других нет. Не странно ли? В церковь не ходишь, воспитание в советской школе получил, образование – в ордынском государственном университете, а стихи у тебя только про Иисуса. Мы знаем, что тебя и самого это напрягает.

– Но откуда они у вас?

– Так ты же их сам по толстым журналам и всяким альманахам рассылаешь. Последний ответ ты получил из альманаха «Поэзия», куда направил стихи про Христа и апостолов, которые начинаются словами: «Хорошо на свете этом, если только знаешь, как в жизнь пришел ты: по билету, зайцем, волком, просто так, я ж не ведаю иного, кроме логики такой – есть собор Петра Святого, значит – Петр был святой». Ответ ты получил следующий: «Уважаемый товарищ Карась, если у вас есть стихи об ордынской молодежи, ее мечтах и труде, присылайте». Ей-богу, Осик, создается такое впечатление, что ты «Мастера и Маргариту» в детстве не прочитал. Или это прикол с твоей стороны? Короче, читай, думай, по возможности ясно видь, а через пять дней я зайду, как мы и договорились.

Так Осик остался один на один с книгой, которая называлась довольно витиевато «И это все, что накопали о нем». По сути дела, это был типичный ордынский производственный роман, от которого, правда, не разило машинным маслом, солидолом и ветошью, даже линолеумом, паркетом, тушью и ватманской бумагой не отдавало, но в основном пахло тайгой, политыми дождями травами и все еще чистой сибирской рекой, не тронутой великими стройками ордынского коммунизма. Правда, ревели в таежной глуши трактора и завывали бензопилы, а в вагончиках и конторах унылая канцелярщина подчиняла себе все живое. Мир глубинной Орды показан был глазами думающего ордынца, идеального в трактовке автора романа представителя власти в чине капитана Охранки. В том, что ордынец думающий, была очевидная одобренная свыше фронда, ибо генеральная установка ордынского искусства заключалась в последовательном антиинтеллектуализме. А тут милицейский капитан без всякой злобы или осуждения поминал представителей западной философии, то Ролана Барта, то Леви-Стросса, то Мишеля Фуко. Мало того, он еще и в редкие минуты досуга читал Бабеля, отнюдь не самого образцово-показательного прозаика Орды или хотя бы одного из тех, кого Высший художественный совет социалистического отечества считал носителями подлинно национального духа. Эти свойства капитана Охранки делали его умственно близким постоянным слушателям зарубежных антиордынских голосов на русском языке. Манипуляция читателями у автора романа получалась, конечно, дешевая, но зато практически безотказная.

Конфликт же произведения сводился к противостоянию современного комсомольского вожака, верного идеалам Великой Ордынской социалистической революции, победившей в стране шестьдесят лет назад, и перерожденца, занимающего должность мастера по лесозаготовкам, вошедшего в преступный сговор с представителем уголовного мира и конторским служащим ради личного обогащения. Идеалы революции требовали от рабочего человека всего себя отдавать труду за минимальное вознаграждение, а перерожденцы все делали для того, чтобы исхитриться обмануть государство таким образом, чтобы не все ему отдать, но кое-что от плодов своих трудов оставить себе. Казалось бы, все ясно, но Осик постоянно ловил себя на мысли, что комсомольская честность бесчеловечна и по большому счету своекорыстна, ибо за ней проглядывалось намеренье когда-нибудь пробиться в надсмотрщики. Что же до якобы жуликов, то их производственная формально антиордынская этика периода строительства коммунизма выглядела не такой уж по-человечески предосудительной.

«К тому же получается, что честных комсомольцев абсолютно не интересует, как государство намерено воспользоваться плодами их воистину рабского труда, – думал Осик. – Я бы в такой ситуации конечно бы сачковал, как все живые ордынские люди и делают. Но тогда о чем же роман? О том, что надо не щадить себя во имя рабского труда, разоблачая тех, кто от рабского труда старается увильнуть?». Формально так и получалось, но душа читателя улавливала, что текст несет некую иную, скрытую за внешней фабулой информацию.

За пять дней Осик не только прочитал роман известного, но не ему, ордынского писателя, но узнал также, что тот недавно скоропостижно скончался, не дожив и до пятидесяти пяти.

– Интересно у тебя получается, – через пять дней констатировал, сидя в каморке у Осика, Жора-чекист. – Неужели даже имени этого писателя никогда прежде не слышал? По его произведениям многосерийные телефильмы снимают, песни из которых поет вся страна, попробуй не услышь. Ну там, «Сережка ольховая», «Пароходы белые», «Раз ступенька, два ступенька будет лесенка», воистину нет такого идиота или идиотки во всей Орде, до которых бы эти чудесные звуки не долетали. Ведь запоминается с первого раза и уже навсегда. Ты уши, что ли, затыкаешь?

– Я такой же идиот, как все, – успокоил чекиста Осик. – Муть эту, конечно, слышал и сразу запомнил, но откуда она в мир пришла, понятия не имел. И о писателе твоем понятия не имел. Так его убили, выходит? И кто же? Ваши? Да и кому же еще?

– Ну, Осик, люди, во-первых, и сами без нашей помощи умирают. Уж поверь, что для того, чтобы убрать человека, Провидение располагает всем арсеналом средств, существующих во вселенной, конечно, насколько я могу об этом судить. В руках Господа буквально все может быть орудием убийства. Мы сами порой удивляемся, как же это вовремя или, наоборот, совсем не вовремя, уходит из жизни тот или иной наш лютый враг или верный соратник. Так что там с нашим будущим?

– Из этого текста следует, что Орда отречется от идеи коммунизма, а воротилы теневой экономики в союзе с бандитами и пассионарной частью коррумпированной политической элиты официально присвоят себе все национальное богатство страны, сменив соответствующим образом государственный строй. И это будет самое масштабное в истории человечества присвоение себе всего национального достояния страны.

– То есть произойдет антикоммунистический переворот, а коммунистов вешать не будут, потому что сами же коммунисты его и возглавят? И какой же государственный строй они установят?

– У автора романа выходит, что ничего, кроме феодализма, у них не получится.

– И чем же это не устраивает Юрия Владимировича? – вслух озадачился ключевым вопросом политической повестки дня Жора.

– Этого я не знаю, но предполагаю, что Юрия Владимировича вообще ничто, кроме окончательного решения еврейского вопроса, уже не интересует, он ведь человек и впрямь высокоидейный, – ответил Осик и поторопился добавить. – Но это уже моя отсебятина, непосредственно из текста романа ничего такого не следует.

– Ценю твою научную щепетильность, – признался Жора. – Не зря, выходит, ты диссертацию забросил. В общем, спасибо, Осик. Вот тебе за труды книга Блаженного Августина «Град Божий» старинного издания.

– Спасибо и тебе, Жора, – принимая драгоценный дар, с чувством произнес Осик, – но должен сказать, что Пелагий мне гораздо симпатичнее Блаженного Августина, и как личность, и как философ.

– Еще бы! – ничуть не удивился Жора-чекист. – Еретики всегда по-человечески симпатичнее признанных авторитетов, а их доктрины ближе к истине и гораздо гуманнее, в чем нет ничего удивительного, потому что шансов пробиться в авторитеты у доброго, совестливого человека, да еще интеллектуально честного, практически нет, хотя, как говорят древние, они же модерновые и постмодернистские евреи, «Элохим велик». Мы это еще на подготовительном отделении Высшей школы Охранки проходили. Вас в университете разве этому не учили?

Жора без всякого напряга рассмеялся и на прощанье сказал:

– А помнишь, как ты с моей передачи в касание таксистам положил, и их центральный защ заорал на вратаря: «Ты же мне говорил, что он играть не умеет!». Но, Осик, почему у самых разных людей стабильно складывается впечатление, что ты играть не умеешь? Кстати, вот тебе очередной ответ из редакции, пишут, что в твоих стихах мелькают мысли, а должно быть чувство. Ну, Осик, ты ведь живешь в стране победившего антиителликтуализма!

С этого момента и вплоть до взрыва загадочной природы на Чернобыльской АЭС нога человека, если не считать самого Осика, не переступала порога его каморки. Что до этого взрыва, то этот катаклизм до такой степени поразил воображение Осика, что он, не выдержав, и нарушив данное некогда обещание, поехал на еврейское кладбище поделиться из ряда вон выходящей новостью с покойной Кристиной. Дело в том, что после ее смерти он каждую неделю приезжал к ней поделиться информацией о происходящем. Он рассказывал о том, что в Афганистане мы увязли, и власть понятия не имеет, что с этим делать, потому что даже ей стало ясно, что победить там нельзя, но и вывести войска невозможно, что политически, конечно, грамотно – уж он-то, как историк, знает, что если империя хоть откуда-то уходит, то можно считать, что она уходит отовсюду. Он поведал о том, что умер Брежнев, и к власти пришел Андропов, стало быть, политика закручивания гаек неминуема. О сбитом умышленно пассажирском южно-корейском самолете ему стыдно было рассказывать, но он пересилил себя, ведь нехорошо было кривить перед Кристиной душой, что-то скрывая.

Однажды во время такого визита перед его глазами вырос могучий бородатый человек, напоминавший хазарского богатыря в отставке. Осику доводилось видеть таких на старинных иллюстрациях.

– Молодой человек, – без всяких предисловий обратился к нему незнакомец, – я вижу, что вы добрый гой. Послушайте меня, ей, – он кивнул на памятник Кристине, – это не нужно. Вы только расстраиваете ее.

Удивительно, но Осик и сам это чувствовал, только не мог признаться в этом себе.

– Уж поверьте старому катакомбному иудею.

– Так вы и есть пещерный еврей? – спросил Осик.

– Не пещерный, а катакомбный, – поправил незнакомец, похожий уже не на хазарского богатыря, но больше на ашкеназийского аптекаря, такого, каких Осик видел не только на картинках, но еще успел застать в жизни.

Он, конечно, что-то слышал о древнем подземном пути из хазар в сабры и даже любил поболтать об этом вечерами у костра, когда проходил практику на раскопках, но мало ли во что начинаешь верить вечерами у костра на раскопках.

– Вы считаете, что я не должен сюда ходить? – спросил Осик и не побоялся уточнить. – Это потому что я гой?

– А ты ехидный, – улыбнулся катакомбный еврей. – Ведь я наверняка не первый, от кого ты это услышал?

– Вы же только что говорили, что добрый, – напомнил Осик, чем нисколько не смутил собеседника, который уточнил:

– Ты добрый гой и ехидный человек, чувствуешь разницу? И я не говорил, что ты не должен сюда ходить. Я сказал, что ей это не нужно, потому что твои визиты только расстраивают ее. Чем она может тебе помочь?

– Это я ей хочу помочь.

– И ты ей ничем не можешь помочь, приходя сюда каждую неделю. Раз в год приходи…

Катакомбный иудей смолк, как бы пребывая в некотором сомнении, стоит ли продолжать разговор. Наконец, принял решение и произнес на прощанье:

– Впрочем, она еще сможет тебе помочь.

3.

После взрыва на Чернобыльской АЭС и особенно после освобождения академика-антисоветчика Андрея Сахарова из ссылки стало понятно, что в Орде начинается очередная эпоха списания долгов и ограбления масс. Опять выходило, что тот, кто легально копил добро, прогорел с потрохами, а кто так или иначе богатств не наживал, по крайней мере ничего не потерял. А выиграла в результате начавшейся революции власть в лице своих еще недавно верных слуг разной степени приближенности к первым лицам. То, что Чернобыльская АЭС и академик Сахаров напрямую связаны с таинственным миром элементарных частиц, вселяло в души даже самых прагматичных ордынцев некое метафизическое беспокойство. Кроме долгов финансовых автоматически отпускались и политические грехи, и даже тяжелое уголовное прошлое переставало быть серьезным препятствием к самой стремительной и блестящей карьере на почве общественной деятельности. Для Осика это означало, что он может выйти из подполья, вот только он не знал, зачем ему это нужно.

Раз путь к еженедельным беседам на еврейском кладбище с упокоенной там Кристиной ему был заказан, оставалось ходить в гости ко все менее неофициальному поэту Павлу Игоренко, небольшая жилплощадь подруги жизни которого мало-помалу превращалась в один из культурных центров города, хотя городу на искусство в связи с начавшимся массовым обнищанием и стремительным точечно-клановым обогащением стало почти наплевать.

– Теперь мы и увидим, кому действительно нужна была поэзия! – говорил поэт Павел Игоренко так, словно псевдолюбителей поэзии это могло огорчить. – С тем, кому даром был не нужен Христос, получится прямо противоположная картина, – продолжал он. – Выяснится, что все у нас без него жить не могли, впрочем, это я никому не в осуждение. Отмечу лишь одно: так как раньше все любили поэзию, но никто ее не знал и не понимал, так сейчас все будут любить Христа, но никто его не будет ни знать, ни понимать. И вообще, кому это нужно – знать и понимать? Вот что ордынские люди знают и понимают про Христа? А я вам скажу! Они знают и понимают, что это первейший антисемит, непримиримый борец с Торой и иудаизмом, которого евреи распяли в исконном арабском городе Иерусалиме. А чем плохая вера? Это вам не Мани, который учил, что мир состоит из света и темной материи, аж страх берет.

– Это почему же тебя страх берет? – спросил Князев.

– А потому что у меня вчера сочинились стихи про то, что мир на девяносто процентов состоит из темной материи.

– Ну, это еще надо доказать, – сказал Князев. – Вот чего я никогда не понимал, так это почему царь приказал убить Мани. Некоторые источники сообщают, что с него живьем содрали кожу, после чего кожу повесили на ветке дерева, под которой лежало тело Мани. Вот зачем это царю было нужно?

– Не царю, – возразил Игоренко. – Это нужно было духовным конкурентам Мани. Точно так, как римскому наместнику совершенно не нужно было распинать Христа, но это нужно было духовным конкурентам Христа. Такова духовная жизнь.

– Спасибо! – обрадовался Князев. – Примерно это я и хотел от тебя услышать.

Князев поблагодарил Игоренко за хороший прием и компанию и тут же предложил Осику выйти прогуляться.

– Ты чего это от меня гостя уводишь! – возмутился Игоренко. – Осик только пришел.

– Есть разговор, – объяснил Князев.

Осик понял, что от запланированного Князевым разговора все равно не отвертеться, да к тому же и стало любопытно, о чем это с ним собираются поговорить.

На улице Князева ждала белая «Волга».

– Не переживай, – пояснил он, – моя личная, а не казенная. Подарок от патриарха Александрийского. Заходи, гостем будешь.

Путь был неблизким, и Осик не сразу догадался, что едут они в район села Бородатово, возможно, древнейшего славянского поселения на территории Орды.

– Вот и Жевагова гора, – поставив машину на тайной стоянке, о существовании которой непосвященный никогда бы не догадался, сказал Князев. – Выходи, Осик, приехали.

– Уж не кончить ли меня он решил, – не без оснований подумал Осик. Как в прошлом студент истфака, он знал и помнил некоторые таинственные правды и полуправды, связанные с Жеваговой горой, возвышающейся на сорок метров над уровнем лимана. В древности жители окрестных земель приносили здесь жертвы неведомым нынешней науке богам, в новые времена местные катакомбы облюбовали революционеры и, видимо, угадали, раз их революция увенчалась полным успехом. А еще поговаривали, что подземные лабиринты села Бородатова – это часть легендарного катакомбного пути из хазар в сабры.

– Поднимемся? – предложил Князев. – На вот, накинь.

Он протянул Осику ветровку, взятую из багажника.

Вид с горы на чахлую степную растительность был весьма уныл. Черноморский юг нынешней Орды некогда вызывал инфернальные ассоциации у древних греков, которые нет-нет, а сюда добирались. Каков же был ад в представлении местных народов, которые, в отличие от греков, никогда не видели более ласковой земли?