Гой

Кроме нее еще четыре силы претендовали на то, чтобы определять внутреннюю и внешнюю политику государства. И силами этими были Служба Государственной безопасности, армия, торгово-промышленная элита и церковь. Разумеется, между ними шла постоянная борьба за влияние. Но покуситься на руководящую роль партии никто пока не решался. Наоборот, каждая сила, зорко следя за тем, чтобы соперничающая не вырвалась вперед, кровно была заинтересована в наличии третейского судьи. И пользуясь этим, партия, не щадя себя, разделяла и властвовала, ревностно подозревая всех в покушении на свою руководящую роль. А ведь был еще и народ.

И вот в народе поползли слухи, что будто бы Московский Кремль есть средоточие нечистой силы, черной магии и сомнительных ритуалов.

– Ну и что с того? – поначалу не понимал всей опасности подобных разговоров непосредственно для своего положения Леонид Ильич Брежнев. – Если все это на благо социализма, то что в этом плохого, хотя я ничего в черной магии не понимаю. Никита тоже, по-моему, ничего в ней не понимал. Зато Сталин, тот, конечно, в этих делах хорошо разбирался, потому что готовился стать попом. А я готовился стать металлургом. Но какая-то же сила вознесла меня на самый верх и поставила Генеральным секретарем ЦК Золотой Орды. Почему именно меня? Как это объяснить с позиций исторического централизма, то есть я хочу сказать, демократического материализма? Может, и черная магия, но какая в сущности разница, чтобы это ни было. В общем, напрасно, товарищи, Никита развязал войну с церковью и Службой Государственной Безопасности, потому что, во-первых, получился явный перекос в пользу армии, чье влияние на меня начинает становиться все более навязчивым. Происходит опасное искажение баланса сил. Короче говоря, с этой минуты в нашей стране прекращается гонение на церковь. Пусть остается в том состоянии, в котором пребывает сейчас. Немедленно сообщите об этом патриарху, а также поставьте его в известность, что нами принято политическое решение об уничтожении Израиля.

Леонид Ильич Брежнев собрался уже заканчивать свой рабочий день, как не скрывающий удивления помощник сообщил ему, что генерального секретаря просит о личной безотлагательной встрече Патриарх Всея Орды.

– Предлагает встретиться на, так сказать, нейтральной территории.

– В синагоге, что ли? – раздраженно спросил генсек, недовольный тем, что его вынуждают изменить планы на вечер. – И вообще, какие могут быть нейтральные территории у генсека в его стране?

Леонид Ильич вопросительно уставился на помощника.

– Это метафора, Леонид Ильич.

– Очень неудачная метафора, – продолжал капризничать генсек. – Вот возьму и откажу во встрече. Все-таки хорошо, что я отходчивый.

Встреча состоялась в Закрытом зале эксклюзивных рукописей Государственной библиотеки Запада и Востока.

– Леонид Ильич, церковь не может дать своего благословения на уничтожение Израиля, – сразу же сообщил патриарх.

– А кто у церкви его просил?

– Но она может, – пропустив замечание генсека мимо ушей, продолжил патриарх, – благословить миролюбивую внешнюю политику боголюбивой Орды нашей.

– Спасибо хоть на этом. У вас ко мне все?

– Леонид Ильич, – перешел к главному патриарх, – какие существуют договоренности с мусульманами по Иерусалиму? Конкретно, кто будет контролировать Храмовую гору?

– Мусульмане, конечно, так же, как и сейчас. А вы чего бы хотели?

– Я бы хотел Второго Пришествия Христа, так же, как вы хотели бы победы коммунизма во всем мире, – ответил патриарх. – Но мы же, надеюсь, говорим серьезно. А если серьезно, то позвольте спросить, чем вы собираетесь заняться после победы коммунизма?

Брежнев почувствовал необходимость полезть за словом в карман, где у него был портсигар.

– Вот и я не знаю, – прервал молчание патриарх.

Оба в упор смотрели друг на друга.

– Хотел бы надеяться, – после обмена взглядами, закончившегося, скорее всего, вничью, продолжил беседу патриарх, – что все вопросы, связанные с Иерусалимом, будут решаться высшим руководством в полном взаимодействии с церковью.

– Вы ставите нам условия? – не поверил ушам Брежнев.

– Я ставлю вас в известность, потому что время пришло. У церкви есть достоверная информация, что война за Иерусалим вступила в решающую, возможно, длительную фазу. Вы, конечно, спросите у меня, а что значит для дела коммунизма Иерусалим? Но, Леонид Ильич, позвольте быть с вами предельно откровенным ради нашей с вами общей Орды. Понимаете, какое дело, – патриарх умолк, и генсек знал, что он делает последнее усилие для того, чтобы все-таки произнести то, на что уже решился. – Понимаете, какое дело, – повторил патриарх, – коммунизм – это еще не вся Орда, как сакральная, так и, смею вас заверить, профанная. А что касается Иерусалима, то хотя это и не все знают, а многим русским людям такое и в страшном сне не привидится, но наша церковь это, – патриарх огляделся по сторонам и почти шепотом произнес слово, которое, казалось, невозможно было выговорить, – Израиль.

– Господи, Боже мой, – ничуть не удивившись, громогласно и не скрывая иронии, поинтересовался Брежнев, – а евреи кто же тогда?

Патриарх насупился, начиная догадываться, что генсек не такой уж невежа в вопросах догматического богословия, каким его хотела бы видеть церковь. Ну что ж, возможно, так даже лучше.

– Леонид Ильич, – прямо сказал он, – пришло время объявить людям, что нет никакого Израиля, но есть оккупированная евреями исконно арабская земля – Палестина. Так будет лучше для партии и для церкви.

– Ну да, а Христа, выходит, арабы в Палестине распяли?

– Леонид Ильич, – чуть ли не простонал патриарх, – это для вас вопрос, поэтому вы и генсеком стали. А у простого доброго человека больше одной мысли в голове не помешается. Сказано, что Палестина исконно арабская земля, значит, исконно арабская. Сказано, что евреи распяли Христа, значит, распяли. А где они его распяли, кто ж у вас спрашивать будет? Вы же не президенту Никсону это втирать будете.

Дело, конечно, говорил патриарх, ох, дело. Но раз так, то указать ему на его место тем более следовало.

– Значит, говорите, церковь суть Израиль, а не евреи? – спросил Брежнев, и рука на этот раз сама потянулась за портсигаром, но усилием воли генсек взял ее под интеллектуальный контроль, не позволив завершить начатое ею дело. Портсигар, подаренный Властесмотрителем Польши Вацлавом Гомулкой, остался лежать в кармане. – Что же когда немцы захватывали наши города, служители культа не спешили в управление гестапо с заявлением, что Израиль – это они, а не какие-то там евреи? – сурово и бескомпромиссно поинтересовался генсек. – Что же эти служители культа тут же не начинали проповедовать в многочисленных церквях, которые рекордными темпами стала открывать на нашей земле оккупационная администрация, что церковь – это Израиль? При Гитлере, выходит, забыли, кто вы есть, а теперь при мне решили вспомнить? Ну а евреев кем же прикажете объявить, раз это не они Израиль?

Видно было, что дорогой Леонид Ильич и самого себя пытает этими вопросами. И тогда патриарх произнес:

– С такими настроениями вы Израиль не уничтожите. Да и вообще нам лучше не ссориться. Народ и партия еще обратятся к церкви.

– Да? А мне вот докладывают, что пока что евреи идут в церковь, и церковь им не препятствует. Как вы это объясните, Ваше Святейшество?

«Нет, все-таки он невежа по части догматического богословия», – даже с некоторым облегчением подумал Патриарх Всея Орды.

21.

Погожим октябрьским днем студент четвертого курса Южно-Пальмирского университета Осик Карась ехал на трамвае в село Бородатово навестить своего друга Петю Свистуна, который работал там сторожем в церкви Рождества. Осик только что вернулся из колхоза, где вместе со своим курсом собирал виноград. Нет, с негром на американских плантациях более чем столетней давности он себя не сравнивал, но и к свободным людям давно уже себя не относил. Тем не менее состоявшееся более года назад крещение Пети началом пути к свободе он не считал. Но что поделаешь, Свистуны, оно, известное дело, из поколения в поколение непечатные поэты, вот Петя до Бога и дописался, чем обрек себя на окончательное прозябание в архаике, где-то на обочине реальной жизни.

Конечно, будь жив его отец, Семен Свистун, с Петей такой социальной катастрофы не произошло бы, но однорукий инвалид давно оконченной войны скончался год назад от внезапно приключившегося с ним инсульта, когда он сидел перед радиоприемником у себя дома на проспекте Мира. В нехитрую тайну этого несчастья была посвящена его преданная жена Анна.

За несколько часов перед тем, как впасть в кому, вечером в главной телевизионной информационной программе Всея Орды Семен увидел несколько раз повторенные кадры того, как египетские пехотинцы, словно на параде, форсируют Суэцкий канал. Они шли и шли, а в их сторону не было ни одного выстрела, как будто израильской армии вообще не существовало в природе. Ордынские теледикторы приподнято сообщали о победоносном наступлении египетской армии на позиции израильтян, и о панике, которая от мала до велика охватила все сионистское население Тель-Авива.

– Врут! – с надеждой констатировал Семен. – Как всегда врут.

Но если семь лет назад, когда ордынское радио целый день сообщало о грандиозных победах, одержанных арабами над евреями, он по тону этих сообщений, сдерживая внутреннее ликование, угадывал, что все обстоит ровно наоборот, то сейчас по нюансам интонаций дикторов, он улавливал, что они не врут.

«Все же удивительное дело, как это человек в условиях заточенной на ложь и дезу пропаганды умудряется выделять крупицы правды. И тогда кого же эта пропаганда обманывает? А если никого, тогда зачем она? Или это просто элементарный тест на лояльность и готовность совершить любую подлость, которую от тебя потребуют совершить, уж наверняка придумают, во имя чего. Но что же тогда такое они, и почему именно они на самом верху? Ведь до поры до времени мы с ними обитали в тех же селах и городах, рождались в одних и тех же роддомах и воспитывались – в яслях. Печать, что ли, какая на них стояла, видимая только мойрам или кому там еще? Впрочем, ведь похоже на каждом из нас и впрямь стоит печать, причем видимая отнюдь не только мойрам, но любому из нас. Ведь с самого раннего детства к ребенку относятся так, словно знают, какое место он займет в социальной иерархии. Нет, напрасно я отправил Петра в Нефтяной техникум, но пусть только заикнется о том, чтобы его бросить». Но все эти мысли шли как бы мало что значащим фоном, берясь неизвестно откуда и для чего.

На душе Анны было не менее тревожно, чем на душе у ее супруга. Но стараясь оберегать его от стрессов, она и сейчас сказала:

– Даже если и не врут, все равно победит Израиль.

– А если не победит? – взвился Семен, глядя на супругу, как на причину всех зол. – А если не победит, я тебя спрашиваю? Ты себе представляешь, что будет с нами, если не победит?

– А что будет с нами? – неожиданно оставив успокоительный тон, спросила Анна. – Хуже, чем есть, с нами ничего уже быть не может.

– Что ты несешь! – возмутился Семен. – А еще заслуженная учительница образцово-показательной школы высшего педагогического мастерства, или как там она называется, черт бы ее подрал.

Он уже собирался включить свое фирменное «Аааааааааааа», но вспомнил, что сейчас ему не до этого.

С десяти вечера он упорно пытался поймать членораздельную русскую речь в исполнении дикторов потенциального противника, чтобы услышать хоть слово достоверной информации, но те, кто занимались тем, чтобы ни одно вражеское слово не долетало до уха идейно нестойких ордынцев, свое дело знали. Добрых часа три ничего, кроме треска, он не улавливал. И хотя существование реликтового излучения уже лет десять, как было экспериментально подтверждено, он догадывался, что ему приходится иметь дело не с ним. К часу ночи, непонятно каким образом прорвавшись через заслоны помех, Южной Пальмиры достигла радиоволна из Стокгольма. Нейтральные шведы сообщали, что на Ближнем Востоке началась очередная война и что Армия Обороны Израиля отступает на двух фронтах. Представив себе ситуацию, бывший танкист понял, что сирийский танковый прорыв к Хайфе, воюя на два фронта, предотвратить невозможно. А Сирия – это нацистский плацдарм на Ближнем Востоке, где сначала нашли убежище для продолжения воплощения в жизнь своих замыслов по окончательному решению еврейского вопроса гитлеровские теоретики и практики Холокоста, а потом на них вышли посланцы тайных служб Орды для участия в решении все того же вопроса.

Для недобитых революционных романтиков в Орде живописали образ революционно-романтической Кубы, где бородатый Фидель мог сойти за реинкарнацию Карла Маркса, на этот раз с автоматом в руках успешно борющегося с капиталистической эксплуатацией. Молодые ордынские интеллектуалы на это велись, причем настолько охотно, что это порой изумляло самих насквозь циничных идеологов.

– А с другой стороны, – говорил Юрий Владимирович Андропов, в скором времени возглавивший Главное Управление охранки Орды, – нет и не может быть лучшей среды для возникновения полезных идиотов, чем интеллектуальная элита, потому что рабочий человек всегда себе на уме. Чтобы всю жизнь простоять у станка, надо быть большим хитрованом. Или я чего-то не понимаю.

А вот Сирия была настоящим, сокровенным и даже трансцедентальным проектом, как загадочно формулировал все тот же Андропов, все более претендующий на статус коры головного мозга нации. И в Орде рисовался образ благословенной Небесами процветающей Сирии, населенной добрыми, мирными и трудолюбивыми людьми, единственным бедой которых было существование Израиля, в котором правили жадные, хитрые, трусливые и бесчеловечные мало того, что евреи, так еще и израильтяне.

О том, что мусульмане могут стать лучшим материалом для воплощения в жизнь антисемитской мечты, чем христиане, начали после битвы на Курской дуге задумываться одновременно и Сталин и Гитлер. Только Сталина это тревожило, а Гитлера раздражало, но и обнадеживало. Итоги Курской битвы одинаково потрясли обоих. Красная армия потерпела под Курском сокрушительный военно-технологический разгром и тем не менее победила.

«Опять англичанка гадит», – с ненавистью подумал фюрер, узнав, что атлантисты высадились на Сицилии. Конечно, Италия была для Рейха несоизмеримо важнее, чем какой-то Курск в далекой России, о котором нельзя было сказать, что завоевание его является дорогой каждому немецкому сердцу мечтой. Гитлера охватила нервная дрожь, унять которую он был не в состоянии. Как так выходило, что всегда, побеждая Сталина, он ему проигрывал? Дело, конечно, было в евреях, вернее в том, что за ними стоит. Это ж надо, до чего додумался советский вождь: официальные сводки его страны возглашались голосом, две тысячи лет тому назад звучавшем в Иерусалимском храме евреев.

Гитлер иногда ловил по радио советские сводки, чтобы укрепить свою ненависть, слыша голос проклятого левита по фамилии Левитан. Как Сталин его нашел? Кто его ему подсунул? И почему этот голос был послан русским, а не англо-американцам? Благодаря этому специальному голосу самое рутинное сообщение о положении на фронтах превращалось на самом деле в вознесение хвалы Богу Израиля и призыв к нему воздать своим обидчикам. Понимал это один Сталин и, может быть, еще патриарх, но улавливал мистический смысл происходящего, слыша звуки этого голоса, каждый сталинский маршал и каждый сталинский крепостной.

Так и не уняв дрожь, Гитлер приказал прекратить операцию «Цитадель» и перебросить войска из-под Курска на помощь Муссолини. Голосом Левитана советская страна объявила о своей грандиозной военной победе. И ведь по своим практическим результатам это и в самом деле была победа, причем именно грандиозная. Только кого над кем? Коммунистов над фашистами? Славян над германцами? Бога Израиля над некими астральными сущностями? Мнения расходились. Одни из самых продвинутых полагали, что это победа русского фашизма над немецким. Осторожный Сталин если и разделял это мнение, то убрать голос Левитана из национально-освободительного движения не только не спешил, но и не хотел. Ситуация выглядела предельно идейно запутанной, учитывая еще и тот факт, что сталинская, уже победоносная армия все еще называлась не Русской, а Красной. А вот армия, носившая название Русской Освободительной, воевала как раз на стороне немецкого фюрера. Но ведь отцом Красной армии, и кто же этого не помнил, был Троцкий.

И вот вскоре после Курской битвы по тайным каналам к Сталину пришло очередное послание, подписанное Гитлером. Вот текст этого письма, до сих пор не рассекреченный, но ставший уже тогда известный доверенным людям по желанию самого советского вождя:

«Ваше Высокопревосходительство, вождь советского народа!

Ввиду приближающейся развязки позволяю себе просить вас переименовать Красную армию, которую основал и нарек именем дьявола еврей Троцкий, в Русскую армию, отцом которой будут считать вас. Так будет лучше не только для вас и для России, но и для будущего Германии,

С рыцарским поклоном,

Адольф Гитлер».

«Нэт!» – максимально коротко ответил Сталин.

Ворошилова этот ответ порадовал. Маршала Жукова огорчил, что от вождя не укрылось.

– Может быть, ты думаешь, что это ты своим умом побеждаешь? Кто дал тебе пушки, танки, пулеметы, самолеты, солдат?

– Вы, товарищ Верховный главнокомандующий! – вытянулся по всей форме маршал.

– А мне кто их дал? Молчи, а то глупость скажешь.

22.

Услышав от шведов, что израильская армия отступает от египетской по всему фронту, а сирийцы ведут победоносные бои на Голанских высотах, Семен Свистун собрал все свои силы, чтобы помочь Израилю, допустить поражения которого он не мог. «Никогда больше не будет Холокоста», – подумал он, выключил радио и встал со стула, чтобы достать из ларца заветное полукольцо. В ту же секунду его и хватил удар.

Хоронить Семена Свистуна собрались самые разные люди. Не обошлось без дискуссии на тему о том, в какого цвета гробу надлежит лежать покойнику. Поскольку все расходы по организации похорон взяло на себя место службы Семена Свистуна, партийный комитет, ни с кем не советуясь, заказал гроб красного цвета, потому что именно так надлежало хоронить коммуниста. Этому неожиданно воспротивилась странная и совершенно неорганичная на данном мероприятии похорон советского человека, госслужащего и ветерана войны фигура тщедушного седобородого старичка из синагоги при пейсах и в лапсердаке. Таких с послевоенных времен городские обыватели что-то не наблюдали. И вот, поди ж ты, нарисовался странный представитель уже мало кто понимал, чего именно, хотя данный архетип все-таки жил в сознании горожан. И не только появился, но тут же начал качать свои права, вступив в спор, подумать только, с самой партией, членом которой до самого своего конца состоял покойник. Казалось, партия одержит предрешенную самим ходом истории отдельно взятой Орды победу, но тут нерушимое единство партийных рядов было слегка, но решающим для данного конкретного дела образом нарушено. В спор вмешалась такая влиятельная в городе фигура, как Анастасия Досвитная, проявившая удививший многих интерес к этим похоронам.

– Пусть гроб будет черным, – разрешила она, на чем дискуссия прекратилась.

– Ни разу в жизни в синагоге не был, наверное, даже не знал, где она находится, а умер за Израиль, – вслух произнес, не обращаясь ни к кому конкретно, старичок из синагоги.

– Как был тонким, звонким и прозрачным, так худющим и остался, – склонившись над гробом, констатировала Анастасия, в которой прежнюю стройную молодую женщину было совершенно невозможно узнать. Ныне это была дородная чиновная дама. Сам ее вид был призван внушить каждому, что пытаться искать в ней человеческого понимания, дело совершенно безнадежное.

Подойдя к супруге покойника, она беззлобно произнесла:

– Значит, все-таки за Израиль умер. Твоя, значит, взяла. Ну, а Петя-то как? Слышала, что он в Нефтяном техникуме мается? Это все гордыня Семена твоего, переходящая в глупость. Думаю, что с Петей он, конечно, перемудрил. Выражаю свои глубокие соболезнования. Рано все-таки он ушел, жаль его, но ты не убивайся. Для Пети это, скорее хорошо, чем плохо. Разве это мыслимо было против воли Семена идти?

– Я не понимаю, о чем вы, – прошептала Анна.

– Скоро поймешь, – произнесла Анастасия.

И Анне действительно долго ждать не пришлось, потому что по причине хронической неуспеваемости Петя был не допущен к защите диплома, а после этого и вовсе отчислен из техникума. Кем надо было быть, чтобы в годы абсолютного приоритета получения высшего образования у молодежи, не суметь закончить даже техникум? Слабоумным? Именно на своем слабоумии Петя и сумел настоять, когда его попытались призвать в армию. Пробыв месяц в сумасшедшем доме на обследовании, он вышел оттуда с удивительным документом, текст которого гласил, что у Пети не выявлено никаких объективных признаков помешательства, но он сочиняет стихи антисоциалистического содержания, что свидетельствует о психическом заболевании. Такая бумага освобождала и от армии, и от даже призрачного гражданского равноправия.

– Что ты с собой сделал? – спрашивала несчастная мать. Она бы умерла от горя, но у нее была еще младшая дочь, как раз заканчивающая школу.

– Что будет с Петей? – пыталась выяснить она в надежде на хоть какую-то помощь у друга покойного мужа и большого в социальном плане человека Аркадия Карася, но в случае с Петей Государственная Безопасность казалась бессильной.

– Петю не дергай, – посоветовал Аркадий, – а вот Кристина поступит в любой вуз города, в который пожелает, кроме медицинского. В медицинский приказано евреев не брать, и за этим внимательно следят на таком верху, что никаких шансов обойти запрет нет.

– Господи, но кому и зачем это нужно? Они что не знают, что у евреев от Бога талант к врачеванию? Хотят оставить народ без лучших врачей?

Кристина пожелала поступать на филологический факультет университета.

«Сын не закончил техникум, а дочь будет изучать русскую литературу. Что на это сказали бы все Фишеры на свете?» – думала мать, сердце которой было разбито. И она, конечно бы, так не убивалась, если бы знала, какими далекими от традиционного иудаизма и даже светского сионизма иногда бывают на свете Фишеры.

Освободившись от техникума и армии, не чураясь жизни на полном содержании матери, Петя целые дни проводил в читальном зале городской библиотеки. Разумеется, там не замедлили сообщить куда надо о странном читателе. В ответ поблагодарили за бдительность и рекомендовали не отказывать молодому человеку в выдаче запрашиваемых им книг классиков зарубежной философии от Платона до структуралистов, а вот русских философов не выдавать, даже народников. За полгода Петя запоем прочитал Спинозу и Декарта, Юма и Гоббса, Лейбница и Локка, Макиавелли и Беркли. Фому Аквинского и Блаженного Августина ему, правда, все равно не выдали, но и Беркли хватило, чтобы Петя начал регулярно ходить в церковь.

О том, что брат начал посещать церковь, маме сообщила Кристина. Тут Анна окончательно осознала, что смерть мужа отняла у нее и сына. И все же она решилась на разговор с ним.

– Петя, – спросила она его, когда он отужинал, вернувшись с вечернего богослужения, – но почему не синагога?

– А ты видела южно-пальмирскую синагогу? – в ответ поинтересовался сын. – Нет? А я видел. Стыдно за евреев, мама.

– Петя, – взмолилась Анна, – но ведь это евреев специально унижают и не дают им развернуться, делая все, чтобы выставить их в самом неприглядном виде. Неужели ты этого не понимаешь?

– Церкви тоже разрушали, – парировал Петя.

– Своего так не разрушают, – только и смогла возразить Анна. Вопроса об истинности веры она благоразумно решила не касаться. О том, что враги человеку домашние его, если они становятся против его заскоков, в чем бы они ни заключались, она, как мать, знала и без Иисуса. Да и за примерами далеко ходить не надо. Вот Семен отправил Петю против его воли в Нефтяной техникум, и что вышло? А вышло то, что не успел Семен умереть, как Петя начал ему мстить. Анна поняла, что крещение сына – это дело ближайшего будущего. Получалось, что Семен погубил их сына. В армии не служил, образования не получил, да еще и в церковь ходит. Кто же это? В глазах власти абсолютно асоциальный тип. А в глазах общества? Что она могла ответить на вопрос коллегам-учителям, а чем занимается ее сын? А что скажут родители? В самом деле, что могут сказать советские люди? Скажут, да как же она воспитывает наших детей, если своего не смогла? И Анна наверняка позволила бы депрессии съесть себя, если бы, кроме сына, у нее не было еще и дочери.

А между тем Петя, постоянно посещая богослужения, приобрел круг знакомств, о котором молодой человек, совершающий обычный карьерный путь в ордынском обществе, и мечтать не мог. С ним на равных начали общаться самые интересные представители интеллектуальной элиты города. Сам Петя ревностно относился к церковным службам, легко выстаивая на них часами. Но иногда и ненадолго в церковь заглядывали городские знаменитости из мира наук и искусств. Особенно близко Петя сошелся с журналистом Ильей Князевым и неофициальным поэтом Павлом Игоренко. Обоим было под сорок, и в их компанию Петя вошел на правах младшего товарища, ничуть не робея перед авторитетами.