Гой

Осик и Дольф молча дошли до Городского сада, благо до него было рукой подать от корпуса бывшего Новороссийского университета, расположенного на бывшей Дворянской улице.

– Ничего, ничего, – сдерживая гнев, сказал Дольф, когда они присели на скамейке. – Старые названия уже к следующему лету вернутся. Но ты ведь в это не веришь? Еще до этого будет уничтожен сатанинский Израиль и отменена не менее сатанинская Олимпиада. Ты обратил внимание на ее эмблему? Ведь это опрокинутый атомный взрыв. Но еще до того, как разразится война, ты вернешь в родительский дом Кристину, которая дискредитирует своего брата. Петр по милости своей дарует вам обоим шанс на спасение.

– Это ты сам придумал, – не удержался от соблазна задать риторический вопрос Осик, – или Рыжий тебя научил?

Люди, гулявшие в Городском саду или шедшие через него, бросали на скамейку, на которой пристроились явные антиподы, заинтересованные взгляды и далеко не сразу их отводили. Оба собеседника не оставляли этого обстоятельства без внимания и легко объясняли себе происходящее тем, что выглядят они впрямь несколько необычно для центра города в разгар рабочего дня. Черные и пышные кудри Рутенберга волнами спадали до плеч, а коротко стриженный Осик своим мужественным и добропорядочным лицом напоминал не то летчика, не то автогонщика давних времен, только что снявшего очки-консервы.

– П-повтори, что ты сказал, – от избытка нахлынувших недобрых к своему визави чувств, начал слегка заикаться Дольф. – С-скажи спасибо, что Петр приказал тебя руками не трогать.

– Даже так, – тоже внезапно потеряв способность к строго академической форме ведения дискуссии, откликнулся Осик. – Значит, кого-то уже и руками приказывают трогать? В общем так, передай Рыжему, что если у него есть ко мне какие-то дела, то пусть или сам ко мне зайдет, или меня к себе пригласит.

– Петр предвидел такой оборот, – мгновенно не только успокоившись, но и просияв лицом, сообщил Дольф, вынул из заднего кармана брюк портмоне, из которого извлек что-то вроде визитки:

– Это тебе.

Осик почувствовал, что пропустил удар. Да и как не почувствовать, если и впрямь пропустил? Однако, более или менее сумев не подать вида, он прочитал неожиданно человеколюбивый текст на карточке:

«Осик, буду рад, если ты по старой дружбе наведаешься ко мне. Петя».

– Передай, что зайду. Нет, постой.

Осик открыл портфель, вырвал из общей тетради чистую страницу и написал на ней:

«Петя, буду рад по старой дружбе наведаться к тебе. Осик».

Рутенберг прочитал текст и после некоторых колебаний, наконец, произнес:

– Хорошо, это я передам.

Через неделю ближе к вечеру Осик стоял у входной двери в знакомую с детства квартиру на проспекте Мира, бывшем Сталина. Но это через неделю, а пока, сам не зная почему, он решил вернуться в университет. Его неожиданное появление на кафедре вызвало некоторый переполох. Прозвучал вопрос, ответ на который явно интересовал всех:

– Кто это к тебе приходил?

Надо же! Появление Осика нигде и никогда такого всеобщего ажиотажа не вызывало, хотя он не мог пожаловаться на то, что остается совсем уж незамеченным представительницами прекраснейшего, с его точки зрения, из полов.

– Знакомый художник, – постарался удовлетворить он всеобщее любопытство, радуясь тому, что почти не лжет. Все отлично поняли, что это далеко не вся правда о недавнем посетителе, однако дальнейшие расспросы уже выходили за рамки корпоративных приличий. Осик пристроился за своим столом и сделал вид, что углубился в работу. Минут через пять к нему подсела лаборантка Алена, немало его озадачив такой неожиданной смелостью. Он ее всегда выделял среди сотрудниц, называя про себя «дивчыной».

– Пожалуйста извините меня, Иосиф Аркадьевич, – заметно покраснев, обратилась к нему Алена, – но все же кто это приходил к вам?

Осик посмотрел на нее и ничего не ответил. Алена поняла, что он ждет объяснений, и если они не последуют, то на ответ можно не рассчитывать.

Она собралась с силами и произнесла:

– Дело в том, Иосиф Аркадьевич, что я видела его во сне.

– Это когда же? – не зная, как реагировать на это признание, чтобы оттянуть время, спросил Осик.

– Сегодня ночью.

– Лена, – только и смог произнести Осик. – Лена.

– Честное слово, Иосиф Аркадьевич, честное слово. Вот вы мне не верите, даже вы не верите. Другому я бы и не сказала.

– Лена, – постарался взять себя в руки Осик. – Так вот и приснился? И ты уверена, что это именно он? Может быть, ты ошиблась? Подумай! Может быть, это был кто-то другой?

– За кого вы меня принимаете, Иосиф Аркадьевич? Как же это я могла ошибиться?

– Ну не знаю, – развел руками Осик. – Всяко в жизни бывает. Все-таки, сон.

– Иосиф Аркадьевич! Кто это был?

– Ну как тебе ответить на этот вопрос. Вообще-то, я уже ответил. Художник.

– Это не художник, Иосиф Аркадьевич. Почему вы не отвечаете?

«Боже мой, – промелькнуло в голове у Осика, – сейчас скажет, что жить без него не может».

– Иосиф Аркадьевич, – сказала Алена, – я не знаю, что со мной будет, если вы не поможете мне найти его.

– Лена! – взмолился Осик, понимая, что говорит глупость. – Ты же представления о нем не имеешь.

– Вот я вас и спрашиваю. Он грузин? Да?

– О, нет! – ответил Осик и не удержался, чтобы не полюбопытствовать:

– Тебя это радует или огорчает?

– Мне это все равно, – отрезала Алена так, словно сама только что не спросила об этом. – Так как же, Иосиф Аркадьевич? Поможете мне найти его?

– Вообще-то, Елена, – Осик почувствовал, как в нем просыпается педагог, – могла бы и сама потрудиться найти, раз уж такое дело, но…

– Ни слова больше! – Алена решительно поднялась со стула. – Вы гений, Иосиф Аркадьевич. Я его сама разыщу.

И вот, спустя неделю, Осик стоит у входной двери в знакомую с детства квартиру на проспекте Мира, бывшем Сталина. Не сразу он нажал на кнопку дверного звонка. Открыла мама Пети и Кристины. К своим пятидесяти годам она выглядела все еще моложаво. Но не весело.

– Здравствуйте, Анна Самуиловна! – дрогнувшим голосом произнес Осик. Встреча с первой учительницей мигом воскресила в его душе детство и еще многое, что последовало за первым школьным звонком. – Мы с Кристиной…

– Здравствуй, Осик, – не дослушала Анна Самуиловна. – Я с Кристиной общаюсь. Ты ведь к Пете пришел, а не ко мне о вас с Кристиной поговорить? Проходи, Петя дома.

Петя был дома далеко не один. В комнате находилось минимум человек пятнадцать, но казалось, что им числа нет. Когда Осик узнал среди них Алену, он не очень удивился.

Петя поднялся ему навстречу, выйдя из-за журнального столика, на котором стояли две зажженные свечи, а между ними лежала раскрытая Библия.

– Позвольте вам представить, братья и сестры, друга моего детства. Он пришел ко мне по личному вопросу, хотя никаких тайн у меня от вас нет. Дело в том, что, как вам, наверное, известно, с ним в грехе сожительствует моя родная сестра.

– Да пошел ты! – на автомате произнес Осик и развернулся, направляясь к выходу. В тот же миг со своих мест вскочили Рутенберг и еще двое молодых людей, но Петр сделал предостерегающий жест, и они сразу вернулись на исходные позиции.

Также, еще немного постояв и посмотрев вслед за скрывшимся за дверью Осиком, поступил и Петр. Он осенил себя крестным знамением, закрыл Библию, задул свечи и произнес:

– Братья и сестры, на этом наше сегодняшнее собрание во имя Господа нашего Иисуса Христа разрешите считать закрытым. Прошу всех встать, приступаем к общей молитве, но перед ней помолимся о спасении душ моего заблудшего друга и его так низко падшей сожительницы.

«Неужели и у сионистов так же? – думал, идя по проспекту Мира, охваченный нервной дрожью Осик. – А как, в сущности, может быть иначе? Разница, видимо, лишь в некоторых деталях ритуалов и риторики. Дети разных народов, тюрьмы разных режимов, в наши ряды, друзья. В партию, что ли, вступить?».

Осик вспомнил, как именно вдвоем с Петей проходили они обряд одной из главных великоордынских инициаций. Оба они выглядели старше своих четырнадцати лет, давно уже басили и с недавних пор брились. Утром Первого мая они отправились гулять по городу, что делали с третьего класса. Родители в честь праздника давали им сначала по двадцать копеек на брата, а потом увеличивали сумму по мере их взросления. Сегодня они получили по рублю, но имелись и кое-какие сбережения, накопленные друзьями по мере планомерной подготовки к празднику, который ведь не как снег на голову свалился. Погуляв и насмотревшись на колонны трудящихся, заполнивших улицы города и медленно продвигающихся к площади перед обкомом партии, чтобы явить себя отцам города и области, друзья решили передохнуть. Народ был уже частично навеселе, а иные и в полном подпитии, ибо по ходу движения колонн были открыты продовольственные магазины, по случаю всенародного торжества, не таясь торговавшие алкоголем с минуты ранне утреннего открытия. Звучали марши и мелодии популярных советских песен в исполнении заводских оркестров и отдельных музыкальных умельцев-одиночек, освоивших игру на всех видах гитар и гармошек.

Петя и Осик зашли в гастроном с целью приобретения бутылки портвейна, опыт распития которого уже имелся, и тут Осик по наитию сказал продавщице:

– Нам бутылку «Столичной».

Со стороны Пети возражений не последовало.

Не без колебаний отпустив товар клиентам, степень опытности которых по части распития крепких алкогольных напитков продавщица оценила мгновенно, она по-матерински заботливо предупредила:

– Только не на улице ребята. Зайдите в подъезд, если больше негде. Закуска-то у вас есть?

– Имеется, – не так уверенно, как ему хотелось бы, произнес Петя. Сказывалось волнение от предстоящей скорой и неминуемой встречи с доселе неведомым.

– Как пить собираетесь?

Не дожидаясь ответа на столь простой вопрос, поставивший, однако, друзей в тупик, продавщица протянула Осику граненый стакан и дала уже последний на сегодня необходимый наказ:

– Полный не наливайте, и, смотрите, будьте здоровы. С праздничком вас, ребятки!

Все-таки в подъезде распивать бутылку не хотелось, да и что они такого плохого делают, чтобы от людей прятаться? И они отправились в расположенный над морем парк Шевченко, чтобы распить заветную бутылку на лоне благоухающей весенней природы ордынского причерноморского юга.

– Как первую разопьешь, так и будет, – глубокомысленно произнес Петя по дороге в парк.

– Скорее всего, – не очень понимая с чем, согласился Осик.

Они пристроились на скамейке, совместными усилиями без особого труда открыли бутылку. Осик на правах старшего, а то, что он на пять дней старше, оба не забывали, наполнил стакан чуть больше, чем наполовину, и протянул его Пете. Тот нюхнул, поморщился, втянул в себя воздух, зажмурился и не опрокинул в себя, но в три глотка стоически выпил свои первые в жизни сто пятьдесят. На скамейке во всяком случае он усидел и протянул стакан другу. Осик налил себе и, продолжая держать бутылку в руке, решительно опрокинул все содержимое стакана в себя. В таком стиле матерые ордынцы глотали водку в кино, что несколько отличало их от киноковбоев, которые если и выпивали одним глотком, то не более каких-то несчастных, на взгляд ордынского человека, тридцати граммов. Как этот номер прошел у Осика, ему и самому было невдомек. Каким-то чудом он не закашлялся и не захлебнулся. Оставалось только поблагодарить Бога, что Петя и сделал:

– Ну слава Богу, – сказал он за двоих. Ясности в дальнейших совместных планах не было никакой. Они продолжали сидеть на скамейке, все более погружаясь в свои мысли, а между ними стояла пока еще недопитая бутылка и пустой граненый стакан рядом с ней.

– Ты погляди, спиртное в парке на виду у всех распивают. Тут родители с детьми гуляют, а они водку пьют. Совсем оборзели.

Перед друзьями стояли поджарые молодые люди, явно не представители интеллигентных профессий или хорошо учащейся молодежи.

– А вы, значит, дружинники, – не без ехидства предположил Осик и тут же схлопотал в челюсть. Он еще не окончательно врубился в то, что произошло, а его обидчик уже собирался проделать то же с Петей. Но тут едва ли не с небес прозвучало:

– Постой!

Напарник хулигана, явно ведущий в этом тандеме, подошел к Пете, вгляделся в него и спросил:

– Аид?

Петя, пребывающий в некоторой прострации, ничего не ответил.

– Скажи спасибо, что аид. И пусть дружок твой спасибо скажет. Кто так пьет? Валите отсюда!

Слегка пошатываясь, друзья дошли до следующей скамейки.

– Да какие же они хулиганы, если за общественным порядком точно, как сама ордынская власть следят? – нашел в себе силы для упражнений в области социальной философии Осик.

– И те и другие одинаково ненавидят свободу, – мрачно ответил Петя и предложил. – Наливай!

Они уже успели войти во вкус.

– Ты посмотри, что делается! – раздалось словно из-под земли, и к скамейке приблизились двое, по стилю не слишком отличавшиеся от тех, с повадками которых друзья уже имели возможность ознакомиться.

– Да сколько же их тут? – вслух высказал свое пьяное недоумение Петя и тут же схлопотал по челюсти. Его обидчик приблизился к Осику, но вновь будто с небес прозвучало спасительное «Погоди!».

– Осик? – спросил старший товарищ хулигана у начавшего всерьез терять связь с действительностью Осика. – Узнаешь меня?

– Жора? – неуверенно предположил Осик.

– Узнает! – обрадовался Жора и пояснил приятелю. – Единственный малый, которому мы позволяли с нами играть. Ну, Осик, как же это ты так? Скажи спасибо, что в футбол хорошо играешь. Валите отсюда!

Оставив допитую бутылку на скамейке, друзья неверными шагами двинулись куда глаза глядят.

– Ты что-нибудь понимаешь вообще? – заплетающимся языком спросил Петя. – Но кто бы мог подумать, что полбутылки водки стоят всех прочитанных книг.

Осику не нужно было объяснять, что сейчас творится в голове у приятеля.

– Не всех! – вступился он за мировую литературу. – Очень и очень многих. Но не всех.

– Много ты читал! – стоял на своем Петя.

– А ты много!

– А я много.

Этот горячий спор очень скоро привел их в отделение милиции не без помощи самих стражей порядка, которые, возможно, по случаю праздника решили для начала все-таки выяснить личности благозадержанных.

– Кем тебе приходится генерал Карась? – нахмурившись, спросил милиционер у Осика. Услышав ответ, менты переглянулись, и друзья вновь получили категорическую установку:

– Валите отсюда!

– Нигде нас не хотят! – констатировал Осик, когда они вышли на свободу.

– Ничего себе праздник, – добавил Петя.

Через четыре месяца он стал учащимся Нефтяного техникума, Осик учеником девятого класса средней школы, а уже к началу следующего учебного года Орда ввела свои войска в братскую ей, как она сама утверждала, Чехословакию.

30.

Однажды вечером в конце декабря Осик услышал по радио, казалось бы, очередной шедевр официального ордынского вранья, который однако сразу же воспринимался как судьбоносный. С одной стороны, он напоминал роковое сообщение десятилетней давности о вводе ордынских войск в Чехословакию, с другой отличался уже какой-то демонстративной абсурдностью. Тогда группа товарищей просила Орду помочь свергнуть правительство предателей дела социализма, а ныне выходило, что само правительство предателей дела социализма пригласило войска Орды вмешаться, чтобы его свергнуть.

«Неужели сейчас трудно было сослаться на безымянную группу товарищей? Что это, глум или маразм?», – недоумевал Осик.

– Кристина, – извиняющимся тоном произнес он, – я должен идти.

Она понимающе кивнула.

Осик зашел в салон, где спиной к нему в кресле сидел отец, уставившийся в экран телевизора.

– Военные были против, – не оборачиваясь, произнес он. – Это наши.

– Ваши? – спросил Осик. – Но зачем?

– Может быть, чтобы утопить военных, – ответил Аркадий Карась и продолжил. – Разве ты не знаешь, что Юрий Владимирович – настоящий фашист?

– А там есть не настоящие?

– Во-первых, конечно, есть, потому что не настоящие всегда есть, а во-вторых – любой настоящий всегда может стать не настоящим, а любой не настоящий всегда может стать настоящим. Единственный надежный способ остаться самим собой – это покончить с собой. Куда ты собрался?

– Пройдусь.

Аркадий Карась так и не повернул головы в сторону сына.

Зато как всегда с распростертыми объятиями встретила Осика Галина.

– Павлуша! – радостно оповестила она супруга. – К тебе Осик.

В отличие от генерала Карася, неофициальный поэт Павел Игоренко был радостно возбужден.

– Теперь им точно кранты! – уверенно заявил он. – Это им не чехи, которые под танки с голыми руками бросались или сами себя поджигали в знак протеста.

– Потому что бывает, что броситься под танк или поджечь самого себя – это единственный способ остаться самим собой, – сказал Осик.

– Возможно, – не стал спорить Игоренко, – но только эти будут сжигать не самих себя, а наши танки, а сжигать их придется нашим. Вот и поглядим, кто кого. Эх, если бы чехи сжигали не сами себя, а наши танки, то и Орды бы уже не было. Ну, ничего, зато сейчас не будет.

– Орда будет всегда, Павел. Я об этом стихи написал. А стихи не врут.

– Более того, – согласился Игоренко, – стихи сами действительность и творят, поэтому и не врут, ведь что сотворено, то и есть правда. Это в точности как у Господа Бога. Только сколько тех стихов-то? В Орде за стихи давным-давно выдают то, что стихами ни при какой погоде не является. Потому что стихи – это власть, а публика дура.

– Павлуша, к тебе Князев, – раздалось из прихожей.

– А вот и новенькое, только еще пока высочайше не утверждено, – поделился государственным секретом Князев, – только послушайте. «Все, что написано евреем по-русски, является ложью». По-моему, гениально!

– Кто это сочинил? – спросил Осик.

– Геббельс, – ответил Игоренко, – Или Розенберг. Мы это в школе при румынах на факультативе проходили. «Когда еврей пишет по-немецки, он врет». Запомнилось.

– Так зачем добру пропадать? – улыбнулся Князев. – Рейх мертв, а Орда жива.

– У Орды с маленькими победоносными войнами большая проблема, – заметил Игоренко. – Да и с фюрером. Сколько лет Юрию Владимировичу? Тут Игоренко обернулся к Осику и спросил:

– А сколько лет Рыжему? Что скажешь, Осик? Не страшно? Вот тебе и война, вот тебе и Олимпиада. Не зря, выходит, сухари уже почти год под его руководством сушат?

– Я в это не верю, – сказал Осик.

– Не веришь, что война началась?

– Не верю, что Петя знает дату Конца света.

– А почему не веришь?

– А потому что я знал бы раньше, чем он.

– Вот значит как, – удивился Игоренко. – А в Христа почему не веришь?

– А ты веришь в Непорочное зачатие и в то, что Иисус из Назарета принимал участие в создании Неба и Земли? Где это он такое сказал, и вообще, причем тут Рыжий?

– Давид, царь иудейский был рыжим. Его так и называли «рыжий Давид», – с прежней улыбочкой сказал что-то новое Князев. – А Иисус, как далеко не все наши добропорядочные ордынцы знают, был из рода Давида. Стало быть, наверняка был ярко-рыжим. Я даже уверен, что его называли «рыжий Иисус», но борьба с еврейским засильем привела к тому, что этот факт от широких христианских масс предпочли скрыть.

– А я понимаю Осика, – так, словно бы Осика тут не было, сказал Игоренко. – Он не хочет верить в то, что не считает абсолютной правдой. Но, видите ли, даже если Христос взаправду и не воскрес, то я все равно рад тому, что он пускай хоть понарошку воскрес назло всему тому начальству, которое его в могилу свело. Пускай знают, что убийство человека за то, что вам не нравится то, что он говорит, так даром с рук не сойдет.

Эта пафосная речь произвела даже некоторое впечатление на Князева, с лица которого сползла улыбка.

«Но разве фашизм – это не есть пафос?», – пугаясь своей мысли, подумал Осик и сказал:

– Я действительно не желаю принуждать себя к вере в то, что не могу почитать за истину. А в то, что Иисус из Назарета сотворил мир в компании с Богом Израиля, я, Павел, извини, не верю и не боюсь об этом сказать. А вот то, что Иисус, как, скажем, пророк Илия, да и многие другие люди общались с некоей Вышей Силой, вполне допускаю, хотя такой взгляд и пошловат на самом деле.

– Любая сила, которая сильнее тебя, может почитаться как высшая, – сказал Князев.

– Но почему-то не любая почитается, – возразил Осик.

– А это смотря в каких ты обстоятельствах, – вернулся Князев к своей улыбочке. – Гитлер на плебисците в поддержку политики фюрера и единого списка на выборах в Рейхстаг получил 93 процента голосов «за», но не этот факт является самым впечатляющим. Самым впечатляющим, Осик, является то, что и в концентрационных лагерях за политику фюрера проголосовали те же 93 процента. И это все, что нужно знать о Высшей Силе.

– Значит за любым успешным бандитом стоит Высшая Сила?

– А куда же ему без нее! – Князев недоуменно пожал плечами, словно не понимая, как взрослый человек может не знать такой элементарной вещи. – Поэтому бандиты иногда и совершают злодеяния, которые со стороны людям непосвященным кажутся бессмысленной жестокостью. Как раз все преисполнено величайшего смысла, потому что так они проверяют, не оставила ли их Высшая Сила. И не секрет, что верховная власть, когда начинает сомневаться в том, не оставила ли ее Высшая Сила, проверяет свои отношения с Ней на евреях. И Орда продемонстрировала свою слабину, позволив еврейскую эмиграцию.

– Что же Америка свою силу на евреях не проверяет? – спросил Осик.

– А ты, оказывается, ехидный, – заметил Князев. – Но я тебе отвечу. Потому Америка на евреях свою силу не проверяет, что пока что она сама в известном смысле жидо-масонский Израиль и есть, а ее Сила это в первую очередь Ветхозаветный Бог. Коренное американское христианство – это лжехристианство. А что такое, по-твоему, протестантизм?

– А то Лютер не был антисемитом, – напомнил о себе Игоренко. – Разве он не обиделся на евреев, за то, что они в правильное, с его точки зрения, христианство не перешли? Как сказал Осик, если хочешь оставаться самим собой, то или с голыми руками на танк бросайся, или сжигай самого себя. По-моему, большинство евреев только этим и занимается. Разве что сионизм некоторым из них мозги прочистил, за что его так и ненавидят, что в свободной Европе, что в нашей горемычной Орде.

– Я и говорю, что Америка, к сожалению, и не Орда, и не Европа, но наш непримиримый и вечный враг. А Европа – что? Сама рано или поздно Ордой станет.

– Поэтому мы напали на Афганистан? – спросил Осик.

– Афганистан, – пояснил Князев, – это, в сущности, наше внутреннее дело. Это война за влияние на верховную власть между армией и Охранным отделением. И можешь мне поверить, что Охранное отделение победит.

– Я понял, – ударил себя ладонью по лбу Игоренко. – Осик хочет быть духовно честным приблизительно, как Лев Толстой. Я так думаю, что ты не станешь защищать свою диссертацию? Ведь верно?

– Это действительно верно, – признал Осик.

– И что же теперь?

– А это, Павел, я и пришел у тебя спросить.

31.

Кристина умерла в день открытия Московской олимпиады.

Пророчество Пети не сбылось. Скорее верными оказались слова Осика о том, что напрасно фанаты друга его детства и юности сушат под его руководством сухари, готовясь к ядерной войне, которая грянет вместо безбожной олимпиады. Этот день должен быть стать счастливым для Осика, показав ему самому и всей компании Рыжего, чего стоит их фанатизм, но вместо радости в связи с полным торжеством разума на него свалилось горе, смягчить которое разум никаких средств не находил.

Да и о каком полном торжестве разума над фанатизмом в данном случае могла идти речь, если война, хоть и не атомная, все-таки разразилась, если ордынский народ, настроившийся на волну великодержавной гордости на почве скорых олимпийских побед как над младшими братьями, так, главное, и над заклятыми врагами, получил какую-то третьесортную Олимпиаду, от участия в которой заклятые враги отказались? Выходило, что какая-то правда в словах Рыжего, несомненно, была. И война началась, и Олимпиада оказалась почти сорванной, чего никто не ждал, когда Петя предсказал эти события.

Так что победы разума, который представлял Осик, над фанатизмом, который, по его мнению, олицетворял Петя, не получалось, но выходила самая настоящая ничья, и каждая сторона имела все основания считать ее своим поражением. Но какие же сегодня могли быть счеты, когда Петя потерял сестру, а Осик, как ему представлялось, вообще все.

Кристина пришла к нему на кафедру, когда среди паствы своего брата она увидела жену и дочь Осика. Живо представив себе, что должен был чувствовать в связи с этим друг ее старшего брата, она просто испугалась. А испугавшись за Осика, зная его самолюбие – уж она имела возможность долгие годы наблюдать, хотела того или нет, за шахматно-шашечными баталиями брата и его друга – она не могла отказаться от мысли поддержать его.