Гой

Князев специализировался на освещении темы успехов народного хозяйства и поэтому в своей компании уверенно предрекал, что социалистическую экономику ждет полный крах, а значит, все послесталинские послабления режима будут непременно похерены, и Орда опять превратится в гигантский трудоармейский лагерь, в котором любое сказанное ордынцем слово может быть расценено компетентными органами как враждебное истинно ордынскому духу.

– Ну вот что, Петро, – без обиняков сказал однажды Владимир Князев, – а не пора ли тебе креститься? Как тебе Библия?

– Я ею горжусь.

– Понял, – вздохнул Князев, – ты хочешь сказать, что гордишься ею, как еврей.

– Да, – подтвердил Петя, – а ты откуда знаешь?

На этот вопрос Князев отвечать не стал, но серьезно продолжил:

– Если хочешь принять крещение в Православной Церкви, то забудь о своем еврействе и не переживай, потому что тебе о нем все равно будут постоянно напоминать. Открою тебе тайну, если ты до сих пор сам ее не открыл, – Князев поправил очки и погладил бородку. – Церковь наша не менее антисемитская, чем партаппарат, но если евреев в партию стараются не брать, то церковь наша отнюдь не против обращения евреев, хотя некоторые и опасаются, что при определенной критической массе в наших рядах евреи обнаглеют и станут жидовствовать, стараясь увлечь за собой всю церковь. Ведь евреи имеют склонность к тому, чтобы в ответ на добро начинать наглеть.

Петя вытаращил глаза, не поверив, что его интеллигентный старший товарищ Володя Князев мог такое сказать, а Князев рассмеялся и произнес:

– Ничего, ничего, привыкай, раз в православные захотел податься.

Разговор происходил в двухкомнатном подвале в центре города. Тут у своей верной подруги, модной парикмахерши из Салона красоты, что на Первой станции Люстдорфской дороги, Валентины уже лет десять жил непризнанный официальной ордынской литературой поэт Павел Игоренко. Большая комната подвала была его кабинетом, маленькая – одновременно спальней и будуаром сожительницы. В квартире был еще умывальник, находившийся в том самом будуаре. А вот туалет был в дальнем углу двора и тому, как в него добираться, стоило бы посвятить отдельное повествование. Поэтому Павел и Валентина не брезговали пользоваться ночным горшком и правильно делали, потому что брезговать как раз стоило дворовым туалетом, ведь никто из старожилов не помнил, когда во двор в последний раз заезжала машина, в народе прозванная говновозом. А за чистотой семейного ночного горшка Валентина следила ревностно, изредка попрекая любимого сожителя тем, что он писает мимо него. Гостям горшка не предлагали, и им приходилось в случае необходимости справлять нужду в дворовом туалете, посещение которого делало их на некоторое время не очень разговорчивыми.

– Ты думаешь, почему Павел сторонится церковной жизни, он ведь с младенчества крещен? – спросил Князев, откусив кусочек бублика и запив его глотком чая. – А его от антисемитизма мирян и клириков мутит. Да у него две трети друзей – евреи, но ведь и у меня тоже. А что делать? В нашем городе славянин, если не хочет стать совсем идиотом, должен быть в еврейской компании, можете считать это бременем православного человека. И то сказать, нет ничего тошнотворнее антисемитских разговоров, от которых с души воротит. Что тут скажешь, гадок человек, когда антисемитствует, но как же без этого?

Игоренко слушал приятеля с добродушно-снисходительным видом, который свидетельствовал о том, что он далеко не с каждым словом собеседника согласен.

– У меня есть очень плохое вино, – объявил он. – Кому наливать? – и, не ожидая ответа, он налил три полных стакана – Валентине, Пете и себе – а в четвертый плеснул ровно столько, чтобы Князев мог разве что только обмочить губы.

– За прекрасных дам! – на правах хозяина дома предложил он и, выпив, спросил у Пети. – У тебя есть девочка?

– Была, – ответил Петя, – когда-то давно.

– А почему сейчас нет? – удивился Игоренко. – У поэта должна быть девочка, иначе он не поэт.

– У Данте и Петрарки не было девочек, – возразил Петя.

– Тогда какие же они поэты? Ты их давно перечитывал? То, что они писали, – это все что угодно, но не стихи. Давайте будем честными. Ну ведь несусветная муть с понтами все эти божественные комедии. Ну, правда, может переводы бездарные, – неожиданно смилостивился он.

– А кого же ты, Игорь, считаешь своим предшественником? – спросил Петя.

– Ишькакой умный! – без тени упрека воскликнул Игоренко. – Записывай. Готов? Мои предшественники – это Аполлинер, Хлебников, Эзра Паунд, Эллиот и Марина Цветаева. Хочешь, дам Цветаеву почитать?

Петя, конечно, хотел и, прочитав, в восторг не пришел, сильно удивив Игоренко. Но Петя жил уже в другом мире, читая и перечитывая Книги Нового Завета. Судьба и проповеди Иисуса Христа напрочь затмили своим величием судьбу и поэзию Цветаевой, хотя холодным рассудком Петя фиксировал, что в целом стихи ее можно признать хорошими и даже незаурядными. «Но кому они нужны – эти откровения заблудшей души? Таким же потерявшимся душам? Это как странник, потерявшийся в лесу, вместо спасателей встретит еще одного заблудившегося. Вдвоем, конечно, пропадать веселее. Вот она –роль поэзии. Поэтому плохая поэзия даже лучше хорошей, потому что плохая поэзия – это не поэзия, но попытка указать правильный путь».

Непоколебимо став на путь истины, Петя счел своим долгом совершить попытку спасти Павла Игоренко, которому очень симпатизировал. Сделать это было нетрудно, потому что каждый свободный от богослужений вечер он проводил у него в гостях. Разумеется, это стало доставать Валентину, которая чуть ли не возненавидела Петра, но добродушие и долготерпение Павла преодолевало даже строгость сожительницы. Что касается Пети, то мнения и настроения Валентины он вообще не держал за субстанцию, с которой следовало всерьез считаться.

И вот в очередной раз явившись в гости к Павлу, Петя устроился за столом, дождался, пока Валентина подаст традиционный чай с бубликами, и заявил после первого же глотка:

– Павел, ты живешь в блуде.

– Что-то я не поняла, – почему-то посмотрев на Павла, а не на Петю, ошарашенно произнесла Валентина.

– Я хочу спасти вас обоих, – спокойно объяснил Петр, ничуть не ожидавший быстрой победы и вообще легкой жизни в качестве проповедника добродетели.

– Ты себя сначала спаси! – успев прийти в себя после первоначального шока, перешла в стремительную и решительную атаку Валентина. – Живет за счет матери, ни черта не делает, а других учит.

Глаза Валентины озарились светом надежды, поскольку наконец-то пришел час, когда она размажет по полу ненавистного пришельца, отомстив ему за все те тихие семейные вечера, которые он отнял у нее, по три-четыре часа на ночь глядя беседуя с ее сожителем о философии и поэзии, но Петя вместо того, чтобы начать спорить, признал ее правоту. И у Валентины тотчас опустились руки.

– Да, – сказал Петя, – раньше я писал стихи, а теперь не работаю, потому что сочинение стихов – это блуд, возможно, еще более нетерпимый, чем сексуальное сожительство. В конце концов, природа свального греха ясна и понятна, а что такое блуд сочинительства?

– Что он такое несет? – словно за помощью обратилась Валентина к Павлу. – Что ты молчишь? Ты понимаешь, что он такое несет?

– А чего тут не понимать, – весело отозвался Павел, раз уж к нему обратились. – А если бы что-то такое нес ваш председатель профкома на собрании трудового коллектива, ты бы сильно удивилась?

– Так ведь то профком, председатель, трудовой коллектив, собрание… – неуверенно забормотала Валентина, как за спасательные круги, цепляясь за привычные слова и понятия.

– А это Петя! – оборвал ее Павел.

Было похоже, что Валентина все равно чего-то не поняла, но ни Петра, ни Павла это уже особо не беспокоило.

Результатом этой беседы стало то, что Петя был посвящен в еще один из родов деятельности Павла Игоренко, который, как выяснилось, сочинял не только стихи, но и провидческие трактаты.

– Конечно, крестись, – великодушно позволил он Петру, – но не забывай, что христианство – это уже вчерашний день, хотя у него еще осталось кое-какое будущее, и на твой век этого будущего еще, наверное, хватит.

В доказательство своей правоты Павел любезно предоставил Петру возможность ознакомиться со своей рукописью, которая так просто и честно называлась: «Пророчество о Руси мирянина Павла Игоренко».

И Петя, конечно же, прочитал следующий текст, что не отняло у него много времени:

«Серьезный диалог между русской и европейской культурой, чьи радужные перспективы, казалось, окончательно определились с победой демократической революции в России в феврале 1917 года, был насильственно прерван большевицким переворотом в октябре того же 1917 года. По сей день, а сегодня пошел уже шестой год со дня полета типичного продукта русской цивилизации Юрия Гагарина в космос, даже если он и был отправлен туда не без деятельного соучастия поляков, немцев и евреев, значительная часть русских мыслителей самых разных направлений, особенно прозападно настроенных либералов, сожалеет об этом. Но сожалеют о захвате государственной власти большевиками и многие представители религиозной мысли, хотя и по другим причинам.

Между тем это Бог послал России большевиков, чтобы они спасли ее от неизбежной окончательной гибели, подобной той, которая ожидала Древний Израиль.

Для пояснения этой мысли обратимся к истории человечества, указав на то, что полный и окончательный диалог между Востоком и Западом уже однажды состоялся, и произошло это благодаря деятельности проповедника Иисуса из Назарета, явившегося евреям в Иудее. Не за один год и даже не за один век его проповедь в процессе своего развития превратила диалог еврейских пророков с греческими философами в монолог, что привело к рождению новой религии, причем на основе еврейской духовности и греческой мысли. Для евреев это кончилось Холокостом с последующим национальным возрождением, а для греков – потерей национальной независимости и рассуждениями о том, что эти греки не те греки. Впрочем, и евреи подобных разговоров о себе не избежали, хотя с евреями дело обстоит не так просто, как с греками.

В самом деле, если эти евреи не те евреи, то кто же тогда распял Иисуса Христа? Получается, что кто угодно, но только не эти евреи, и тогда многовековые обвинения христиан этих евреев в том, что они распяли Христа, суть напраслина. Но кто же так легко откажется от столь соблазнительного для души навета на идеологического противника?

Однако вернемся к Государству Российскому, в отношении которого у меня есть убедительные мистические основания полагать, что, несмотря на все старания большевицкой власти, его ждет судьба Древнего Израиля, если полноценный диалог между ним и Европой все-таки состоится. Если границы между Ордой и Европой будут полностью открыты, если западная мысль будет иметь свободное хождение в школах и университетах Орды, то превращение диалога культур в монолог на основе русской духовности и европейской мысли неизбежно приведет к созданию новейшей мировой религии, что, как мы знаем на примере Израиля, неотвратимо на долгие времена приведет не только к потере русскими национальной независимости, но и к уничтожению самой русской государственности.

В завершение открою тайну из тайн. Новейшая религия станет одной из форм толстовства, ныне пребывающего почти в ничтожестве. Можете уже вообразить себе чувства русских людей, сохранивших верность православию, вынужденных жить во всем мире под обвинением в том, что это они отлучили Льва Толстого от церкви, чем преждевременно свели его в могилу, которую, возможно, однажды придут освобождать от русских извергов полчища иноземных толстовцев».

– Ну, какой же ты толстовец, – прямо сказал Петр Павлу.

– Во-первых, может быть, и толстовец, а во-вторых, кто сказал, что пророк обязан быть праведником? Возможно, что это желательно, но точно не обязательно.

– А я думаю, что праведность в любом случае важнее дара пророчества, потому что обретение ее целиком и полностью зависит только от нас. Вот я, например, курить бросил.

– Да ты что! – не поверил своим ушам Павел.

23.

Осик Карась тяжело сходился с ровесницами, но еще тяжелее расставался с ними. Собственно, к своим двадцати годам он только один раз сошелся и еще ни разу не расстался. Школьной любви у него в жизни не произошло, хотя некоторые одноклассницы вызывали в нем любовные томления. А вот едва переступив порог университета, явившись на первый вступительный экзамен, он сразу влюбился в Ирину. Ну, во-первых, она была идеально для него соблазнительна чисто физиологически. Он бы не поверил, что образ сексуального идеала с некоторых, причем уже довольно дальних времен возникший в его воображении, может стопроцентно реализоваться в действительности. Все остальные достоинства Ирины были практически ничем в сравнении с этим обстоятельством. Хотя разве не было удивительным, что Ирина оказалась, например, не пэтэушницей – а почему бы и нет, – которую он случайно увидел бы в городском транспорте, после чего потерял навсегда, или не студенткой, скажем, строительного института, с которой он бы никогда не встретился на танцах, потому что на танцы вообще не ходил. Да мало ли. В конце концов, она могла оказаться иностранкой, которой в голову никогда бы не пришло посетить Советский Союз. Но нет, она поступала ровно на тот же факультет, на который поступал он.

А что если она срежется, и он ее больше никогда не увидит?

На вступительных экзаменах они и познакомились. Но одно дело познакомиться, а совсем другое хотя бы подружиться. Осик перебирал в уме бесчисленные варианты предложений дружбы, которые представлялись ему один глупее другого. Будучи девушкой и получив от юноши такое дурацкое предложение, он бы, наверное, никогда уже в его сторону не взглянул. Предложение дружбы надо было ведь серьезно мотивировать, а какая же может быть серьезная мотивация, если честно. Получалось, что стилистический выбор стоял между пошлостью и глупостью. Конечно, Осик старался заинтересовать собой Ирину, что не могло остаться ею незамеченным. Он блистал незаурядностью мышления на семинарах и спортивными достижениями на физкультуре, но, так и не решившись на прямое предложение дружбы, дождался того, что с Ириной начал встречаться их сокурсник. Это озадачило, но охоты добиваться расположения Ирины ни в малейшей степени не отбило. Наоборот, в его борьбе за будущую подругу появилась новая тема, оказавшаяся куда более захватывающей, чем демонстрация успехов в учебе. Осика охватила жажда на каждом шагу и при любых обстоятельствах, во чтоб это ни стало, выставлять счастливого соперника идиотом. Добродушный увалень Макар Досвитный из знаменитого клана Досвитных оказался идеальной мишенью для упражнений Осика в остроумии. Вида, что обижен, Макар не подавал, но будучи парнем прагматичным, с каждым днем все ближе подбирался к тому, чтобы по-хорошему овладеть плотью Ирины, которая, возможно не без влияния интеллектуальных атак Осика, всячески старалась оттянуть этот момент.

Развязка наступила на вечеринке, посвященной празднованию очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Студенты-историки собрались в роскошной квартире Анастасии Досвитной.

– Тетушка на праздники уезжает в Москву для получения ордена и позволила погулять у нее, – за неделю до этого сообщил друзьям и подругам Макар.

И вот когда Осик, отшутившись над Макаром, выпивал в одиночестве, поскольку все остальные усиленно танцевали, уже третью рюмку экспортной «Столичной», к нему подсела Ирина и спросила, почему он не танцует.

– Потому что не умею, – признался Осик.

– Не умеешь? – недоверчиво переспросила Ирина. – Как же ты тогда школу закончил?

– А у нас не было выпускного экзамена по танцам.

– Вот как?! – интонация Ирины выражала крайнее удивление. – Ах, да, как я могла забыть, ты ведь из школы окончательно одаренных. Ну, раз ты не танцуешь, может быть, вообще исчезнем отсюда по-тихому.

И они исчезли, чем крайне огорчили Макара Досвитного, который намеревался использовать годовщину революции в целях любовных утех, когда все разойдутся по домам, оставив его с Ириной наедине в квартире орденоносной тетушки.

– А ты знаешь, что в семидесяти процентов случаев первый половой контакт у американской молодежи происходит в автомобиле, – блеснул Осик эрудицией после двух месяцев поцелуев с Ириной в зимних южно-пальмирских парадных.

– А у нас где? – поинтересовалась Ирина своими ближайшими, как она надеялась, перспективами по части упомянутых контактов.

– А у нас, я думаю, все-таки на природе, – поделился глубоко выстраданными соображениями Осик. Каких только планов наконец-то познать Ирину он ни прокручивал в голове, однако ничего реального в бытовом отношении не вырисовывалось. Самый естественный вариант для начала интимной связи во всей ее полноте, а именно родительский дом, немедленно превращался в сущий кошмар, стоило лишь представить себе внезапное возвращение в него тех самых родителей. А ведь закона подлости никто как будто не отменял.

– Значит, выходит, мы ближе к природе, чем наши американские сверстники, – констатировала Ирина. – Это обнадеживает.

На дворе был январь, и южно-пальмирская природа еще минимум месяца четыре грозила не очень-то способствовать любовным утехам на чистом воздухе. Но вот пришел май, и в его второй половине Южная-Пальмира окончательно преобразилась, словно невеста при встрече с женихом, если воспользоваться библейским сравнением. Гроздья белой акации в самых разных головах навевали мысли о неземном. Местная власть пыталась извести это дерево с неменьшим рвением, чем, например, еврейское кладбище. Именно в этих двух объектах видела она главные символы Южной-Пальмиры, дух которой слабо совмещался с образом той идеальной советской социалистической Орды, которую они строили.

Впрочем, острое неприятие духа Южной Пальмиры проявляли и некоторые из ведущих деятелей дореволюционной ордынской культуры, уж слишком объевреенным виделся им этот город с его веселым и неистребимым скептицизмом. С подозрением относилась к Южной Пальмире и Ирина, хотя родилась здесь. Ее будущие родители поселись тут после Холокоста, поступив в местный университет, и не очень обрадовались тому, что в город, казалось бы навеки избавленный от этого племени, начали возвращаться евреи.

– Откуда они взялись в нашем городе? – недоуменно спрашивала будущая мама Ирины ее будущего отца.

– Они везде так, – откликался будущий отец. – Впустишь из сострадания одного, а он тут же остальных за собой тянет.

– Да, но кто же этого одного впускает? Найти бы его и наказать примерно, по-сталински. Ведь для чего тогда борьба с космополитизмом, зачем разоблачения врачей-убийц, если все равно находится некто, кто впускает этого одного?

Будущая мать Ирины чуть не плакала от обиды на то, что кто-то умудряется сводить на нет все праведные труды товарища Сталина. Подобные страстные речи она произносила не только в присутствии будущего отца своего ребенка, и это самым благоприятным образом сказалось на карьере обоих. Сразу после окончания учебы их не отправили работать учителями в сельской школе, но приняли на должности младших научных сотрудников в располагавшийся в Южной Пальмире филиал Партийной Иерусалимско-Палестинской Лиги (ПИПЛ), впоследствии переименованной в Православную.

Что могло быть лучше для молодых специалистов? Захватывающая научная работа, частые командировки в Москву с перспективой поездок заграницу, ведь теоретическая борьба с еврейским засильем – дело далеко не только славянское. Их взяли в отдел Казуса распятия Иисуса Христа, возглавлял который выдающийся теоретик и практик антисионистской контрпропаганды доктор политических наук, видный деятель Международного комитета Защиты мира Альберт Филиппович Сомов, выходец из простых славянских крестьян.

В отделе было несколько групп, возглавляемых ведущими специалистами в своих областях. Одна группа занималась поиском все новых и новых доказательств того, что у Иисуса из Назарета не было еврейских корней, а небезызвестный мем «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его» – это либо фальсификация Евангелия, либо Авраам рожал кого угодно, но только не евреев. Другая группа доказывала, что Иисуса и евреев вообще никогда в природе не существовало, особенно в Иудее, третья, что Иисус таки был евреем, и цель его заключалась в том, чтобы по возможности деморализовать арийский мир. Всего групп было двенадцать – по числу учеников Иисуса, они так и назывались их именами. В группу Иуды Искариота иногда принимали на работу евреев, строго при этом блюдя процентную норму.

– Я должна познакомить тебя со своими родителями, – объявила Ирина Осику через месяц после их первого секса.

– Зачем? – спросил он.

– А может быть, мне хочется побыть рядом с тобой в постели, – объяснила Ирина, – ты об этом не подумал?

Осик действительно об этом не думал, роща на прибрежном склоне, растянувшаяся на несколько километров вдоль моря, вполне устраивала его как место любовных свиданий. Этот склон годами по выходным дням озеленяли горожане в административном порядке. У каждого учреждения был свой подлежащий обязательному озеленению участок склона. А не принудительно возникли тут бог весть когда целые плантации дикой маслины и многочисленные кустарники. Издавна эти склоны были местом промысла птицеловов, и, разумеется, любовники не обходили стороной столь живописную часть морского побережья, располагавшуюся в городской черте.

Знакомство Осика с родителями Ирины, конечно, состоялось, но только через два года, когда их дочь забеременела.

– Скажите, а почему вас назвали Иосифом? – спросил во время первого совместного застолья отец Ирины. О родителях он не спрашивал, потому что слышал, конечно, и об Аркадии Карасе, и об Организации, в которой тот служил.

– Я думаю, что всех Иосифов в конечном счете так назвали в честь сына еврейского праотца Иакова от Рахили, даже Иосифа Сталина, Йозефа Геббельса и, скажем, Йозефа Менгеле, как это ни парадоксально.

Отец Ирины аккуратно отложил вилку и нож в сторону, вытер губы салфеткой и промолвил:

– Однако, как ты осведомлен.

Увидев, что испортил человеку аппетит, Осик тем не менее не почувствовал за собой никакой вины. Он лишь пояснил:

– Но раз уж меня так назвали, как было не навести справки.

– Похвальная любознательность, – принял этот аргумент к сведению отец Ирины. – И все же, почему ты назвал Иакова еврейским праотцом, а не библейским праотцом? Чтобы меня позлить? Да что там меня! Чтобы позлить весь крещеный мир? Ты находишь это забавным?

– Нет такого этноса, который бы назывался библейским, а вот еврейский народ есть, и у еврейского народа были праотцы, один из которых и есть Иаков. В чем я неправ?

– Ты неправ в том, что противопоставляешь себя всему христианству. Ты даже представить себе не можешь, что на себя накликаешь в связи с этим. А ведь у тебя скоро будет ребенок… Иосиф.

– Разве слово правды противостоит христианскому миру? Или Иаков не был евреем? Может быть, слово правды противостоит какому-то другому миру?

– Так, – отец Ирины положил кулаки на стол. – Значит, ты решительно отказываешься меня понимать?

Ирина с матерью напряглись в ожидании окончания этого разговора. Только Ирина не обольщалась, подобно своей матери, ничего, кроме моральной и концептуальной победы супруга, не представлявшей. Она знала, что ее Осик не уступит, и посему готовилась к худшему, вплоть до разрыва с отцом.

– Почему вы так евреев не любите? – взял на себя инициативу продолжения разговора Осик, потому что дальше выдерживать установившегося молчания не мог.

– Работа у меня такая, – ответил его будущий тесть. – Когда думаете расписаться?

– Мы уже неделю как расписались, – сообщил Осик, и все радужные планы родителей Ирины, связанные с хлопотами по организации свадебных торжеств, разом рухнули. То, что их дочь вышла замуж без соответствующего ордынского ритуала, ставило родителей в дикое положение.

– Ты сделала нас изгоями, – сказал отец дочери и вышел из-за стола. Супруга, разумеется, бросилась за ним.

– Я так понял, что жить у твоих мы не сможем, – не выходя из-за сервированного стола, здраво предположил Осик. – И десерта, видимо, не предвидится.

Но он ошибся. Не прошло и трех минут, как родители Ирины вернулись за стол и продолжили трапезу так, будто ничего экстраординарного не произошло.

Уже за десертом отец Ирины объявил:

– Я должен обо всем доложить товарищу Сомову, как он решит, так и будет. А пока можете оставаться у нас.

– А если решение товарища Сомова не совпадет с нашим решением? – не мог не спросить Осик.

К его удивлению, отец Ирины отнесся к этому вопросу с максимальной серьезностью. После паузы, вызванной его задумчивостью, он, в свою очередь, спросил:

– Ты античную литературу еще не забыл, когда проходил?