Хроники Нордланда. Грязные ангелы

От этой мысли Гору стало и смешно, и стыдно, и больно. Не отдаст?.. Не позволит?! Он – Хозяину?! «Ты никто. – Тут же вспомнилось ему. – Ты ничтожество, у тебя ничего нет, ты ничем не владеешь, ты ничего не можешь. Даже твоя жизнь – моя, я решаю, как тебе жить и когда умереть. Ты в моей власти, ты мой! И чем скорее ты это осознаешь и покоришься, тем лучше для тебя же самого!». И до сих пор Гор так и жил: сознавая власть Хозяина, не сломленный, но послушный. Но Алиса изменила ВСЁ. Она сама отдала Гору то, чего никогда не получит от нее Хэ: свою ласку и свое доверие. Никаким насилием, никакими побоями ЭТОГО он от Алисы не получит… И Гор оказался способен и понять это, и оценить. Лопнули и рассыпались в пыль незримые оковы, которыми сковал за столько лет его душу и разум Хозяин. Тело Гора ещё было в плену, но душа и сердце – уже нет. Прежде, ненавидя Хозяина, он всё-таки уважал его и верил ему. Но, осознав его ничтожность, Гор уже не мог его уважать. Страшный каменный идол рухнул со своего пьедестала, сброшенный хрупкой девушкой, почти девочкой, которую – как тот считал в гордыне своей, – он унизил, использовал и практически уничтожил. Рухнул и разбился в прах. Мария и вызванная ею буря в душе подготовила это, Алиса – завершила.

И Гору было страшно. Он был прям и честен, притворство было чуждо его натуре. Как, презирая свои обязанности вожака, он теперь будет исполнять их?! Как пойдёт в Девичник и будет мучить этих несчастных измученных девочек, сознавая в то же время, что творит?! Ведь прежде он, как бы то ни было, верил в то, что делает, и даже гордился собой… Ур-род!

«Ты пойдёшь, и будешь делать всё, что нужно. – Сказал он себе, поцеловав спящую Алису в висок и ощутив губами биение пульса. – Ради неё, чтобы она выжила и спаслась, ты будешь таким идеальным, чтобы аж тошнило. И тогда вы с нею спасётесь!».

«Я уйду отсюда. – Пообещал Гор далёкому огню. – Уйду, и Алису вытащу. И плевать, какой ценой».

– Не понял? – Холодно спросил Гарет. – Где главарь?

– Это я. – Дерзко улыбнулась Манул. Теперь она была в эльфийской кожаной броне, которая выгодно облегала ей точёную фигуру; рыжие волосы гладко зачёсаны и сколоты сзади. Так она казалась и старше, но и сексуальнее.

– Что за шутки? – Гарет встал, пылая от гнева. Манул тоже поднялась, неуловимым кошачьим движением, и не успел Гарет моргнуть, а у его лица уже был длинный эльфийский кинжал:

– А так?.. ЭТО тебя убеждает?.. Я Манул, Кошка, и все остальные Кошки подчиняются мне.

Стена позади её кресла была завешана всяческим оружием, от меча и гизарды до кистеня и дубины. Сама Манул держалась так, что ясно было: она отлично умеет пользоваться, по меньшей мере, кинжалом.

– И к чему был весь этот маскарад? – Спросил Гарет, не пряча злости. Манул хихикнула.

– Чтобы увидеть выражение твоего лица! Ты ведь женщин презираешь. А тут тебе без меня не обойтись!

– Ты ошибаешься, вовсе не презираю. – Гарет взял себя в руки. – Не доверяю, это точнее.

– А зови, как хочешь. Главное – ты не доволен!

– А тебя это радует?

– Забавляет. Так что тебе нужно, Гарет Агловаль Хлоринг, граф Гранствиллский и Июсский?

– Мне нужен мой брат.

– Ого!.. И всё? Больше ничего?.. А с чего ты взял, что он у меня?

– Я не уверен… Вообще ни в чём не уверен. – Гарет готов был даже унижаться, чёрт с ним, только бы поймать за хвост этот невероятный шанс, если он вообще был. Но он должен был быть! Гарета бил какой-то странный мандраж, словно бы всё происходило и с ним, и не с ним одновременно. Может быть, что-то похожее сейчас испытывал его неведомый брат, и это было эхо его чувств?.. Гарету казалось, что он стоит на коленях, а может – и придётся встать… – Но если он жив, то только в банде где-нибудь!

– Если он вообще жив.

– Он жив! – Воскликнул Гарет. – Я знаю это совершенно точно! Я чувствую всё, что с ним происходит; я знаю, когда ему больно, когда хорошо; знаю, когда… А, чёрт! – Он взъерошил себе волосы, встав и пройдясь по комнате.

– Как трогательно. – Манул следила за ним без тени эмоций. – Братские чувства – это так волнует! Но у меня его нет. У меня нет никого, кто хоть немного походил бы на твоего брата. Ведь, насколько я знаю, вы близнецы?..

– Он не совсем похож на меня. – Признался Гарет. – У него серые глаза, не синие; и в детстве у него были веснушки. Может быть, он и в остальном отличается, с братьями, родившимися в один день, такое бывает. У него шрам на губе, вот здесь, и ожог на левом плече; а на предплечье три родинки, как треугольник…

– Я же сказала, у меня его нет. – Повторила Манул. – Мне очень жаль. Можешь возвращаться обратно.

– Может быть. Может быть! Но вы не единственная банда в Нордланде. И я знаю, что вы общаетесь! Клянусь, я не сдам вас никому, мне это не нужно! Мне нужен мой брат, и больше ничего! А вот благодарность моя не будет знать границ. Я душу продам за малейший намёк, хоть за что-то!

– Его нет двадцать лет. Может, пора уже о нём забыть?.. Если он найдётся, тебе же придётся делиться! Или ты как раз для того и ищешь его, чтобы наверняка избавиться?

– Что?!! – Взвился Гарет. Глаза его полыхнули красным, но он вновь взял себя в руки. – Да что ты можешь понять, баба…

– Ты определённо ищешь не там. – Ледяным тоном произнесла Манул. – Всё, что я могу тебе сказать: поищи в Винетте. У схизматиков.

– Я… – Гарет прикусил губу. – Я просто хочу сказать. У меня нет ни одного друга. Я письма ему пишу, целую кучу накатал… Я подарки ему дарю на Рождество и наш день рождения, разговариваю с ним… Отец отправил меня в Данию, чтобы я успокоился; но каждый день, понимаешь, каждый день, я ждал и считал дни, пока мне не исполнилось двадцать три и я не вернулся на Остров! А ты говоришь… Ладно, раз тебе нечего сказать, прощай. Я поищу в Винетте… Возможно, ты и права.

– В Таурине есть эльф, его зовут Килмоэль. Или Ковыль…

– Я знаю эльфийский.

– Тем лучше. Так вот… Твой брат, насколько я знаю, исчез, не оставив никаких следов, словно и не было. Ни следов, ни сплетен, ни слухов, ни намёков… Даже евреи ничего не знают, а у нас говорят: чего не знает еврей, того не знает никто. Спроси Килмоэля, Виоль Ол Таэр. Он тебе расскажет о бесследных исчезновениях кое-что интересное. Может, это и не связано с твоим братом, но это всё, что, в благодарность за наслаждение, я могу тебе дать.

Он постоял… Кивнул, и вышел.

Гарету было досадно, но он умел держать удар. Снова разочарование… А ведь он был уверен, что здесь что-то есть, он это чувствовал! Что же, и чувства – ложь?! Порой ему становилось жутко: а что, если отец прав, и брат мёртв вот уже двадцать лет, и кости его сгнили в том лесном озере; а он, Гарет, лишь придумывает себе, что чувствует его и видит во сне то же, что и он?.. Что, если это самообман?..

Нет! – Напомнил он себе. Это были не только чувства, и не просто сны! Ведь у него и следы на теле появлялись порой, и боль он чувствовал настоящую!.. Гарет всё подгонял и подгонял коня. Винетта… Винетта. Гарет, всю юность прослуживший в Европе, научился думать о финнах и руссах – схизматиках, как об особых и не очень понятных людях, не верил им и побаивался их. Рим он не любил и считал опасным врагом, но Рим был известным злом, понятным и предсказуемым, а русы… Нет, прадед, однако, что-то странное учудил, отдав им северо-восток Элодиса! Теперь они жили там, как хотели, и требовали собственную епархию и разрешение строить свои храмы во всех крупных городах герцогства, от чего католики впадали в ярость и грозили всеми карами земными и небесными.

Но если вдуматься, – успокаивался Гарет, – то совет Манул очень логичен. Русы вполне могли держать у себя сына принца Элодисского, воспитать его так, как ИМ было нужно, и в нужный момент… «Маяк! – Вдруг осенило его. – Тот огонь, что мне снится – это может быть маяк в Винетте!». Аж жарко стало…

Нет. Не в Винетте. – Словно бы со стороны сказал ему кто-то прямо в ухо. Ты сам вспомни. Это эльфийский маяк. Это Таурин.

– Таурин. – Сказал Гарет вслух сам себе, и конь развернул в его сторону подвижные уши. – Эльф Килмоэль. Что ж… Ковыль, так ковыль… Э-хой, Гром! – И конь рванул вперёд таким галопом, что никакой больше разбойник, пожалуй, не смог бы встать у него на пути.

Глава пятая: Домашний Приют

На рассвете Гор проснулся, по старой привычке, за пару минут до удара колокола. Ему было тепло и хорошо. Алиса сладко спала, свернувшись клубочком в его объятиях, бесшумно, её дыхание он чувствовал телом, но не слышал. Нежно погладил её волосы, чуть влажные у виска. Девушка поёжилась, что-то сладко мурлыкнула сквозь сон, губы изогнула прелестная сонная улыбка. Какой она была прекрасной! Гор смотрел на неё и не мог насытиться созерцанием. У неё был слегка крупноватый носик, но при том такой характерный и такой симпатичный! Его легкое несовершенство только усиливало прелесть её лица. А какие у неё были губы! У Гора всё сжималось и теплело в груди, когда он смотрел на них, такие яркие и свежие, такие нежные и пухлые, так невероятно изогнутые, с такими прелестными ямочками в уголках, чуть приподнятых вверх! Когда они приоткрывались – вот так, как сейчас, – и показывали краешки белых зубов, немного неровных, но при том таких красивых, округлых, таких… женственных, – Гор не мог уже ни отвести взгляд, ни оторваться от неё. Её красота что-то такое делала с ним, что ничего важнее и желаннее для него уже не оставалось. Но он любил не только её красоту. Гораздо сильнее его держали ее непосредственность, необыкновенность, женственная пылкость и нежность, ее непохожесть ни на кого, кого он до сих пор знал. А так же что-то ещё, что-то неуловимое и необъяснимое, что юноша чувствовал всем сердцем и даже всем телом, но о чём не смог бы рассказать, чего сам не совсем понимал – но что покорило его и завладело всем его существом. Это неуловимое что-то и было Алисой, её душой. Чем-то таким, что возникло из небытия один-единственный раз и никогда уже не повторится и не вернётся; искра её жизни, её сути, неповторимая и уникальная. Гор был прост, но не примитивен, и думал об этом, любуясь Алисой, и эти тонкие и сложные мысли и чувства и мучили, и радовали его.

– Мне нужно идти, солнышко. – Шепнул он, целуя её ушко там, где прядь её рыжих волос образовывала изящный и трогательный завиток. Алиса потянулась, сладкая и тёплая со сна:

– Вы вернётесь?..

– Даже если меня того… убьют за это.

– Нет! – Алиса распахнула глаза и жарко обняла и поцеловала его… И Гор задержался-таки на несколько минут.

Отправляясь в Девичник, Гор чувствовал себя на седьмом небе. Ну, и что, что он ещё не на свободе?.. Зато у него только что был великолепный секс с Алисой, такой, какой никому здесь и во сне не снился, он скоро окажется на свободе, и заберёт Алису, и кажется себе самому героем. Смакуя про себя всё, что говорила ему о нём же Алиса, он исполнял свои ежедневные обязанности, и в то же время был с Алисой. Алисе он объяснял, что и зачем делает, не забывая похвастать, до чего сильно изменился при нём порядок в Приюте и на Конюшне, Алисе мысленно представлял своих парней, когда навестил их и принёс еду на день. Тех впечатлил его довольный вид, и Арес с завистливой усмешкой спросил:

– Всех девок, поди, ночью отодрал?

– А тебе завидно?! – Фыркнул Гор. – Всех-не всех, но пожаловаться не на что. А вы на хрена свою-то угробили, придурки?.. Вы ж сами её выбрали, сами настояли, хоть я и отговаривал. Вот и радуйтесь теперь, самостоятельные вы мои. – Гор потрепал по волосам Локи, и тот с психом отдёрнул рыжую голову, а Гор, насвистывая, пошёл прочь. Осмотрел пацанов в Конюшне, одного отвёл к Паскуде, чтобы та наложила примочек на синяки и посмотрела огромный кровоподтёк. И всё время был с Алисой. Окружающие были какими-то ненужными, ненастоящими, настоящей была она одна, и Гор, что бы ни делал, продолжал вести свой внутренний диалог с нею, рассказывая ей то, что не успел сказать, дополняя и уточняя то, что успел, и заново обдумывая то, что она сказала о нём.

Девушкам сегодня он принёс еды немного больше, бессовестно обобрав Приют. Ему всё не давало покоя воспоминание о том, как жадно бросалась на его подачки Паскуда, и Гор в этот раз поставил перед беременными девушками отполовиненную у Приюта еду. Здесь были не только варёные овощи, но и немного жареной курицы, и глиняный горшок с простоквашей.

– Жрите. – Сказал Гор, как ему казалось, по-прежнему холодно, но вышло грубо – из-за того, что ему теперь приходилось лгать и притворяться. Девушки, испуганно сжавшись, старались не смотреть на еду – им, бедняжкам, давно уже привычно было только одно: что их ненавидят и бьют. Причём бьют не за что-то, а просто так. И когда притворяются добренькими, бьют потом особенно страшно. У них настолько изменилось сознание, что они почти не понимали, что именно им говорят, кроме простых команд. Потому, что всё, что говорилось, было прелюдией к жестокости и побоям, якобы добрые слова и жалость оборачивались издевательством, и после первой страшной душевной боли – когда девушки, поверив, какие-то минуты страстно надеялись, что их в самом деле пожалели и спасут, – они просто перестали воспринимать эти речи и слышать их. И чтобы им просто так предложили еду, да ещё и мясо?! А есть хотелось! Паскуда первой рискнула и нерешительно потянулась за цыплячьей ножкой.

– Валяй, жри. – Поторопил Гор. – Скоро посуду заберу! – И поспешил к гостям.

Сегодня в Девичник ввалились двое молодых полупьяных мужчин в красных, с золотом, масках – синие носили содомиты, красные – любители девочек, и черные – элита гостей, завсегдатаи Галереи, убийцы.

– Эй, ты, дубина, – глумливо обратился старший из них к Гору, – Ты-то хоть разговаривать умеешь?.. Нам нужна вон та девка, – он указал на Марию, – и одень её монашкой. Урсулинкой. – Они оба противно захихикали, толкая друг друга, словно в требовании именно урсулинки было что-то очень забавное, понятное только им двоим.

– Пятьдесят золотых. – Сказал холодно Гор.

– Деньги я отдам твоему хозяину. Давай, дубина, наряжай свою девку, подмывай её, чего там вы с ними делаете! Время дорого! Шевели своей траханой жопой!

– Пятьдесят золотых. – Повторил Гор, не двинувшись с места и не переменившись в лице. Но внутренне примерился: у гостя был кинжал, у второго – тоже.

– Че-его?! – Вспылил гость. – Ты не о» уел?!! Перед тобой рыцарь, чельфяк ублюдочный! Встал на колени, попросил прощения, и отдал мне девку, живо!!! – Он схватился за рукоять кинжала. Мария затаила дыхание. Этих двух, увы, она уже знала достаточно хорошо, чтобы сейчас её всю затрясло от ужаса. После их забав она три дня пролежала в горячечном бреду, а все её внутренности разрывались от боли. Они подвешивали её к палке, распяв руки и задрав ноги, и насиловали сами, насиловали палками, рукоятками кинжалов, бутылками, даже подсвечником… Засовывали всё, что попалось под руку, лили на неё вино и уксус, поджигали ей волосы на лобке, тушили об неё лучины, мочились на неё… Не смея шевельнуться, Мария зажмурилась, с трудом сдерживая крупную дрожь и едва не плача.

– Пятьдесят. Золотых. – Раздельно произнёс Гор. Длинные эльфийские глаза его чуть сощурились.

– А за него, – тихо сказал второй, – Хозяин берёт пятьсот. За живого. Убьёшь или повредишь его – будешь должен три куска.

У гостя желваки заиграли по скулам, он стиснул кинжал со всей силы, так, что костяшки пальцев побелели. Но приятель был прав: убьёшь подонка, и с бароном потом не расплатишься. У него не было денег, но хотелось снова эту девку; приехать в отсутствие барона и Доктора и взять девку бесплатно показалось хорошей идеей… Кто ж знал, что этот чельфяк окажется таким непробиваемым?

– Противно марать о тебя честную сталь. – Сказал гость злобно. Резким жестом протянул Гору горсть монет:

– Вот твои деньги.

– Здесь пять золотых. – Не шелохнувшись, возразил Гор.

– Ты ещё и считать умеешь?! – Вспылил гость, но второй поторопился вмешаться:

– Вот тебе ещё золотой, здоровяк, и давай, забудем, что это была ТА девка. Скажешь Хозяину, что была другая. А золотой оставь себе. По рукам?

Гор мог бы и согласиться. Но он защищал не Хозяина, а Марию. Он помнил, какой её принесли от этих гостей, называвших себя Катулл и Голубь. Хотя бы сегодня, но у неё есть шанс избежать издевательств, и Гор обязан был этот шанс ей дать.

– За пять золотых эта, эта и эта. – Он указал на девочек с прошлого Привоза и потому дешёвых. – Выбирайте.

– Ах ты, тварь! – Взбеленился Катулл. – Ах ты, чельфячина позорный! Ах ты, жопа затраханная! Я заплачу твоему хозяину твою цену, понял?! Заплачу! И знаешь, что я после этого с тобой сделаю?! Знаешь?! Ни хрена ты не знаешь! Но узнаешь, мать твою в жопу, ты узна-а-ешь, тварь! Пусти меня!!! – Вызверился он на тихо выговаривающего ему что-то Голубя. – Да плевать мне, какую!!! Бери любую… – Выходя, он пнул в живот Трисс, которая была к нему ближе всего, так, что та упала, задыхаясь: он попал ей в солнечное сплетение. Мария дрогнула, не смея броситься к ней и не умея не страдать за неё.

– Паскуда, одень Чуху монашкой. – Приказал Гор. – ТЫ! – Ткнул пальцем в Марию. – Подыми губастую и отведи в больничку, Паскуда потом её посмотрит. И будь с ней! – Он говорил грубо, но для Марии его тон был не важен – сейчас она была рада его слышать. Бросившись к Трисс, она помогла подруге подняться, молча, но с бесконечной нежностью поддерживая её и сжимая её руку. Повела в соседнее помещение, где стояли два стола, на которых Доктор осматривал пострадавших и даже оперировал их: зашивал, вынимал осколки и посторонние предметы, вправлял кости, принимал роды. На полках вдоль стен он оставил лекарства и мази, уверенный, что Паскуда сумеет их применить. За три года эта девушка наловчилась даже ассистировать ему, хоть Доктор и не допускал ни на секунду до себя мысль, чтобы Чуха могла научиться чему-то большему, нежели перевязки, накладывание примочек и компрессов. Паскуда была умной и очень сильной девушкой, сильной и духом, и телом. Роды не могли испортить её тело, Сады Мечты и Доктор не могли сломить её дух. Она на самом деле знала уже почти всё то же, что и сам Доктор, и могла бы, при желании или необходимости, лечить не хуже него и готовить многие из его знаменитых зелий. Доктор бормотал себе под нос, и Паскуда жадно ловила каждое слово, запоминая и учась. Смысл своей жизни она видела в том, чтобы тайком от Доктора облегчать страдания других девочек, давать им обезболивающее, утешать и даже – прекращать их страдания в Галерее. Взяв на себя эту рискованную миссию, Паскуда сохраняла этим свои душу и разум, оставалась живой. Ну, а чего это ей стоило, знала только она.

Ещё, как бы дико это не показалось бы, ей помогала выжить любовь. Паскуда любила, ещё раз доказывая собой, что любовь превыше всего, даже превыше веры и надежды, поскольку ни верить здесь было не во что, ни надеяться не на что. Она любила Ареса, и жизнь её состояла из часов и суток ожидания, и минут ликующего счастья, когда Арес приходил в Девичник. Паскуда верила, что он хороший, что ему не доставляет никакого удовольствия мучить девочек, и что если бы он мог и не боялся Доктора и Гора, он был бы совсем другим – и кстати, как ни странно, не ошибалась. Она не ревновала, нет – она исподволь любовалась им и мечтала, чтобы его ранили, а Доктора не оказалось бы на месте, и тогда она ухаживала бы за ним… Так что даже здесь, даже в этом кошмарном месте, среди грязи и жестокости, жили и Любовь, и Мечта.

Паскуда занималась выбранной девочкой: причесала её, накапала в глаза белладонны, чтобы придать блеск потухшему взгляду, намазала тело ароматной мазью. Настороженно глянув на Гора, дала ей выпить немного макового молока, чтобы девушка не чувствовала боли и не понимала, что с нею делают. А Мария, тоже пугливо поглядывая на Гора, который демонстративно повернулся к ним спиной, ласкала и утешала Трисс.

А Гор… краем глаза видел их. Знал. И страдал от этого знания страшно. Да, сегодня он Марию отстоял; и даже дал им с Трисс несколько минут утешения. А дальше-то что?! Он обводил глазами помещение и словно видел его впервые, представляя, что сказала бы о нём Алиса. Что она сказала бы о барельефах, о стойлах, о несчастных девочках, вынужденных стоять целый день на коленях и ждать, когда они кому-то понадобятся? И Гора охватывали отвращение и бессильная ярость. Разбить бы всё это, сжечь, отпустив девчонок и мальчишек на свободу…

И убить Хэ и Доктора.

От этой мысли все волоски на теле Гора встали дыбом, а во внутренностях образовался ледяной клубок. Схватить бы Доктора за загривок и колотить рожей о член вон того вервольфа, пока эта рожа не превратится в месиво костей, мозгов, крови и обломков зубов! Гор когда-то видел это в Галерее и чуть не сошёл с ума потом: ему и днём, и ночью мерещился огромный круглый глаз, торчащий из этого месива в неположенном природой месте. Представляя, как визжит и захлёбывается собственной кровью Доктор, Гор чувствовал возбуждение, почти, как при сексе. Руки сами собой сжимались в кулаки, зубы стискивались сильнее и сильнее. Бить, бить, бить!!! И слышать хруст костей, и видеть его мозги и кровь… Чёрт!!! Гор хватанул воздух, словно тонул, тряхнул головой, сгоняя дурман и кровавую муть. Нет, убить он хотел и прежде, и кидался на Хозяина с яростью отчаявшегося волчонка, но впервые захотел не от отчаяния и не в состоянии аффекта, а в здравом уме и твёрдой памяти, трезво, почти хладнокровно. Человеческая часть его существа ещё не понимала своих желаний и чувств, ещё металась в смятении, а эльфийская половина уже хладнокровно и расчётливо решала, насколько это реально и как, если что, это осуществить? «Хозяина – почти невозможно. – Шепнул разум. – А Клизму – легко. Пообещать ему секс, сказать, что приду ночью. Из Приюта уйти ночью, когда все уснут, чтобы не спалили. Убить погань, скинуть в колодец, и пусть Хэ хоть сто лет ищет, ничего не найдёт и не узнает! Мы спали в Приюте, девчонки снаружи заперты все».

Возбуждение накатило с новой силой, и Гор обернулся к Марии. Паскуда уже приготовила «Урсулинку», и стражник увёл её к гостям; а Паскуда занялась Трисс, которая тихо стонала и не могла разогнуться. Гор позвал Марию к себе – тащить этот животный порыв к Алисе, подвергать её такой яростной страсти Гор боялся. И всё это досталось Марии, но в этот раз девушка была не против. Не хотела, нет, и удовольствия, конечно, не испытывала, но и насилием сейчас это не было. Мария по-прежнему считала Гора врагом и ненавидела его, но сегодня он поступил по отношению к ней и Трисс как-то даже благородно. Потому Мария почувствовала потребность ему угодить, отблагодарить единственным, чем могла.

И отблагодарила так, что Гор потом несколько минут нежился в бассейне и мечтал о том, как заберёт из Садов Мечты и Марию тоже, и они заживут чудесно втроём, в любви и…

– согласии?!! – Алиса зашипела, голос стал странно-вибрирующим, глаза вновь превратились в две жутковатые кляксы и заполыхали золотым огнём. – Где она?! Где она, эта ваша длинная, я убью её!!! Слышали?! Убью!!!

В комнате сразу стало как-то темно и трудно дышать, а черты Алисы словно бы исказились и потекли, Гору даже на миг показалось, что сейчас он увидит не Алису, а что-то иное, ужасное. Но в следующий миг девушка всплеснула руками и разрыдалась:

– Зачем?! – Рыдала она, заламывая руки. – Зачем вы издеваетесь надо мной, я же вас проси-и-и-ила-а-а!!! Я… я… я… я убью себя! – Алиса, взвизгнув, прыгнула к окну и заколотила в него кулачками. Гор схватил её в охапку, вне себя от отчаяния и раскаяния, а Алиса вырывалась, выкрикивая невнятные фразы о том, что пусть лучше он убьёт её своими руками, или отпустит её и даст ей самой себя убить, а потом идёт и целует свою Длинную – в слово это Алиса вкладывала столько яда, что Гор воочию видел перед собой длинную, чёрную, жирную пиявку, – пусть она даёт ему на её, Алисы, могиле, ведь им же «ни капельки не СТЫДНО», и «Не зовите меня больше Солнышком!!! – Визжала Алиса, – не смейте, слышите, не смейте, никогда!!!».

Гор умолял её не кричать, уверял, что раскаивается, и никакая другая, кроме Алисы, ему на хрен не нужна, стоял на коленях, но всё это, похоже, распаляло Алису ещё сильнее.

– Хорошо! – Оттолкнув её, поднял руки Гор. – Я, наверное, точно придурок, да. Но тебе-то зачем помирать?.. Я сейчас сам туда… – Алиса тут же прекратила рыдать и кричать, и в ужасе уставилась на него. Гор, злой, как тысяча чертей, отошёл к двери, глядя на окошко, примерился, и…

И Алиса, прыгнув на него, и обхватив руками его пояс, а ногами бедро, повисла на нём с отчаянным воплем:

– Не надо-о-о!!!

– Ну?.. – После паузы спросил Гор, всё ещё ершась, всё ещё злясь, но уже остывая и даже чувствуя комизм ситуации. Алиса сильнее прижалась к нему и всхлипнула.

– Ну?! – Повторил Гор с нажимом. Алиса зажмурилась, не отпуская его ногу.

– Я не буду разбивать окно. – Пообещал Гор. – Если ты больше визжать не будешь. У меня и так в ухе звенит.