Гой

Этими словами и закончился в Зимнем дворце разговор о южно-пальмирской еврейской больнице, в которую сейчас, по его собственному настоянию, был госпитализирован в состоянии окончательной тяжести Самуил Фишер, хотя больница давно уже перестала быть элитной. По его же настоянию, его положили в общей палате. Он еще пытался требовать, чтобы к нему ни в коем случае не приглашали медицинских светил со стороны, но с этим требованием Организация не могла согласиться.

17.

В палату к больному Фишеру был доставлен всеюжно-пальмирски известный доцент Иван Бредичевский. Это был еще молодой врач, но уже не для простонародья. Он пользовал секретарей обкома и членов их семей, а также местного митрополита и членов семей его приятелей.

– Я много слышал о вас от своего отца, – сказал доктор Бредичевский больному.

– И я много слышал о вас от своей дочери.

– Почему же ни разу не обратились ко мне?

– Потому что я пока еще не секретарь обкома и не приятель митрополита Южно-Пальмирского. Забыли, наверное, что такое общая палата, доктор?

– А вы забыли, что такое прилавок обычного магазина? – с вызовом спросил врач и продолжил: – Элитная медицина не может отрываться от народной, чтобы не деградировать. Вот я систематически и практикую в общих палатах, правда, инкогнито и в гриме.

– И я систематически практикую у прилавков обычных магазинов, и тоже инкогнито и в гриме, причем по тем же соображениям, – через силу улыбнулся больной. – Теневая экономика тем более не может отрываться от социалистической без опасности деградировать.

Несмотря на столь приятную беседу, приговор доктора был однако суров. Жить Самуилу Фишеру оставалось от силы дня два-три, если не произойдет чуда.

– Вы верите в чудеса? – спросил полковник Аркадий Карась доктора Ивана Бредичевского.

– Я их видел.

– Значит, есть надежда?

– Никакой! А чудеса не в моей компетенции.

Доктор раскланялся и ушел, а полковник Карась вернулся к постели больного и произнес:

– Два дня.

– Доктор слишком щедр, – отозвался Самуил Фишер. – Осталось, конечно, намного меньше. В этих обстоятельствах не стоит начинать читать новую книгу. Это внук мой Петя верит, что с ним произошло чудо, и милиционеры его найти не сумели.

Аркадий Карась понимающе кивнул и произнес:

– Еще раз извините, что в жертву ради кардинальной смены повестки был принесен еврейский подросток.

– А какой еще? Петя накосячил, кагал должен был ответить. Спасибо, что выручили, Аркадий Григорьевич. Мы знаем, чего вам это стоило, и какие другие решения могли быть. Встреча посла с Никитой что-нибудь даст?

Аркадий не стал отвечать на вопрос.

– Понятно, – сам ответил за него Самуил Фишер. – Значит, Никита таки настоящий коммунист. Что тут поделаешь? Коммунисту фашисты всегда милее. Скажите, Аркадий, но он хоть уверен, что арабы – настоящие фашисты?

Забегая намного вперед, скажем, что через тридцать лет сын полковника Аркадия Карася познакомился в кибуце Лохамей-ха-гетаот на севере Израиля с бывшим послом еврейского государства в Советском Союзе, и тот поведал ему о своей беседе с этим глубоко славянским лидером и настоящим коммунистом:

– Я просил его о том, чтобы он разрешил еврейскую репатриацию в Израиль, – рассказывал по-русски невысокий сухощавый и печальный старик. – Я объяснял то, что он знал и так. Я говорил ему, что Израиль никаких враждебных чувств к России не испытывает и что укрепление Израиля не может навредить России. А он не стал вдаваться в рассуждения, но заявил, что даже если бы Советский Союз и позволил еврейскую репатриацию, то в Израиль поехало бы не более десяти процентов евреев…

Бывший посол смолк и словно погрузился в беседу со своим внутренним оппонентом. Он иногда согласно кивал головой, но чаще отрицательно мотал ею. В конце концов, вспомнил про сидящего рядом с ним на лавочке посреди кибуцно-библейской пасторали Иосифа Карася и закончил свой рассказ:

– Каково же было мое удивление, когда через пятнадцать лет, уже при Брежневе, из тысяч евреев, получивших разрешение на репатриацию, в Израиль направились лишь десять процентов. Чего хотят евреи, он, выходит, знал лучше того, чего хотят свои, которые его скинули.

Старик кисло усмехнулся, но неожиданно посерьезнел:

– Вот вы только что из России, молодой человек, так объясните мне. Ведь Брежнев и Косыгин уже не были настоящими коммунистами. Им-то чем фашисты были так хороши?

«Так они ведь сами были фашистами», – хотел ответить Иосиф, но, посмотрев в слезящиеся глаза старика, промолчал. Но как тридцать лет назад в разговоре с его отцом, на этот раз другой старый еврей сам ответил на свой вопрос:

– Значит, суть смещения Хрущева заключалась в том, что фашисты в России окончательно свергли коммунистов. А для евреев это хорошо? – неожиданно задорно подмигнул он Иосифу. – Или для евреев все хорошо?

18.

После смерти своего тестя Семен Свистун внезапно переменился, словно он то ли прозрел, то ли в него вселился бес. Непонятно с какого перепугу он счел себя обязанным исповедовать ортодоксальные догмы агитпропа, в которые уже давно не верил вообще никто.

– В нашей стране главный класс – это пролетариат, – на полном серьезе заявлял он супруге.

– Смотри, чтобы тебя не посадили, – еще не понимая, насколько все серьезно, отшучивалась она.

– Издеваешься? – вскипал Семен и поначалу мирно пытался растолковать суть своей гражданской позиции.

– Людей испокон веков эксплуатируют такие люди, как твой покойный отец, – обличал он пороки мироздания. – Откуда у него были такие богатства, а главное, куда они все подевались?

– Тише, дети уже спят, – пыталась урезонить его Анна, но Семен расходился еще больше, а дети, разумеется, не могли уснуть. Не могли уснуть и соседи, и дети соседей, воспринимая только почти уже безумный крик, но не суть сказанного. А суть сводилась к тому, что власть во всем мире с незапамятных времен захватили худшие из людей.

– Кто мог заставить человечество за жалкие гроши пахать землю и строить пирамиды, – вопил Семен, размахивая в воздухе воображаемой рукой. – Да пойми же ты, они тысячелетиями наживались на наемном труде, как нас учил Карл Маркс. Я только не понимаю, по какому плану они все это делали? Кто их надоумил возводить храмы и развивать, допустим, машиностроение? Ага, я понял. Они это все делают, чтобы грабить друг друга. И об этом тоже говорил Маркс. И вот Ленин решил сделать так, чтобы, наконец, все у них отобрать и предоставить возможность людям самим решать, как им жить, чтобы, например, каждая кухарка сама могла выбирать, что ей готовить, или не готовить вообще ничего, если не хочется, но ничего не вышло, потому что власть опять захватили худшие из людей, такие, как твой отец. Ты думала, зачем они посылают в космос ракеты и конструируют все новые и новые телескопы? Чтобы мирно осваивать космос? Ха-ха-ха!

Подобное происходило не каждую ночь, но тянулось уже не год и не два. Несчастная Анна не знала, что предпринять. Страшно было за детей, стыдно перед соседями. Она ждала только худшего, предполагая, что мужа, который работал бухгалтером в Отделе народного образования одного из городских районов, выгонят со службы ввиду явного нервного расстройства, но тут она ошиблась. Столь явно переменившегося Семена сначала приняли в партию по рекомендации старшего инспектора финотдела, а потом еще назначили пропагандистом.

В классе у Анны учились ее сын и сын Аркадия Карася. Воспользовавшись этим обстоятельством, она вызвала в школу Аркадия и прямо спросила:

– Власть в нашей стране окончательно перешла к сумасшедшим?

– Мы не можем позволить тебе уйти от Семена, – услышала она в ответ.

– Что? – изумилась Анна. – Кто-то будет решать за меня, уходить мне от мужа или нет? Я больше не могу так, Аркадий. Дети так больше не могут. Их трясет.

– Ты хочешь, чтобы мы избавили тебя от Семена?

– Я просто хочу от него уйти.

– Пока нельзя.

– Почему?

– Пусть подрастет Петя.

– И мы должны продолжать жить в этом аду? Но во имя чего?

– А если я сажу, что во имя народа Израиля?

– И ты тоже с ума сошел?

Образцовая школа Высшего педагогического мастерства располагалась на проспекте Мира неподалеку от Нефтяного техникума, в библиотеке которого много лет тому назад начинала свой трудовой путь юная Анечка Фишер под руководством своего будущего мужа – однорукого ветерана войны Семена Свистуна. И вот, когда его сыну исполнилось четырнадцать лет, Семен решил забрать его из школы и отправить поступать в Нефтяной техникум. Сначала он объявил о своем решении ошарашенной жене.

– Я не дам калечить своего сына, – воспротивилась она, когда поняла, о чем идет речь.

– Аааааааааа! – сразу заорал Семен, тут же разбудив весь двор, поскольку разговор с женой он затеял в супружеском ложе перед отходом ко сну.

Пробужденные соседи напряглись и притихли. Многолетний опыт подсказывал им, что у них появился шанс услышать нечто незаурядное.

– Ааааааааааа! – набрав в легкие воздух, повторил крик Семен, после чего постарался прибегнуть к доводам рассудка. – Ты хочешь сделать из моего сына торгаша и махинатора, каким был твой отец? Ну, я тебе сейчас покажу!

С этими словами он бросился будить Петю, который, конечно, и так не мог спать в подобных обстоятельствах.

– Петя! – трагически воскликнул он. – Ты хочешь быть торгашом и махинатором?

– Нет, – отвечал Петя.

– Иди скажи это своей матери!

– Но я и в Нефтяной техникум не хочу.

– А в какой ты хочешь техникум? – изо всех сил стараясь выглядеть толерантным, вкрадчиво поинтересовался отец.

– В археологический, – неуверенно сказал Петя, – или в библиотечный, если нет археологического.

– Ааааааааа! – в третий раз за вечер раздался из квартиры Свистунов ужасающий вопль. – Это все влияние твоей матери, дочери торгаша и махинатора!

Семен грозно навис над все еще не покидавшей супружеского ложа женой:

– Внук старшего политрука Пинхаса Свистуна хочет поступать в библиотечный техникум. Аааааааааа!

Через два дня Семен возвращался со стадиона вместе со своим другом Аркадием. Южно-Пальмирский «Черноморский моряк», несмотря на происки судьи, сумел одержать героическую победу над элитной командой из Москвы, в связи с чем настроение у обоих было приподнятое. Сначала они шли в радостно возбужденной толпе, но, выйдя из Городского парка, постарались отделиться от нее.

– Два пенальти не дал и чистый гол не засчитал, и это у нас на поле, – негодовал Семен. – Люди же видят!

– Вот людям кое-что и показывают, – отозвался Аркадий. – И чтобы помнили, где Москва, и кто они. И пускай Москву ненавидят! Те, кто на Москве сидят, сами не москвичи и москвичей природных на дух не переносят.

– А почему Ленин перенес столицу в Москву? – когда они присели на скамеечке в опустевшем к этому времени Городском саду, в котором, в отличие от Городского парка, хулиганье не практиковало, спросил Семен.

– Ленин возрождал Орду с ее главным принципом справедливости: «От каждого по способностям, каждому по труду».

– Вот и я говорю, – обрадовался Семен, – а у нас происходит ползучий антиордынский переворот. Взять хотя бы меня. Мой отец, старший политрук Пинхас Свистун, погиб четверть века назад, защищая Севас, а мой замечательный тестенечек, торгаш и махинатор, умер в роскоши, воспользовавшись плодами его победы.

– Он умер в общей палате еврейской больницы, – напомнил Аркадий.

– Показуха! – в негодовании вскричал Семен. – Чистая показуха. Я их насквозь вижу. Все низовые и вышестоящие парторганизации ими давно куплены и разложены. А кто еще не куплен, тот только и мечтает о том, чтобы его разложили. Вот, интересно, куда все его богатство, которого бы хватило, чтобы купить все наше Политбюро, подевалось? Погубят они Орду.

– Пока что, – спокойно напомнил Аркадий, – Орда собралась погубить Израиль и сделает это со дня на день.

– Ничего у нее не выйдет! – процедил сквозь зубы Семен. Весь его недюжинный пропагандистский пыл немедленно гас, стоило только в любом контексте упомянуть Израиль. Часть его знакомых полагала, что он сходит с ума, стоит только заговорить об Израиле, другая, напротив, считала, что стоит только заговорить об Израиле, как Семен становится адекватным.

Уже больше месяца пропаганда страны всей свой мощью укрепляла веру народа в то, что злодейский Израиль вынашивает планы порабощения братских арабских народов, за что его ждет неминуемое и беспощадное плюс справедливое, насколько это вообще возможно, возмездие. Затаив дыхание, народ советской страны с вожделением ждал, когда же наступит этот воистину счастливый для него час.

– Как не выйдет? – попытался заставить друга взглянуть в лицо реальности Аркадий. – Три мощные арабские армии, вооруженные нашей новейшей техникой, располагающие всеми данными нашей разведки и подготовленные нашими военными инструкторами готовы к наступлению по всему периметру израильской границы. При самом отчаянном сопротивлении в первый же день военных действий иорданская армия возьмет весь Иерусалим, на второй день египетская армия захватит уже разрушенный бомбометанием Тель-Авив, а сирийская армия парадным маршем вступит в Хайфу. Естественно, грамотно подготовлена якобы стихийная тотальная резня всего еврейского населения Палестины под нашим пропагандистским прикрытием, что это, мол, пылающие гневом арабские трудящиеся расправляются с безжалостными израильскими угнетателями. Потом Израиль поделят между Египтом, Иорданией и Сирией. Деля, конечно же, арабы по своему обыкновению перессорятся друг с другом, и фактически все достанется нашей Орде, которая, под одобрительные вздохи исходящего от своего гуманизма Запада, выступит в качестве примирительницы арабов и даже спасительницы жизни пары тысяч уцелевших евреев, которых в великой доброте своей вытащит прямо из-под арабского ножа и переселит в Биробиджан. Еще увидишь, как руководство еврейской общины США будет благодарить правительство Орды за проявленный гуманизм. Короче, Семен, с этим как раз все ясно. Неясно пока, что после всего этого будет с еврейским населением нашей Орды. Не принять ли тебе, дружище, в связи со всем этим православие, причем вместе с Аней и детьми? У меня все для этого подготовлено. Пересидите месяц-другой у отца Исаакия в Бородатово, пока в Южно-Пальмирский порт не войдет пароход со спасенными Ордой палестинскими евреями. Народ пару дней будет настроен благодушно, любуясь своим христианским милосердием, тогда и вернетесь, правда, может быть, уже не на проспект Мира, поскольку к тому времени вашу квартиру точно к рукам приберут по милосердию своему.

– А если Израиль сильно разочарует нашу Орду? – крепко подумав над всем сказанным, спросил Семен. – Выиграл же сегодня «Черноморский моряк» у многократного чемпиона страны, как тому судья ни помогал.

Аркадий внимательно вгляделся в него, словно измеряя степень адекватности приятеля, и только оценив увиденное, серьезно ответил:

– Тогда и подумать страшно.

19.

Генеральный секретарь Центрального Комитета коммунистической партии Золотой Орды Леонид Ильич Брежнев не отличался юдофобией. Это могло ему стоить власти, но притворяться юдофобом было совершенно невозможно: природные органичные юдофобы его бы сходу раскололи. Юдофобами, как поэтами, рождаются, а не становятся. Впрочем, у этого правила есть одно исключение. Юдофобом можно и стать, но только при одном условии: для этого нужно родиться евреем. Если же ты родился славянином и при этом не настоящим зоологическим юдофобом, то, конечно же, не станешь им никогда. И даже напротив, нет-нет, а будешь грешить юдофилией.

– Товарищи, – обратился Леонид Ильич Брежнев к узкому кругу руководителей страны на специальном заседании, посвященном окончательному решению еврейского вопроса в одной отдельно взятой стране, – можем ли мы сейчас окончательно решить еврейский вопрос? Кто из вас готов стать фюрером и повести Орду по его пути? Пожалуйста, я уже готов уступить ему свое место. Что? Никто не желает?

Генсек отлично знал своих коллег, иначе бы он и генсеком не стал.

– Тогда попрошу всех оставаться в рамках бескровного антисемитизма, то есть евреев всячески по-человечески унижать, на крупные посты их не назначать, из политики вообще их убрать, туристические поездки за пределы Орды им запретить, довести до сведения ордынских трудящихся, что евреи в нашей стране являются гражданами третьего сорта, что должно в ближайшей исторической перспективе удовлетворить чаянья правительства и народа, укрепив морально-политическое единство нашего общества. Вы что-то хотите добавить, Юрий Владимирович?

Юрия Владимировича Андропова лично Брежнев выдвинул на должность Главного Охранителя Системы. Расчет был прост. В тайну рождения Андропова была посвящена вся верхушка страны. Он вышел на свет из чрева матери-еврейки, и совершенно было неважно, от кого именно она понесла.

– Да хоть от Духа Святого, – однажды легкомысленно пошутил на свою беду один из высших руководителей государства, почти официально считавшийся преемником Никиты Хрущева. Эта, казалось бы, идейно-безобидная шутка неожиданно для всех расчистила Леониду Ильичу путь к власти. Через три недели после этой остроты, почему-то не встретившей особого одобрения в высших партийных кругах, шутника прямо во время заседания Высшего руководства страны к полному смятению собравшихся внезапно хватил инсульт.

– Работать сможет? – на следующий день, посетив больного в кремлевской больнице, с надеждой спросил Никита у врачей. Терять надежного преемника ему не хотелось, потому что поиск замены ничего, кроме немалых хлопот, не сулил. К тому же лидера страны весьма раздражал возможный мистический подтекст происшедшего. Церковь Никита терпеть не мог, а вместе с нею, получалось, что и Бога. В этом было некое противоречие, которое он улавливал и изо всех сил старался устранить. В любом случае он инстинктивно воспринимал церковь, как организацию, претендовавшую на часть его власти, а делиться властью Никита ни с кем не хотел. И так выходило, что даже с Богом. Последнее обстоятельство не могло не смущать душу. Во всех смыслах гораздо лучше было иметь в качестве своего конкурента церковь, а не самого Бога.

Встревоженный Никита смотрел из окна своего кабинета на главы кремлевских соборов, и чем дальше, тем больше в душе его укоренялся план освободить от них столичный Кремль. «Как же Ильич согласился на то, чтобы устроить на этой намоленной церковью территории свою резиденцию?» Хрущев знал, что уговорил Ленина занять Кремль для повседневной работы коммунистического правительства ни кто иной, как Троцкий. Такая дерзость даже Якову Свердлову не могла прийти в голову. Более того, именно Свердлов яростно возражал против обустройства в Кремле. И чем больше он возражал, тем сильнее начинали светиться в глазах Владимира Ильича огни какой-то запредельной решимости. В конце концов, он распорядился объявить московский Кремль официальным центром власти большевиков и переехал в него вместе со всем руководством советской Орды.

От такой неслыханной наглости все, кто пошел с оружием в руках свергать советскую власть, получили сильнейший шок. «Да как же Небеса терпят такое?», – думали многие из них, осеняя себя крестными знамениями, и переставали понимать происходящее. Во всяком случае их правое дело уже не казалось им ясным как белый день. И напротив, вера простых людей в то, что Ленин и Троцкий не калифы на час, укрепилась многократно. Теперь власть большевиков в глазах народа становилась законной подательницей всех земных благ, право имеющей раздавать реальные чины и награды, одаривать имениями, крепостными и привилегиями. А изо всех сил противящийся переезду в Кремль Яков Свердлов оказался единственным из главных большевицких вождей, который в Кремле и умер. Будто предвидел свою участь.

К постели умиравшего от испанки Свердлова подошел Ленин. Он не смог отказать себе в желании увидеть умирающего соратника и даже взял его за руку, и низко наклонившись над ним, что-то ему сказал. Какие представления были у Ленина о том, куда уходит соратник? Во всяком случае заразиться испанкой он не побоялся. Или точно знал, что в данном случае ни о какой испанке речи нет?

Когда чуть не убитый Фаней Каплан Ленин оказался временно не у дел, его у руля государства полностью заменил Свердлов, да еще и оказался при этом весьма успешен. И что же оставалось после этого вождю? Терпеть рядом с собой человека, о котором все уже знали, что он может полностью его заменить? Но ведь вождь незаменим по определению. Похоже, что участь Свердлова была решена, едва только Ленин окреп настолько, что вернулся на работу.

Свердлова похоронили у Кремлевской стены, в связи с чем Троцкий позволил себе съехидничать в присутствии всего политического руководства:

– Великих князей и царей в Кремле хоронили, а Яшу, значит, за оградой Кремля. Это кто же до такого додумался?

– Я, – ответил Ленин. – Представьте себе, товарищ Троцкий, лично я. Между прочим, это по вашему предложению, уважаемый Лев Давидович, я поселился в Кремле, так вот, превращать свое место жительства в кладбище своих соратников я не желаю. Или, может быть, вам угодно, дорогой мой сосед, жить на кладбище?

– Да нет, – отвечал Троцкий, – узнаю ленинскую мысль. Жить, значит, будем среди могил царей и патриархов, а своих мертвецов выносить за ограду. В этом есть что-то созвучное историческому материализму. Одно дело, если партиец повстречает тут ненароком дух, допустим, Ивана Грозного, и совсем другое, если, скажем, того же Свердлова Яшки. Я только одного не пойму, Владимир Ильич, прикажем народу кладбище у Кремлевской стены считать еврейским, или как? Может быть, распустим слух, что Яков Михайлович схиму по обычаю русских князей перед смертью принял?

Вольно было Троцкому так шутить. Из всех главных советских вождей первого призыва он один в результате не был похоронен у Кремлевской стены, если, конечно, не считать тех, которых расстрелял Сталин. Впрочем, вообразить себе, что будет похоронен в Мексике, и он, наверное, не мог. Совершенно непредсказуемый был человек. Будучи и сам довольно непредсказуемым, Никита с молодых лет недолюбливал Троцкого по единственной причине, уж слишком еврейским человеком тот, по его мнению, был.

«Не может еврей быть настоящим марксистом», – боясь своей мысли, думал Никита и даже опасливо оглядывался, словно кто-то мог услышать его мысль. Он был бы крайне удивлен, если бы узнал, что подобное мнение высказывал Карл Маркс, которого революционно-национальное сознание Никиты за еврея почему-то, а может быть, именно потому, не держало.

– Никита, насчет Маркса ты заблуждаешься, – иногда по-дружески пенял ему Великий вождь, стоя на трибуне мавзолея Ленина, когда по Главной площади страны бесконечным потоком шла демонстрация трудящихся. За эти часы о чем только кремлежители не говорили между собой. Других возможностей так расслабиться попросту не было. В сауне, например, да под водочку попробуй не держать ухо востро.

При этих словах Сталина о Марксе Никита, конечно, напрягался, но не в ожидании провала. Напротив, все его существо замирало в предвкушении карьерного роста.

– Маркс – еврей. Это доказал Ленин, – внезапно меняя дружеский тон на совершенно недружелюбный, твердо и даже с угрозой произносил Сталин.

– Владимира Ильича ввели в заблуждение сионисты во главе с Троцким, – осмеливался не соглашаться со своим Великим вождем Никита, и – о диво – Сталин не гнал его немедленно с глаз долой с целью никогда больше не видеть этого человека и даже не слышать о нем, но усмехался в усы и добродушно, насколько мог, произносил:

– Ну и дурак ты, Никита.

20.

Разговоры на еврейскую тему не прекращались при Российском императорском дворе практически никогда. Их вели и при Петре Первом, и при Екатерине Второй, при Николае Первом и при Александре Втором, при Александре Третьем и при Николае Втором. Революция в этом плане ничего не изменила: те же разговоры велись при Керенском и Ленине, при Сталине и Хрущеве, при Брежневе и уж, конечно же, при Андропове, который сам был по происхождению евреем, причем даже большим, чем Ленин, у которого только дедушка был еврей. Еще хотя бы одним евреем или еврейкой среди своих дедушек и бабушек Великий вождь возрожденной Орды похвастать не мог, а этого даже Гитлеру не хватило бы для того, чтобы признать его евреем. Но многим и многим коммунистам и комсомольцам Орды Советов вполне хватало и этого. «Представляете, – многозначительно передавали они друг другу негласно рекомендованную государством к максимальному раскрытию в народе якобы строжайшую государственную тайну, – настоящая фамилия Ленина – Бланк». То, что в действительности настоящая фамилия Ленина – Ульянов, после этого никого уже не интересовало. Так в стране постепенно укоренялось мнение, что Владимир Ленин – еврей, а Остап Бендер не еврей. И чем больше в народе не любили Ленина и любили Бендера, тем скорее в это верили. В Южной Пальмире дело даже дошло до того, что жители уверенно начали показывать друг другу и гостям своего, в том числе и курортного, города дом, где якобы располагалась ешива, в которой учился Ленин. Власти поначалу не знали, как к этому относиться, но когда в результате негласного расследования удалось установить, что в этом здании и впрямь когда-то находилась ешива, его на всякий случай снесли по решению партии, потому что главной в стране была партия.