Нас ломала война… Из переписки с друзьями

Телеги остановились перед лесом на том же месте, где были и вчера. Меня повели в лес, сзади рассыпались цепью полицаи и немцы с собаками. Мокрые деревья и кусты осыпали всех брызгами, ноги утопали в сыром песке.

Я вела их подальше от болота, к краю леса у самого поля. Болото отделяло это место от остального лесного участка.

– Ну, где же они? – фельдфебель злился.

– Я же говорила… – заныла я, в душе потешаясь.

Солдаты и полицаи без особого рвения шарили по лесу.

Осторожно обходили болото. Конечно, никому не хотелось нарваться на вооруженную до зубов засаду. Нашли один изрезанный парашют и берет нашего командира Корнеева. Все.

На лицах видно было не столько разочарование, сколько облегчение. Молчаливые с утра солдаты и полицаи загомонили, каждые на свой лад. Закинули оружие за спину, стали собираться к телегам… В душе я ликовала!

Подул ветер. Стало холодно в мокром платье и с мокрой головой.

– Я не могу вас освободить. Мы не нашли никого, – подошел ко мне фельдфебель. – Поедете к моему начальству в Брагин. Там пусть и решают.

Неожиданно выглянуло солнце. Все вокруг засверкало, заблестело. Я насторожилась. Далеко ли этот Брагин. Может, меня в пути увидят наши ребята? Помогут? Или самой повезет?

– Но вы должны сообщить вашему начальству, что я добровольно к вам явилась и была готова показать вам место, где собрались парашютисты! – продолжала я гнуть свою линию.

– Да-да. Все уже написано, – сухо перебил меня фельдфебель. – Там все устроится, и Ганса найдут…

Так начался мой путь в неизвестное.

Телега катилась под ярким солнцем по мокрому песку, по лужам. Наручники заменили тугой веревкой. Платье на мне высохло, волосы тоже. Сопровождали меня, кроме возницы на телеге, еще двое вооруженных ружьями полицаев.

Один из них держал под курткой мои документы, – видела, как он их прятал. Я смотрела то на мокрый лес, то на сверкающее каплями недавнего дождя поле, усыпанное цветами, то на рожь возле дороги, и мысленно перебирала в памяти события этих суток, пытаясь угадать, что меня ждет в ближайшие часы».

Тут, моя дорогая Элиана, я прерву наши с Соколовым и Лелей воспоминания и покажу тебе письмо нашего товарища Михаила.

(Кстати, недавно мы с Еленой и Шурой, нашей однополчанкой, были у него в гостях в Краснодаре.) Он написал это письмо Елене Гордеевой-Фоминой вскоре после того, как нашел ее адрес. Ведь к концу войны нас так разбросало, что мы с трудом находили друг друга. Письмо Михаила, думаю, дополнит эпизод, о котором я рассказала Юрию Федоровичу.

Отрывок из письма бывшего партизана, разведчика-диверсанта Михаила Казакова.

Михаил Казаков, боец разведывательно-диверсионной части 9903. Подмосковье, 1940 г.

«…Всякий раз, когда вспоминаю то утро 23 июля 1942 года, меня мучает совесть. Тишина. Вижу ржаное поле и дорогу посреди него. Солнце. На дороге появилась подвода-одноколка. С белыми повязками на рукавах и с винтовками за плечами шагают двое полицаев. Еще один, на вожжах, управляет. Едут шагом. На противоположной от нас с Карначиком стороне и к нам спиной сидит на подводе темноволосая девушка. Одинокое дерево на дороге против нас, в метрах пятидесяти от опушки, где мы лежим в кустах. Поравнялись с нами и начинают удаляться, никто не повернул голову. Мелькнула мысль, шепчу Димке: «Вроде наша Тамара?». Подвода удаляется медленно. Что делать? Стрелять? У меня была винтовка для бесшумной стрельбы. До сих пор не могу понять, почему не стрелял. Потом нахожу своей совести оправдание, ведь инструкция гласила: никаких действий не предпринимать, пока вся группа не соберется. А если бы выстрелил? Одного убил, а остальные двое открыли бы ответный огонь. Поднялся бы шум, лошадь испугалась бы, рванула. Нас только двое. Местность незнакомая. Лес мог быть окружен врагом. А если бы лошадь галопом увезла Тамару и возницу-полицая? А в него опасно было стрелять, он сидел рядом с ней, можно было промахнуться. Чем бы все в таком случае закончилось? Вот ведь какие вопросы возникают спустя десятилетия. Что это было – растерянность, трусость или решение на основе здравого смысла?

…Сейчас, уже с высоты прожитых лет, все полнее осознаешь величие подвига, стойкости и мужества Тамары, оказавшейся в сложнейшей ситуации, которая могла бы выпасть на долю каждого из нас, – разведчику со всеми уликами в руках у такого изощренного, жестокого и хитрого врага. И такие враги поверили ей! Это ж надо было так их убедить!

…А ведь все могло бы оказаться совсем иначе – и не было бы сейчас ни нас, ни наших детей, ни наших внуков.

Мы продолжали борьбу, и в течение полутора лет после этого нанесли ощутимый урон врагу, выполнили задачу командования фронта. В этом большая заслуга нашей боевой подруги и товарища Тамары Николаевны Лисициан, с честью и твердостью духа прошедшей сквозь муки фашистского ада, а потом снова с оружием в руках сражавшейся с врагом.

Леля, от меня лично и от моей семьи передай Тамаре наш низкий поклон и самые добрые пожелания крепкого здоровья, новых творческих успехов в ее благородном и нужном людям труде и долгих лет жизни.

Михаил».

Елена подарила мне это письмо на память. Как видишь, моя дорогая Элиана, сестричка милая, я могла быть спасена и избавлена от стольких страданий! Но судьба мне готовила новое испытание, совсем другой удел…

Памятник на могиле погибших советских воинов и местных жителей. г. Брагин, Гомельская область

Глава 3

Тюрьма

Брагин, Гомельская область

«Двое полицейских били меня в соседней с кабинетом комнате. Били колючими розгами и ремнями с пряжками, разрывавшими мне платье и тело».

Прибыли в Брагин мы вечером сразу после захода солнца. Мне показалось, что в городке не меньше сотни домов. Кое-где мелькали в окнах огоньки то ли от свечей, то ли от керосиновых ламп. Фонарей на пыльной широкой улице не было и в помине.

Остановились перед местной тюрьмой. Здание было похоже на старую школу с большими окнами, заделанными наспех железными прутьями. Меня отвели в большую пустую комнату. Половину ее занимали широкие и длинные дощатые нары, накрепко прибитые к стене.

На нарах не было ни сена, как на полу в Комарине, ни чего бы то ни было, свидетельствующего о пребывании арестованных. Зато на стенах опять надписи: «Родина, прощай!», «Будьте прокляты, немцы!», «Прощайте, мама! Наверное, больше не увидимся. Обнимаю вас», «Прощайте, товарищи, отомстите». Была надпись, которую я видела и в Комарине:

«Тут был парашютист Морозов». Чей это путь я повторяю?

Кто этот Морозов, и где он теперь? Читала, пока был свет из зарешеченного окна. Сердце сжималось и ныло от этих посланий. «Отомстите!» – повторялось несколько раз, невольно шептала: «Отомстим… Отомстим…».

Совсем стемнело, и я вытянулась на нарах. Есть не хотелось, хотя я уже вторые сутки ничего не ела и не пила. Не давали, а я и не просила. «Вот бы попить, – подумала. – Завтра будет трудный день». – И заснула.

Меня разбудил звук открывающейся двери. Вскочила, не понимая, в чем дело. За окошком была ночь. Вошли четыре или пять солдат, у некоторых из них в руках были свечи. Не столько по униформе, сколько по первым же словам я поняла, что это были не немцы. Какой-то из славянских языков. Путая свой язык с русскими словами, они объяснили, что пришли, как друзья: «Вот, принесли, кушай!» Развернули пакет, там была бутылка воды, хлеб и граммов 300–400 швейцарского сыра. «Ешь, – говорили они. – Кушай. Мы нет немцы, мы чехословенцы».

– Чехи? Словаки? – спросила я, жадно глотая воду.

– Да-да! – хором подтвердили они. Говорили еще что-то, но я не поняла. Только поняла, что спрашивали: «Ты Москва? Партизанка?» Я делала вид, что и это не понимаю.

Каждый из них пожал мне руку. Оставили одну зажженную свечку, а сами ушли. Я никогда не забуду эту дружескую встречу, часто думала о ней. Ведь вначале я не ждала от их прихода ничего хорошего, более того, спросонья я даже испугалась.

Через год с небольшим в партизанский отряд Житомирской области Украины, где я была подрывником, явилась группа словаков, сбежавших из немецкой воинской части. Они объяснили, что хотят вместе с нами сражаться против немцев.

Командир отряда разрешил им присоединиться к нам. И я, помня ночной визит со свечками в Брагине, с большим удовольствием своими руками пришивала незнакомым мне словакам на их пилотки красные ленточки – знак принадлежности к советским партизанам.

Они сражались вместе с нашими бойцами, истребляя вражескую технику и немцев, где бы они только ни попадались. Об отваге словаков знали все житомирские отряды. Они стали нашими большими друзьями.

А теперь, дорогая Элиана, вернемся в Брагин 1942 года, где я провела ночь в тюрьме, доедая хлеб с сыром, оставленные мне словаками.

Утром полицаи отвели меня на допрос в местное полицейское управление. Допрос начался сразу, как только меня ввели в комнату следователя-немца. Я не поняла, что за чин передо мной, но сразу отметила его внимательные и умные глаза. Это был человек средних лет, темноволосый. Рядом с его письменным столом у небольшого столика сидел за пишущей машинкой пожилой полицай из местных. Около него стояла молодая переводчица, видимо, из немцев, которых оккупанты называли «фольксдойч». То есть «восточные немцы», граждане Советского Союза.

Следователь читал бумаги, которые положил ему на стол сопровождавший меня полицай. Он вертел в руках фотографию «Ганса» и мой немецкий паспорт, изредка посматривая на меня. Наконец, он отпустил «моего» полицая и попросил рассказать, как было дело. Даже встал и придвинул мне стул.

Он был небольшого роста – почему-то я сразу вспомнила, что где-то читала: «Опасайтесь малорослых мужчин – они всегда с комплексами, ничего хорошего от них не ждите».

Спокойно и подробно я стала рассказывать свою придуманную историю под дробь пишущей машинки, на которой с удивительной скоростью работал местный пожилой полицай.

Переводчица бесстрастно переводила, не глядя на меня.

Я особенно подчеркнула, что «если парашютисты не были пойманы, то только потому, что господин фельдфебель не захотел этого сделать сразу, как я ему советовала, объясняя, что ночью все сорок девять парашютистов уйдут в неизвестном мне направлении. Я даже предлагала ему проводить его самого и его людей на место, где находились в то время парашютисты».

Как только я закончила свой, как мне казалось, стройный и убедительный рассказ, следователь нетерпеливо встал и резко бросил:

– Хорошо. Ну, а теперь рассказывайте правду. Как все было на самом деле. Я хочу знать правду.

– Как? – возмутилась я. – Я рассказала вам все, от всего сердца, а вы мне задаете такой вопрос?!

– Вот именно! Выкладывайте правду.

– Клянусь вам, мне нечего больше сказать. Если вы поможете мне найти Ганса, он вам все подтвердит, – кивнула я на фотографию, лежавшую на письменном столе.

Я помнила, что этот «Ганс» убит под Москвой и его невозможно найти.

– Тогда, если все так, и вы не хотите ничего больше мне сказать, подпишите протокол.

Полицай у машинки подал мне листки, которые я быстро проглядела и обмакнула ручку в чернильницу, чтобы подписать.

– Смотри не напиши настоящее имя, – ехидно прошипел полицай. Не взглянув на него, я подписала скорописью «Гванцеладзе», как значилось в моем «Можайском» паспорте.

– А теперь, раз вы отказываетесь говорить правду, – продолжал следователь, – я вынужден принять меры…

Двое полицейских били меня в соседней с кабинетом комнате. Били колючими розгами и ремнями с пряжками, разрывавшими мне платье и тело.

Это были молодые белорусы примерно моего возраста.

Ярость, с которой они бросили меня на деревянный топчан, с руганью обрушив бесчисленные удары, потрясла меня. Невозможно было понять, как это могли делать мои ровесники, наши советские ребята! Я кричала, задыхаясь не только от боли. С каждым ударом вспыхивали мысли: «Свои… они же наши… ненавидят… за что? Хуже немцев… почему? Запомнить, отомстить! Скорее вырваться и отомстить…».

Оказывается, ненависть помогает переносить боль. Я этого раньше не знала.

Сколько времени прошло, было непонятно. Но вдруг удары прекратились, и я услышала спокойный голос следователя:

– Ну, что? Скажешь теперь правду или продолжать?

Переводчица стояла рядом со следователем.

– Я сказала вам всю правду. Я не знала, что соотечественники Ганса такие жестокие…

– Дура, идиотка, – так же ответил спокойно следователь, ехидно улыбаясь. – Ты еще не знаешь, что такое настоящая жестокость! – Наденьте ей наручники и посадите в грузовик, – обратился он к моим мучителям. Переводчица переводила.

Когда они вывели меня на улицу, солнце заходило, и от красноватого света было больно глазам. Тело болело и ныло при каждом шаге. Перед дверью на улице стоял грузовик. Неподалеку какие-то люди, возможно, колхозники или жители Брагина, с любопытством смотрели в нашу сторону. Полицаи втащили меня в кузов. Там уже сидел немецкий солдат с автоматом. Грузовик тронулся. Видно было, как кто-то из женщин, глядя на меня, вытирал слезы. В задних рядах кто-то осторожно перекрестил меня, как та старушка в Брагине. Седой полицейский, прихрамывая, подбежал к грузовику: «У-у-у, сталинская б…».

Так прощался со мной Брагин в июле 1942 года. «Проклятые полицаи! – думала я. – А жители? Свыклись с оккупантами. Какой-то медвежий угол, в котором поселилось зло.

Неужели думают, что так теперь все и будет? Думают, пронесется война стороной… Надеются спрятаться от беды. Кто может угадать свою судьбу?».

Кончилась война. Прошло сорок лет. В апреле 1985 г. радиоактивная пыль Чернобыля накрыла и Брагин, Комарин и все вокруг. Как будто кто-то проклял эти места. Одни напасти: то гитлеровцы, то радиация… Нет теперь там тихих медвежьих углов, смерть настигает всех и всюду.

Через два дня после того, как меня увезли, к Брагину подошли ребята нашей группы. Они искали меня. Ориентируясь по рассказам жителей деревушек, через которые меня везли полицаи, ребята шли за нами, но не могли догнать, опаздывали на те самые два дня, во время которых группа окончательно собралась и смогла двинуться за мной.

– Да, – говорили им крестьяне. – Мы видели эту девушку, но ее провезли позавчера…

Поэтому и к Брагину они подошли слишком поздно. Однако, как выяснилось потом, переводчица из Брагина, которая переводила во время моего допроса, была связана с местными партизанами. Таким образом мои ребята узнали, что было со мной в брагинском полицейском управлении, и даже получили копию допроса, напечатанную на машинке.

– Ее повесили, – сказала переводчица. – После таких допросов арестованных всегда увозят на грузовике в лес и там вешают для устрашения партизан. Я видела, что грузовик вернулся пустым. Она погибла.

Ребята, узнав о моей гибели, не стали больше меня искать. Леля плакала несколько месяцев, вспоминая меня. Копию текста с моим допросом и свой отчет ребята смогли отправить в Москву нашему командиру А.К. Спрогису. В отделе кадров воинской части 9903 в связи с этим донесением уничтожили папку с моими документами, в том числе комсомольский билет, студенческий и прочее. Так было заведено. Документы погибших ликвидировали.

Теперь, дорогая моя Элиана, можешь прочесть письмо моей подруги и однополчанки Елены Гордеевой и отрывок из дневника ее мамы Ольги Георгиевны Гордеевой, которые я тебе посылаю.

Из письма Елены Гордеевой:

«…Партизаны местного отряда, к которым мы временно присоединились, рассказали нам, что в штаб полиции Брагина привезли парашютистку. Переводчица, которая работала при штабе, рассказала партизанам, как было дело. Ошибиться было нельзя, все подробности совпадали. Тамара была очень красива, ты помнишь ее особенную красоту. Этим она выделялась среди всех. Да и имя Этери Гванцеладзе, которым она называлась, было военным псевдонимом Тамары. «Во время допроса полицаи страшно истязали эту девушку, – рассказывала переводчица. – А потом посадили в грузовик и увезли на казнь».

* * *

Отрывок из дневника матери Елены – Ольги Георгиевны Гордеевой:

«…Вижу по письму, что Лена жива и здорова, но вот несчастье! Тамара погибла. Ее лучшая подруга. Какая тяжесть на сердце! Мне она была так близка с тех пор, как они встретились, она и Лена. Я готовила им все на двоих, вышивала платочки, шарфы! Ждала, что они вместе вернутся домой. Как мне ее жаль. Она на год младше Лены, такая добрая, веселая. Лена пишет, что для нее это страшная потеря. Бедная девочка совсем не успела пожить. Окончив школу, сразу, как и Лена, ушла на фронт. Будь проклят Гитлер! Почему судьба не пошлет ему смертельную болезнь или пулю в спину? Скольким людям он принес смерть.

Когда я заходила в Центральный Комитет комсомола или в штаб, я всегда боялась увидеть Тамару без Лены. А теперь, возможно, увижу Лену, но без Тамары.

Как тяжело на сердце! Я никогда не думала, что они разлучатся. Не знаю почему, но мне в голову никогда не приходило, что Тамара будет убита. Я всегда боялась за Лену, а Тамара, казалось, не может умереть. Бедная, бедная девочка. Бедная ее мама, если она еще жива. Когда же кончится эта проклятая война?!»

Как видишь, моя Элиана, переводчица – связная партизан ошиблась. Меня отвезли не в лес, а на полустанок железной дороги, ведущей в белорусский город Мозырь. Правда, я не знала о конечной цели. Удивительно, как интуиция мамы моей подруги Елены подсказала ей, что я жива и «не могла умереть».

А моя мама рассказала мне после войны, что примерно в это же время она видела сон.

Давно не было обо мне никаких известий. Радиосводки с фронтов были неутешительными. И вот, снится маме, что какие-то черные фигуры ведут меня в гору. Руки связаны у меня за спиной, а на горе стоит виселица. Меня ведут к ней. Мама во сне зарыдала, и вдруг услышала голос: «Не бойся, ее не убьют». Мама в ужасе проснулась и утром побежала молиться в церковь.

Подумай, Элиана, что тогда делалось с нашими матерями! От горя они становились ясновидящими!

На полустанке в лесу стоял товарный поезд. Один из вагонов был полуоткрыт. Возле него прохаживался немецкий солдат с автоматом. Вдоль поезда подальше ходили другие вооруженные солдаты и, по-видимому, железнодорожники в гражданской одежде.

Прибывший со мной немец передал какие-то бумаги дежурному у открытого вагона, и они вместе закинули меня внутрь. Я видела, как грузовик из Брагина с солдатом скрылся в лесу, а мой новый конвоир забрался в вагон, молча показал мне на место в дальнем углу, а сам сел на пол с автоматом наизготовку у полуоткрытой двери. Вскоре поезд тронулся.

Двигался он медленно. Темнело. Лес за дверной щелью стал совсем черным. Тряска причиняла мне беспрерывную боль во всем теле, и все же я свернулась на дощатом полу и забылась в полусне. Последней мыслью было: «Хоть бы поезд наши взорвали… в наручниках сама не выберусь…» То, что при взрыве могла погибнуть и я, мне и в голову не приходило.

На рассвете поезд остановился на какой-то станции.

Конвоир высадил меня на пустой перрон. Станция была небольшая. Кругом лес. Из здания вокзальчика вышли несколько немцев в серой солдатской форме. Конвоир усадил меня на скамейку под окном и, видимо, попросил немцев присмотреть за мной. Они подошли и молча стали разглядывать мое изодранное, в засохшей крови платье, наручники на покрытых синяками руках, исцарапанные ноги в кровоподтеках. Вскоре вышел конвоир и повел меня через здание вокзала в город. Что это был за город, я не знала и, куда вела эта железная дорога, понятия не имела. Вскоре мы пришли к двухэтажному дому.

Часовой проверил у конвоира документы и позвонил в дверь.

Открыл солдат, повел нас на второй этаж. На площадке нас ждал седой пожилой офицер.

– Господин капитан… – начал рапорт мой конвоир.

Офицер его остановил, взял у него из рук пакет с бумагами и велел снять с меня наручники.

– Все. Можете возвращаться, – сказал он конвоиру и открыл передо мной дверь в комнату.

От неожиданности я остановилась на пороге. Большая гостиная, залитая утренним солнцем. Пол устлан коврами, красивые шторы, хрустальная люстра, такой же торшер, красивая легкая мебель и, главное, несколько нарядных красиво причесанных немецких дам вокруг столика с кофейным сервизом… Куда это я попала?

Дамы были изумлены не меньше меня. Капитан слегка подтолкнул меня в спину и усадил в креслице перед столом.

– Вот, дамы, – сказал он, – мне говорят, что фройляйн – партизанка. Это так? – спросил он, наливая мне в чашку кофе и придвигая вазочку с печеньем. Все не сводили с меня глаз.

– Нет, – сказала я тихо по-немецки. – Я медицинская сестра и ищу своего жениха.

– Что это они с ней сделали, Альберт? – спросила с неодобрением одна из дам у капитана.

– Бедное дитя, – ответил он. – По-видимому, попала к грубым людям. Теперь я сам займусь этим делом. Пейте, пейте, – протянул он мне чашку на блюдечке. Руки у меня тряслись, но я сумела не перевернуть чашку и проглотила нечто горячее и сладкое.

Тут все дамы застрекотали что-то сочувственное в мой адрес, но я не могла понять, что именно из-за скорости их речи и незнакомого произношения. Догадывалась по взглядам и улыбкам.

Потом они захотели узнать обо мне подробности, но седой капитан посмотрел на часы и сказал, что поезд отходит, нам надо ехать.

Ехали мы с ним и двумя вооруженными солдатами в обычном плацкартном вагоне недолго. Поезд остановился у полуразрушенного моста через большую реку. Тут капитан сказал мне, что сейчас мы переберемся через эту реку, которая называется Припять, в город Мозырь. Там находится его «служебное место». Вместе с двумя солдатами мы сели на дрезину и так переехали по временному настилу полуразрушенного моста на ту сторону самой большой в Белоруссии реки.

Здесь капитана ждала машина, на которой он довез меня до центра города. Тут, в трехэтажном доме напротив кинотеатра, как я узнала позже, жили офицеры Мозырьского гарнизона. На первом этаже находилось караульное помещение – маленькая (примерно 5 м2) комнатка с зарешеченным без стекол окном на улицу. В комнате стояла железная кровать с соломенным, ничем не покрытым матрасом, стул и маленький столик – больше ничего не могло бы поместиться. На стуле постоянно сидел часовой с автоматом.

– Побудьте пока здесь, – сказал капитан, вводя меня в эту комнатку. – Я не хочу отправлять вас в тюрьму. А завтра мы поговорим.

Несмотря на то, что часовой сидел у меня прямо над головой, а в окно, как в клетку со зверем, беспрестанно заглядывали проходившие мимо немцы и что-то комментировали, я спала на этом матрасе весь оставшийся день и всю ночь, как убитая. Утром часовой дал мне поесть какую-то кашу, хлеб, протянул солдатский котелок с бурдой, назвав ее «кофе». Я ела и пила с жадностью – очень хотелось есть!

Вскоре за мной явился конвоир и повел, как он сказал, к капитану Мюллеру. Так я узнала его фамилию.

Мы перешли улицу. На противоположной стороне, справа от офицерского дома, позади кинотеатра стояло здание школы. По тому, как оно с улицы охранялось часовыми, так же, как и офицерский дом, было ясно, что школа перестала быть школой. Меня привели в бывший спортзал. Теперь он стал кабинетом капитана СД Альберта Мюллера. Вдоль больших окон и всех стен в ведрах на полу стояли высоченные разноцветные гладиолусы и раскидистые белые пионы. У большого письменного стола и на нем в вазах и стеклянных банках тоже стояли большие букеты цветов. От этого зал был похож на летнюю выставку цветов. За широким письменным столом сидел седой, грузный капитан Мюллер. Среди цветов он показался мне еще более старым, чем вчера. На вид ему было не меньше, а может, и больше пятидесяти лет. Он поднял голову над бумагами:

– Смелее, смелее заходите, фройляйн!

Я подошла и села на край стула перед письменным столом.

– Я прочел ваши документы. Тут произошла какая-то ошибка. Наши военные чиновники неверно отреагировали.

Я хочу вам помочь. Сколько вам лет?

– Недавно исполнилось девятнадцать.

– Я так и думал… Расскажите-ка мне все сами с самого начала.

– Спасибо. У вас есть переводчик? Можно его позвать?

Я плохо говорю по-немецки.

– Не надо. Я и так пойму. Расскажите, как сможете.

Тут впервые, вспоминая школьные уроки, и то, как переводили мои рассказы переводчик в Комарине и переводчица в Брагине, я начала свою «исповедь» про Ганса, про Можайск и встречу с фельдфебелем в Комарине.

* * *

Дорогая моя Элиана!

Ты очень обрадовала меня своим милым, как всегда искренним, письмом. Я долго не писала тебе, так как уезжала по работе, а когда я работаю, ты знаешь, я так сосредоточена на своем деле, что забываю обо всем на свете. На этот раз у меня появилась возможность снять фильм по очень интересному сценарию нашего журналиста и писателя Генриха Боровика «На Гранатовых островах». О захвате американцами с помощью местных наемников островного государства, в котором незадолго до этого в большом количестве была обнаружена нефть. Причем в момент нападения на основной остров там случайно оказалась группа иностранных журналистов, перед которыми нападавшие поставили выбор: либо скрыть факт агрессии, либо попрощаться с жизнью. Острая современная ситуация, интересные характеры, живой диалог, работа с разными актерами всех возрастов увлекли меня надолго.