Сочинения. Том 5

8. Τὰ δ’ ἑξῆς ἴδωµεν ἐν οἷς τὸν ᾿Ασκληπιάδου λόγον ὁ ᾿Ιουλιανὸς µεταχειρίζεται, τοῦτον δὴ τὸν πολυθρύλητον, ὡς οὐχ ἕλκει τὸν οἰκεῖον χυµὸν ἕκαστον τῶν καθαιρόντων φαρµάκων, ἀλλ’ αὐτὸν γεννᾷ. λέλεκται δέ µοι περὶ τούτου βραχέα µέν τινα κἀπὶ τῆς τελευτῆς τοῦ Περὶ τῶν καθ’ ῾Ιπποκράτην στοιχείων, ὥσπερ κἀν τῷ πρώτῳ τῶν Φυσικῶν δυνάµεων, ὕστερον δὲ τῶν ἑταίρων ἀξιωσάντων καὶ δι’ ἑνὸς ὅλου γράµµατος <ὃ> Περὶ τῆς τῶν καθαιρόντων φαρµάκων δυνάµεως ἐπιγέγραπται. τὸν µὲν ὅλον λόγον ὁ βουλόµενος ἐξ ἐκείνων µανθανέτω, τοῖς δ’ ὑπὸ Θεσσαλοῦ γεγραµµένοις ἐνταῦθα ἀπαντήσω προσγράψας αὐτὰ κατὰ λέξιν· ἀθλητὴν γὰρ λαµβάνοντες εὐέκτην ὃν βούλονται κατὰ φύσιν ἔχοντα χρηστῆς τούτῳ τῆς ὕλης ἐν τῷ σώµατι ὑποκειµένης καὶ ἀτρέπτου καθαρτικὸν διδῶµεν καὶ δεικνύωµεν τὰ ἀποκρινόµενα σφόδρα διεφθορότα. εἶτ’ ἐπιλογιζόµεθα µηδενὸς ἐνίστασθαι δυναµένου πρὸς τὸ λεγόµενον ἐναντιωτικῶς, ὡς δὴ ἃ νῦν ἐκκρίνεται δριµύτατά τε καὶ διεφθαρµένα πρὸ µὲν τοῦ καθαρτικοῦ οὐχ ὑπόκειται τοιάδε τῷ ἀθλητῇ, εὐέκτης γὰρ ἐτύγχανεν ὤν. λείπεται οὖν µηδὲν ἄλλο ἡµᾶς δύνασθαι λέγειν ἢ τόδε, ὅτι ὑπὸ τοῦ φαρµάκου ἀµφότερα γίνεται, πρῶτον µὲν τὸ τὴν ὕλην µεταβάλλειν εἰς διαφθοράν, δεύτερον δὲ καὶ <τὸ> ἀποκρίνεσθαι, εἴτε δι’ ἐµέτων εἴη εἴτε διὰ γαστρός. αὕτη µὲν ἡ τοῦ Θεσσαλοῦ ῥῆσις· ἀκούσατε δὲ ἐν µέρει πρὸς ἡµῶν ὡς τὸ καθαίρεσθαι πάντας χυµοὺς τὸν εὐέκτην οὐ µᾶλλόν τι τοῦ γεννᾶσθαι νῦν ἐστι δηλωτικὸν ἢ τοῦ περιέχεσθαι πρόσθεν. µάτην οὖν εἴρηκε µηδ’ ἑτέραν γε τῶν αἱρέσεων <λείπεσθαι>, µήτ’ ἀνατρέπων ἐξ ἀνάγκης µήτε κατασκευάζων. *** εἰ δὲ καὶ τῶν ὑπαγόντων τι τὴν γαστέρα διδοῖεν, ἀλλ’ οὐ φαρµακῶδές γε τοῦτ’ ἐστιν αὐτοῖς οὐδ’, ὥσπερ ὁ ἀναίσχυντος Θερσίτης λέγει, δίδοµεν καὶ δείκνυµεν, µήτε δοὺς αὐτὸς ἢ δείξας πώποτε, µήτ’ ἄλλου δόντος ἢ δείξαντος θεασάµενος. οὐ µὴν ἡµεῖς γε τοιοῦτοι τολµῶντες λέγειν ἢ γράφειν ἃ µὴ πράττοµεν, ἀλλὰ τοῖς ἔργοις αὐτοῖς πρότερον ἀποδεικνύντες τἀληθὲς τηνικαῦτα τὴν ἀµφ’ αὐτὰ τέχνην ἐξηγούµεθα, ἅπερ ἔστιν ἀκοῦσαι τῶν ἐκ τῆς ἀγέλης τοῦ Θεσσαλοῦ, πόσους µὲν ὑδερικοὺς ὑδραγωγῷ φαρµάκῳ καθήρας αὐτίκα τὴν γαστέρα προσεσταλµένην ἀπέφηνα, πόσους <δ’> ἰκτεριῶντας χολαγωγῷ παραχρῆµα τὸν ἴκτερον ἰασάµην. ἀλλ’ οὐδὲ τούτων οὐδὲν οὐδ’ ἄλλο τι τοιοῦτον ᾿Ιουλιανὸς ἐθεάσα-το. <ῥωµα>λέῳ τῶν ἀθλητῶν, φησί, δίδωµι καθαρτικὸν καὶ δείκνυµι. ἀκόλουθον µὲν γὰρ δηλαδὴ τῷ τοσαύτης ἐµπληξίας µεστῷ καθαίρειν µὲν τοὺς εὐχύµους ἀθλητάς, µὴ καθαίρειν δὲ µήθ’ ὑδεριῶντας µήτε ἰκτεριῶντας µήτε µελαγχολῶντας µήτε τὸν καλούµενον ἐλέφαντα νοσοῦντα µήτε καρκίνῳ κάµνοντα µήθ’ ὑπὸ φαγεδαίνης ἢ ἐρυσιπέλατος ἐνοχλούµενον ἤ τινος ἄλλου κακοχύµου νοσήµατος. ἅλις ἤδη µοι καὶ τούτων αὐτοῦ τῶν λήρων. εἰ γὰρ ἅπαντα λέγειν ὧν ἀκούειν ἐστὶν ἄξιον ᾿Ιουλιανὸν ἐπιχειρήσειέ τις, οὐ µιᾶς ἢ δυοῖν, ἀλλὰ παµπόλλων αὐτῷ χρεία βιβλίων ἐστίν.

ἀκούσωµεν οὖν αὐτοῦ τι τῶν ἐφεξῆς ὡδίπως γράφοντος· ἄλλο δή φηµι ἰσχυρότατον ὃ µᾶλλον ὁρῶντας σωφρονίζεσθαι ἐχρῆν καὶ µὴ πάντα τῆς µελαίνης χολῆς ἄγειν· ὅταν δὴ χολῆς ὑπεῖναι δοξαζοµένης φλεγµαγωγὸν διδῶµεν, καὶ χολὴ µὲν ἀποκρίνεται, φλέγµα δὲ <οὐκ>, ἢ φλέγµατος ὑπονοουµένου φλεγµαγωγόν, καὶ φλέγµα µὲν οὐκ ἀποκρίνεται, χολὴ δὲ ἐπ’ ἀµφοῖν· ὑδραγωγὸν διδῶµεν, καὶ τότε οὐδὲ ὕδωρ φανήσεται τὸ φερόµενον, πάντων µάλιστα παραδοξότατον, ὑδρωπικοῖς σαφῶς ὕδατος παρακειµένου, <εἰκότως δ’> ἀπόκρισις γένοιτ’ ἂν χολῇ µὲν διὰ χολαγωγοῦ, φλέγµατι δὲ διὰ φλεγµαγωγοῦ. αὕτη µὲν ἡ ῥῆσις. ἄξιον δ’ αὐτῆς ἄγασθαι πρῶτον µὲν τὸ κατὰ τὴν ἀρχὴν εἰρηµένον ὡς ἐχρῆν µὴ πάντα τῆς µελαίνης χολῆς ἄγειν. µελαγχολῶντας γὰρ ἡµᾶς δηλονότι λέγει τοὺς ἐπαινοῦντας ῾Ιπποκράτην. ἀλλ’ οὗτός γε ὁ χαριεντισµὸς ἑτέροις µᾶλλον ἔπρεπεν, ὅσοι δογµατίζουσιν ὑπὸ µελαίνης χολῆς ἐνοχλεῖσθαι τοὺς µελαγχολῶντας. ᾿Ιουλιανὸς δὲ ὁµοιότατός ἐστι τῷ κατὰ τὸν Αἰσώπου λόγον ὄνῳ, ὃς θεασάµενος ἓν τῶν Μελιταίων κυνίδιον ἀριστῶντι τῷ δεσπότῃ συγκατακείµενον ἁλλόµενόν τε περὶ αὐτὸν καὶ σκιρτῶν καὶ σεῖον τὴν οὐρὰν καί τι καὶ φώνηµα τερπνὸν ὑποφθεγγόµενον, ἐφ’ οἷς ἥδοντό τε καὶ κατεφίλουν αὐτὸ πάντες οἱ σύνδειπνοι, µηδὲν µελλήσας, ἀλλ’ εὐθὺς ἀναπηδήσας ἐπὶ τὴν κλίνην ὠγκᾶτό τε καὶ κατ’ αὐτὴν ἥλλετο σείων τὴν οὐράν. ἀλλὰ τούτῳ γε παραπλήσιος ὢν ᾿Ιουλιανὸς ἐπισκώπτει χαριεντιζόµενος εἰς µελαγχολίαν ἡµᾶς, ἣν αὐτός [ὥς] φησιν ὑπὸ µελαίνης γίγνεσθαι χολῆς. κατάλιπε τοίνυν ἡµᾶς ἐπί σοι λέγειν τὴν µέλαιναν, ὡς οὐδὲ τῶν παιδαρίων τῶν ἰατρικῶν ἀµείνων ὑπάρχων τὴν τέχνην ἐπιτιµᾷς ῾Ιπποκράτει. τίς ταύτης µείζων µελαγχολία; τίς ἀπαιδευσία φανερωτέρα; τίς τόλµα προπετεστέρα; καθ’ ἡµῶν, ᾿Ιουλιανέ, χαριεντίζῃ τοιαῦτα καὶ συνάπτεις <αὐτὰ> λόγοις ἀµαθέσιν, ὡς ἂν µηδὲ παῖδα λαθεῖν αὐτῶν τὴν ἀτοπίαν. ῾Ιπποκράτους γὰρ εἰρηκότος οὔθ’ ἡλικίαν οὔθ’ ὥραν ἔτους οὔθ’ ὅλως οὐδένα καιρὸν εὑρεθῆναι δύνασθαι, καθ’ ὃν ἀπόλλυταί τις ἐκ τοῦ σώµατος ἡµῶν χυµὸς ὃν αὐτὸς ἀεί φησιν ὑπάρχειν, αἵµατος δηλονότι καὶ φλέγµατος καὶ χολῶν διττῶν (ἅπαντας µὲν γὰρ εἶναι διὰ παντός, αὐξάνεσθαι δ’ ἄλλον ἐν ἄλλῃ κράσει καὶ φύσει σώµατος ἡλικίᾳ τε καὶ ὥρᾳ καὶ χώρᾳ καὶ νοσήµατι), νοµίζεις καταβάλλεσθαι τὸν λόγον, εἰ τῷ χολῶντι φλέγµατος ἀγωγοῦ δοθέντος φαρµάκου τουτὶ µὲν <µὴ> κενούµενον φαίνοιτο, χολὴ δὲ [οὐ] κενοῦται. *** φέρε τοίνυν ἡµῖν τοῦτο φαίνεται γιγνόµενον, µηδ’ ἐκκενοῦν τὸ φάρµακον ἀεὶ τὸν οἰκεῖον ἑαυτῷ χυµόν. ἆρ’ οὐκ ἐναργῶς δοκεῖ ψευδὲς εἶναι τὸ ῾Ιπποκράτους δόγµα; εἰ γὰρ ὁµοτίµους µὲν ἅπαντας ἕλκει τοὺς χυµοὺς ἕκαστον τῶν καθαιρόντων, ἀλλοιοῦν δ’ εἰς µίαν ἰδέαν αὐτοὺς [ἣν] πέφυκεν, οὐδὲν διοίσει τοῦ φλεβοτοµεῖν τὸ καθαίρειν. ἀλλ’ εἴπερ οὕτως τοῦτ’ ἔχει, ῥᾷστον ἤδη τῇ πείρᾳ κρῖναι τὸ δόγµα καὶ δυοῖν ἀνθρώπων ἀσκίτην ὕδερον ἐχόντων ἴσον τὸ µέγεθος, ἐπὶ τῇ τοῦ σώµατος ἕξει τε καὶ ἡλικίᾳ παραπλησίως διακειµένων τῷ µὲν ἑτέρῳ δοῦναι τῶν ὑδραγωγῶν τι φάρµακον, τοῦ δ’ ἑτέρου τεµεῖν τὴν φλέβα κἄπειτα θεάσασθαι τίς µὲν ἐξ αὐτῶν ὠφελεῖται, τίς δὲ βλάπτεται. δίκαιον µὲν οὖν ἦν ἴσον ἑκατέρῳ ποιήσασθαι τὸ πλῆθος τῆς κενώσεως, τοσαύτας κοτύλας ἐκχέοντας τοῦ αἵµατος ὅσας τοῦ κενωθέντος, ὡς οὗτοι νοµίζουσιν, ὕδατος ὑπὸ τοῦ καθαρτικοῦ φαρµάκου. ἀλλὰ κἂν τοῦτο συγχωρήσωµεν αὐτοῖς καὶ τοῦ µὲν ἑτέρου διὰ τῆς καθάρσεως κενώσωµεν κοτύλας ὕδα-τος εἰ τύχοι ιε′, τοῦ δ’ ἑτέρου διὰ τῆς φλεβοτοµίας δύο µόνας, ἐπίδωµεν ὅστις µὲν αὐτῶν ἐσφάγη (τί γὰρ ἂν ἄλλο τις εἴποι περὶ τοῦ φλεβοτοµηθέντος ὑδεριῶντος;), ὅστις δ’ ὤνητο τὰ µέγιστα. τί λέγοµεν, ὦ οὗτος; ἆρα ἴσος ἢ παραπλήσιος ὁ νῦν εἰρηµένος ἔλεγχος ᾧ σὺ σµικρὸν ἔµπροσθεν ἐνεχείρησας; καθαρτικὸν χολῆς, φησί, διδόσθω τινὶ τῶν ὑδεριώντων, κενώσει µέν, ὦ οὗτος, καὶ τουτὶ χολήν, ἀλλ’ ὀλίγην τε καὶ σὺν οὐδενὶ χρηστῷ· καθαρτικὸν ὑδατώδους ἰχῶρος διδόσθω τῷ χολῶντι, κενώσει µὲν ὑδατῶδες, ἀλλ’ ὀλίγον τε καὶ µετὰ βλάβης. πάλιν οὖν διδόσθω τὸ µὲν ὑδραγωγὸν τῷ τὸν ἀσκίτην νοσοῦντι, τὸ δὲ χολαγωγὸν τῷ τὸν ἴκτερον, καὶ πολὺ κενωθήσεται τῶν ἀνθρώπων ἑκάτερος καὶ σὺν ὠφελείᾳ µεγάλῃ. ταῦτα εἰ µὲν οὐδεπώ<ποτ’> ἀνέγνω γεγραµµένα παρά τινι τῶν ἰατρῶν ὁ ᾿Ιουλιανός, θαυµάζω τὴν φιλοπονίαν τἀνδρός. ἀναγνοὺς δ’ εἰ ἐτόλµησε γράφειν ἅπερ ἔγραψεν, ἄξιον ἄγασθαι τὴν σύνεσιν αὐτοῦ. νοµίζω γὰρ ἐγὼ νῦν <τοῖς> ἀκούσασι τῶν εἰρηµένων ἀλγήσειν <ἐξ> αὐτῶν τὰ ὦτα. ᾿Ιουλιανὸς δ’ ἐν οἷς ἔγραψε περὶ αὐτῶν ἡγεῖται µελαγχολᾶν ἡµᾶς. ἀποκρινάσθω τοιγαροῦν ἀναµνησθεὶς τῶν φιλοσόφων οὓς ἐπῄνεσε, παρὰ τίνος αὐτῶν ἔµαθε νόµον ἀποδείξεως τοιοῦτον οἵῳ φαίνεται κεχρηµένος. εἰ γὰρ ἐπεφύκει, φησί, τὸ χολαγωγὸν φάρµακον ἐκκαθαίρειν τοῦ ζῴου τὴν χολήν, οὐκ αὐτὴν γεννᾶν, οὐκ ἂν ἐκένου χολὴν τοῖς φλεγµατώδεσι. θαυµαστή γε ἡ τῆς ἀκολουθίας γνῶσις· ὦ τῆς µεγάλης διαλεκτικῆς τοῦ σοφιστοῦ. τί συνετὸν οὕτω Χρύσιππος ἢ ᾿Αριστοτέλης ἢ Πλάτων εἶπεν; οἵ γε, εἰ περὶ τούτων αὐτοῖς ἐπισκέψασθαι προὐτέθη, τῷ µὲν µηδὲ ὅλως περιέχεσθαι κατὰ τὸ σῶµα χολὴν πάντες ἂν ἔφασαν ἕπεσθαι τὸ µηδ’ ὅλως ὑπὸ τῶν χολαγωγῶν ἐκκενοῦσθαι, τῷ δ’ ὀλίγον περιέχεσθαι τὸ τὴν ἑλκοµένην ὑπ’ αὐτῶν ὀλίγην ὑπάρχειν, ὥσπερ γε εἰ πολὺ περιέχοιτο, πολλὴν εἶναι καὶ τὴν ἑλκοµένην. ἀλλ’ ᾿Ιουλιανὸς ὁ τῆς καινῆς διαλεκτικῆς σοφιστὴς ἀξιοῖ µηδ’ ὅλως ἕπεσθαι χολὴν τοῖς χολαγωγοῖς, ὅταν ὀλίγη ποθ’ ὑπάρχῃ κατὰ τὸ ζῷον. εἶθ’ ἡµᾶς µὲν λέγει µελαγχολῶντας τοὺς δὴ ὑδραγωγὸν διδόντας φάρµακον τοῖς ὑδεριῶσιν, ἑαυτὸν δὲ σωφρονεῖν οὗ τοῖς δόγµασιν ἕπεται φλεβοτοµεῖν αὐτούς.

ὁµοιότατον δὲ τούτοις αὐτοῦ τοῖς λόγοις ἐστὶ καὶ τὸ διὰ τῶν ἐχοµένων εἰρηµένον ἐν τῇδε τῇ ῥήσει· τό τε γίγνεσθαι ἐπὶ τῶν πλείστων ἐναλλὰξ ἐπιτάσεις τε καὶ ἀνέσεις ὑγεία ἀδιόριστος· ὁµοιούµενός τις, ὡς πρὸς ἡµῶν, κατὰ πᾶν συνεχείας ἐν τῷ σπανίως ὀλιγάκις τε φαινοµένῳ. ἐν τούτοις ᾿Ιουλιανὸς καταβάλλει τὴν δόξαν τῶν οἰοµένων ἀεὶ σωµατικὰς εἶναι τὰς κατασκευὰς τῶν παθῶν, ταῦτα ὡς µαρτυροῦντα γράφων τὰς ἐπιτάσεις καὶ τὰς ἀνέσεις τῶν νοσηµάτων, οἰόµενος συµφωνεῖν µὲν τῇ δόξῃ τῶν Μεθοδικῶν, ἐναντιοῦσθαι δὲ τῇ τοῦ παλαιοῦ. καίτοι γ’ αὐτὸ τὸ ἐναντιώτατον εὕροις ἄν. αἱ µὲν γὰρ ἐν τοῖς στερεοῖς τοῦ ζῴου µέρεσι διαθέσεις ἐστηριγµέναι τέ εἰσι καὶ µόνιµοι, τὰ δὲ ὑγρὰ καὶ µεταρρεῖν εἰκὸς <εἰς> ἄλλο µόριον τοῦ ζῴου καὶ διαφορεῖσθαι λεπτυνόµενα καὶ κατά τινας αἰσθητοὺς πόρους ἐκκρίνεσθαι καὶ ποτὲ µὲν ὑπὸ τῆς διοικούσης τὰ ζῷα φύσεως πεττόµενα χρηστότερα γίνεσθαι, ποτὲ δ’ ὑπὸ πυρετώδους θερµασίας ἀλλοιούµενα µοχθηρότερα, καὶ τὰ µὲν ὑπὸ τοῦ διαπνεῖσθαι † συναπα τι τῆς πυρετώδους θερµότητος καὶ διὰ τοῦτο βελτίω γίγνεσθαι κεραννύµενα χρησταῖς τροφαῖς, τὰ δὲ συνδιαφθείρεσθαι ταῖς ἐπιρρεούσαις ἤτοι γ’ εὐθὺς ἔξωθεν οὔσαις µοχθηραῖς ἢ µὴ καλῶς ἔτι ἐν τῇ γαστρὶ πεφθείσαις ****** τοὺς δ’ ἐπὶ σηπεδόνι χυµῶν ἀναπτοµένους οὐδὲν δήπου θαυµαστόν ἐστιν, ὡς ἂν ἐκεῖνα τύχῃ κατά γε χώρας ἀθροιζόµενά <τε> καὶ σηπόµενα καὶ κενούµενα, τάς τε γενέσεις ἴσχειν καὶ τὰς παρακµάς. ἀλλ’ ἐν µὲν τούτοις ἀνάσχοιτ’ ἄν τις ἴσως αὐτῶν.

ὃ δ’ ἐφεξῆς ἔγραψεν ᾿Ιουλιανὸς οὐκέτι κοινὸν ἁπάντων ὑπάρχον, ἀλλ’ ἴδιον ἐξαίρετον ἑαυτῷ, τοῦτ’ ἤδη σοι δίειµι. ὅλην δ’ ἄµεινόν µοι δοκεῖ παραγράψαι τὴν ῥῆσιν, εἰ καὶ µακροτέρα πώς ἐστιν, ἔχουσαν ὧδε· ὅλως µὲν ἀδιανόητον ἐπὶ πλῆθος ἢ διαφθορὰν ὃ ἄν † τι πρὸς τῆς νῦν τιθέναι ἀναφέρειν τὸ ποιητικὸν τῆς νόσου, τί δ’ ἄν τις συµµελέστατα διαγνοίη τοῦ πάθους δι’ ὅλου τοῦ σώµατος

ἀπιόντος; ἀναγκαῖον ὁµολογεῖν πάντα περιττεύειν ἐν παντὶ µέρει τε καὶ µορίῳ. τῷ ἀποτελέσµατι γὰρ συµπαρατείνεσθαι χρὴ τὸ συνέχον αἴτιον. χωρεῖ δὲ δι’ ὅλου πάθη ὡς πυρετοὶ ἄλλα τε µυρία ἐφ’ ὧν ἐν τῷ ὅλῳ καὶ τὸ πλῆθος εἶναι δεῖ. † καὶ τὸ τοῖς πλεῖον ὅταν πλεῖον καὶ τὸ νόσηµα ᾖ καὶ τὸ τοῖς πλεῖον καὶ συγκεχωρηµένον ὧδέ πως φάναι. εἰ δέ γε προτ *** διὰ † ἀντιφῶν τὸ πλῆθος τοῦ ὑγροῦ *** καὶ µὴν ᾿Ιουλιανὸς οὐ βούλεται τῶν καθ’ ὅλον τὸ σῶµα νοσηµάτων ἐν ἑνὶ τόπῳ τὴν συνεκτικὴν ὑπάρχειν αἰτίαν. ἀλλὰ κἂν τὴν ῥύσιν ὑπόθηταί τις ἐπὶ τῷ βουβῶνι γίγνεσθαι συνέχον αἴτιον οὖσαν τοῦ πυρετοῦ, εἰς τοσαύτην ἀπορίαν ὁ λόγος ἀχθήσεται. λυοµένου γὰρ τοῦ βουβῶνος οὔτε διαµένειν αὐτὴν οὔτε <αὐ>ξάνεσθαι δυνατόν, ἐπειδὴ µενούσης µὲν ἀναγκαῖόν ἐστι καὶ τὸν πυρετὸν µὴ λύεσθαι, λυοµένου δὲ ἑαυτοῦ συνεκτικὸν αἴτιον ἔχειν τὸν βουβῶνα, κἀν τούτῳ τὸν λόγον ἀνατρέπεσθαι τοῦ θαυµαστοῦ προστάτου φάσκοντος ἀδύνατον εἶναι τοῦ καθ’ ὅλον τὸ σῶµα πάθους <τὸ> αἴτιον ἐν ἑνὶ τόπῳ συστῆναι. καὶ µὴν οὐδ’ ἄλλην τινὰ ἔννοιαν εἰπεῖν ἔχει τοῦ συνέχοντος αἰτίου παρὰ τὸ γίνεσθαί τι πρὸς αὐτοῦ καὶ παύεσθαι σὺν αὐτῷ, πλὴν εἰ κἀνταῦθα πάλιν ἐξαίφνης ἑαυτὸν εἶναί φησι Στωϊκόν, ὡς ἐν ἄλλοις ἐποίησεν. ἀλλὰ τοῦτό γε πράξας οὐ νόσου µόνον, ἀλλὰ καὶ τῆς ὑγείας αὐτῆς αἴτιον ἀποφανεῖταί τι καὶ θερµὸν καὶ ψυχρὸν ἀναγκασθήσεταί τι λέγειν εἶναι νόσηµα καὶ ξηρὸν καὶ ὑγρόν, ἅπερ οὐ βούλεται. µὴ τοίνυν ληρείτω µάταια µηδ’ ἐµπλήκτου τρόπον ἄλλοτ’ ἄλλα φανταζέσθω ποτὲ µὲν ἐπαινῶν Στωϊκούς, ποτὲ δ’ ἀναιρῶν αὐτῶν τὰ δόγµατα.

Гален. Опровержение возражений, выдвинутых Юлианом против афоризмов Гиппократа

1. Хорошо бы было, если бы, как законодатели предписывают для истца, уличенного во лжи, то же наказание, которого он требовал для ложно им обвиненного, возражающие против того, чего не понимают, несли достойное своих заблуждений наказание. Но так как они набираются наглости, чтобы выносить суждение, а закона против таких лживых обвинителей нет, то тупейшие люди осмеливаются выступать против мудрейших мужей. В Египте в древности каждое изобретение в каком-либо искусстве или ремесле оценивалось общим собранием людей образованных и записывалось на каменных стелах, хранившихся в святилищах; следовало бы, чтобы и у нас был совет справедливых и образованных мужей, которые судили бы о новых писаниях и полезные выставляли бы в общественных местах, а зловредные уничтожали. Лучше было бы, чтобы и имя писавшего не сохранялось, как и было в древности в Египте, ведь таким образом сдерживалось бы безмерное стремление честолюбцев к славе.

Теперь же, когда и писать всем дозволено, и судить кто угодно может, благосклонность толпы снискивают самые наглые, например Фессал, ругающий в своем сочинении Гиппократа, хотя в своей единственной книге, которая, как ему кажется, опровергает «Афоризмы» Гиппократа, он показал только то, что учения Гиппократа он совершенно не понимает. А ведь по справедливости следовало бы сначала изучить его и только потом пытаться опровергать. Или, может, я неправильно сказал? Но ведь никто не осмелился бы опровергать истины, разве что человек совершенно бесстыдный, как этот, ныне явившийся в Александрии, Юлиан, который, как говорят, написал сорок восемь книг против «Афоризмов» Гиппократа. Из них мне недавно попалась вторая, в которой он говорит, что следующий афоризм, по его мнению, ложен: «При расстройствах желудка и при самопроизвольных рвотах, если только очистить все, что должно очистить, – это полезно и больными легко переносится. В противном случае – наоборот. Так точно и опорожнение сосудов; если можно произвести его так, как это следует делать, оно бывает полезно и легко переносится. В противном случае бывает наоборот»[150].

Благодарю судьбу, что эта книга попалась мне в руки первой, так что не пришлось тратить времени на чтение длинного опровержения на первый афоризм, который является предисловием к последующим. В любом случае, если бы мне пришлось писать возражения против этой книги, то я не считал бы, что совершил нечто важное, речь ведь тут еще не касается медицинских воззрений. А вот упомянутый афоризм касается темы, важной для медицинского искусства: в нем врачу рекомендуется подражать тем непроизвольным самоочищениям верхнего и нижнего желудка, которые полезны, и объясняется, какие из них полезны, а какие вредны и как распознавать их, а также и для полезных, и для вредных приводятся отличительные признаки. Если бы Юлиан обучался врачебному искусству у учителей-гиппократиков, то не осмелился бы возражать против этих истин. Но поскольку ни он, ни Фессал, его наставник в этой глупости, не сведущи в искусстве потомков Асклепия, то нет ничего удивительного в том, что они не понимают и того, что понимают даже те, кто заявляет, что лечит без всяких теорий. Стоит послушать этих людей, утверждающих, что врачебное искусство врача совершенствуется главным образом благодаря опыту и подражанию. Ведь, по их словам, то, что оказалось полезным больному, они и собираются применять, при этом различая природное, то есть имеющее причину внутри тела, и случайное, то есть имеющее причину вне тела, следовательно, подражать не только природе, но и случаю. Эти мужи среди многих примеров случайной пользы рассказывают о человеке, который при падении порвал себе вену на лбу. Они решили вскрыть больному, находившемуся в похожем состоянии, что и тот, у которого вена повредилась при падении, ту же вену, надеясь на такой же результат. Мы можем научиться подражать природе, также наблюдая серьезное расстройство желудка, случающееся при воспалении глаз и затем приносящее большую пользу. Также мы видим, что страдающим желтухой часто становится легче после выделения желчеподобных масс, больным так называемой слоновьей болезнью – после истечения черной желчи, а больным водянкой – после истечения водянистой жидкости, из чего следует, что врачам нужно это использовать. Однако почему следует говорить о непроизвольных извержениях, если мы обучаемся искусству врачевания, перенимая опыт учителей? Неужели ученики Фессала должны подражать своему учителю, если он с помощью очистительной клизмы вылечивает больному желудок, а если очищение произошло произвольно, то его воспроизводить не следует? Или предположим, что у женщины случилась задержка месячных, а потом кровавая рвота. Неужели ученикам Фессала нужно повторять действия учителя, который, вызвав истечение или отворив жилу, излечил эту болезнь, а если месячные прорвались сами по себе и принесли облегчение, то природе им в этом подражать не следует? Ведь нет разницы, повитуха или Фессал вызвали месячные, или больная получила облегчение без их участия, от самопроизвольного истечения, – польза происходит от опустошения, а не от того, что его вызвало. Именно этому и учит Гиппократ: «У женщины, которую рвет кровью, если прорвутся месячные, наступает облегчение»[151]. Он говорит, что когда прорвутся месячные, тогда и наступит исцеление болезни, не важно, природа это совершит или человек. Ведь не причина события, а само событие приносит пользу больной. Одно лишь нужно, чтобы месячные пошли обильно, то есть, как выразился Гиппократ, “прорвались”, так что смысл его афоризма таков: «У женщины, которую рвет кровью, если обильно пойдут месячные, наступает облегчение». Мне бы и дня не хватило перечислить все самопроизвольные явления, которым подражают люди. Да никто с этим и не спорит, но это принимается как общее мнение всеми, кроме гнусных софистов, которые в искусстве врачевания хуже простых невежд, но способны бесстыдно и нахально сочинять величайшие глупости против наилучших из врачей. Таков и этот Юлиан, о котором всем известно, что он сам никогда не занимался искусством врачевания, но зато нагло оскорбляет древних врачей.

2. Невозможно сказать, о чем больше свидетельствуют его дерзкие речи против приведенного афоризма – о безмерном невежестве, бесстыдстве или дерзости, – а по правде говоря, так обо всем об этом и не только. Может, лучше было бы не удостаивать это письменным опровержением и не тратить на это понапрасну время? Однако многие друзья настойчиво просили меня написать для них комментарий на принесенную мне книгу, в которой Юлиан попытался опровергнуть указанный афоризм. Мне пришлось выдержать серьезную битву – по правде сказать, более тяжелую, чем рукопашную, – разбирая на протяжении шести дней или более множество глупостей, которые в ней Юлиан написал. Тут кто-нибудь, и весьма к месту, вспомнит известное изречение о том, что нет существа болтливее человека:

«Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный»[152].

К Юлиану это изречение подходит даже больше, чем к Тер-ситу, так как он превзошел многословием всех когда-либо родившихся. И вот те, кто присутствовал при чтении его книги, дали этому человеку два прозвища – болтуна и говоруна, да такого, которому потребен не я с моими рассуждениями, но Одиссей со своим жезлом; вразумить же такого глупца не смогло бы и собрание всех Муз.

И вот после того, как был вынужден записать это, нынешнее рассуждение послужит как бы предисловием, чтобы не обвиняли меня те, кто будет читать это. Ведь я желаю обличить глупого и невежественного лжемудреца, который всю жизнь рассказывал нелепые вещи необразованным мальчишкам, среди которых кое-кто и поверил его кощунственной клевете на мужей древности. Так что прошу позволить мне бичевать его невежество словами более резкими, чем те, которые я обычно использую. Ведь ужасно было бы, если бы он мог порочить лучших из мужей древности, а нам нельзя бы было ясными доводами обличать его невежество, дошедшее до такой степени, что, откуда ни начни, ничего не найдешь верного в его писаниях.

3. В начале книги Юлиан занят в основном нападками на Сабина, оставляя Гиппократа без внимания. Именно это он, похоже, делает на протяжении всего сочинения, хоть и назвал книгу «Против афоризмов Гиппократа», а не «Против изъяснений Сабина»; затем, по своему обыкновению, глупо пустословит, сочиняя невнятную бессмыслицу, которую если бы кто-то и взялся разобрать, то написал бы огромную книгу, прежде чем по-настоящему приступил к разбору, да и то лишь если ему было бы позволено не все высказывать. Однако для пишущего это затруднительно, а вернее совершенно невозможно. Ведь в неподготовленных речах, какие мы часто произносили в присутствии образованных мужей, мы находили легкий путь изложения посредством подобия изложению древних; ведь когда мы во время публичных демонстраций истолковываем предложенное к толкованию произведение… ***[153] Если врач методической школы, сам того не заметив, станет выступать как натурфилософ и скажет без хвастовства и чванства, не делая вид, что выносит на всеобщее обозрение некие основы сокровенного учения, что болезненные процессы, происходящие с телом, бывают двух видов и для того, что составлено сообразно природе, возможно два вида перемен, или изменений, противоположных друг другу, – избыточное собирание и насильственное излияние, – то слова его покажутся разумными – не натурфилософам, конечно же, рассуждающим о материи вселенной, а врачам физической школы. Это и есть одно из нелепых рассуждений Юлиана; удаляясь от начал, определенных Асклепиадом, Темисоном и Фессалом, он опирается на этих философов, которые полностью устраняют пустоту из нашего мира. За этой нелепостью следует другая: «Я не стану отступать и сдерживать, чтобы не говорить об этом. Разве это мне сложно? Ведь так же, как происходит рождение элементов, рождается и природа теплого и холодного, влажного и сухого. Ведь эти вещи происходят, как потомки, от тех предков. Видишь, на какой возвышенный и недостижимый трон воссел научный метод и сокрыл себя, движимый скромностью и умеренностью, а я, первый и единственный, обнаружил его на небе, прогнав скрывавшую его тучу и освободив его!» Вот что говорит Юлиан, а затем и продолжает: «Еще менее мог бы я согласиться с Эпикуром, так как не принимаю его элементов, поскольку он не сводит сущее к одному». Все это и еще многое другое говорит Юлиан в своей книге «О методе», посвященной Филону. В другой же, в которой он ведет речь о различных заболеваниях души и тела, он пишет: «Состояние, соразмерное с точки зрения скопления и истечения, мы по человеческому суждению назовем здоровьем. Если же болезни вызывают отклонение от этого состояния, то тела неизбежно страдают, либо собираясь и делаясь тверже и суше, либо растекаясь и становясь мягче и влажнее, чем следует».

4. Таковы речи известнейшего софиста, утверждающего, что врачи методической школы следуют Зенону, Аристотелю и Платону. Мы же со своей стороны ему напомним, что все эти философы, а также их последователи считают здоровьем соразмерность тепла, холода, сухости и влажности, полагая, что болезни, происходящие от образа жизни, возникают вследствие избытка или недостатка того или иного из этих начал; они думают также, что в теле существуют жидкости, которые по своей функции могут быть сухими и влажными, а некоторые из них являются горячими и холодными, аналогично болезням. Так думал Платон и все его последователи, и Аристотель с перипатетиками, таково же было мнение Зенона, Хрисиппа и прочих стоиков. Юлиан же не прочел ни одной книги упомянутых мужей и вообще не имел представления о том, что такое последовательное рассуждение и что такое противоречие, а если бы имел, понимал бы, что это следует из учения, отрицающего пустоту; из учения же, признающего ее существование, следует, что здоровье – это некая соразмерность сосудов, а болезни, возникающие в зависимости от образа жизни, – затрудненное или избыточное течение жидкостей в них. Стоит ли мне приводить здесь одно за другим высказывания Аристотеля, Хрисиппа и всех остальных перипатетиков и стоиков, в которых они обвиняют флегму и желчь и объявляют, что существует четыре первичные болезни, соответствующие четырем началам – теплу, холоду, сухости и влажности? Или лучше этого не делать, ведь тогда пришлось бы написать не одну книгу и не две, а три, четыре и даже более, а ограничиться лишь тем, что сказал Платон? Пожалуй, лучше поступить именно так, чтобы не потонуть в многословии вместе с болтливым софистом.

Итак, приведем только его суждение, не касаясь перипатетиков и стоиков. Ведь ни у Аристотеля, ни у Теофраста не найдешь книги, в которой, говоря по необходимости о болезнях, они упоминали бы о чем-нибудь, кроме тепла, сухости, холода и влажности, но они всегда говорят именно об этом, а вместе с этим часто рассуждают о желчи, черной и желтой, нередко и о флегме, а некоторые авторы разъясняют и различие между ними, называя одно кислым, другое горьким или соленым, а третье – сладким. И Хрисипп не отличается в этом от них, а всегда точно так же рассуждает о болезнях и о естественных жидкостях. И если бы кто-то захотел отобрать изречения только лишь трех упомянутых мужей, ему пришлось бы исписать немало книг и потратить на свои занятия немало времени и сил, как это сделал Юлиан Александрийский; а если бы он пожелал собрать речения всех остальных стоиков и перипатетиков, то ему пришлось бы составить целую библиотеку.

Но, как я уже сказал, ограничусь лишь рассуждением Платона, во всем следовавшего учению Гиппократа. И не стану выбирать отрывки из всех его многочисленных сочинений, а остановлюсь лишь на цитате из «Тимея»: «Что касается недугов, то их происхождение, пожалуй, ясно каждому. Поскольку тело наше сплотилось из четырех родов – земли, огня, воды и воздуха, стоит одному из них оказаться в избытке или в недостатке или перейти со своего места на чужое, стоит какой-либо части (вспомнив, что как огонь, так и прочие роды являют не одну разновидность) воспринять в себя не то, что нужно, тут же, как и в случае других подобных нарушений, возникают смуты и недуги; от этих несообразных с природой событий и перемещений прохладные части тела разгорячаются, сухие – набухают влагой, легкие – тяжелеют и вообще все тело претерпевает всяческие изменения»[154]. В этом рассуждении Платон явно следует Гиппократу в учении о первоначалах и их свойствах. А далее он приписывает причину болезней естественным жидкостям: «Что касается белой флегмы, то содержащийся в ее пузырьках воздух опасен, когда она заперта внутри тела; отыскав сквозь отдушины путь наружу, она становится безвредней, но разукрашивает тело белыми лишаями и другими подобными недугами. Порой она смешивается с черной желчью и тогда тревожит своими вторжениями самое божественное, что мы имеем, – круговращения, происходящие в нашей голове; если такой припадок случается во время сна, он еще не так страшен, но вот если он поражает бодрствующего, бороться с ним значительно тяжелее. Поскольку природа поражаемой им части священна, он по справедливости называется священной болезнью»[155]. К этим словам Платон добавляет следующее рассуждение: «Едкая и соленая флегмы являются источником всех недугов катарального свойства; от множества различных мест, куда может устремиться истечение, недуги эти получили много разных имен»[156]. Таковы объяснения Платона относительно флегмы, а также черной желчи. Послушай же теперь, что он говорит о желтой желчи: «Напротив, так называемые воспаления различных частей тела, именуемые так от горения и опаливания, все обязаны своим возникновением желчи. Если желчь обретает через отдушины тела путь наружу, она в своем кипении порождает всевозможные нарывы; заключенная внутри, она производит множество воспалительных недугов, и притом самый тяжелый из них тогда, когда примешивается к чистой крови и нарушает правильное соотношение кровяных волокон. Эти волокна рассеяны по крови для того, чтобы поддерживать равновесие между разреженностью и плотностью: кровь не должна ни разжижаться от горячего настолько, чтобы просочиться через вены, ни сгущаться сверх должного и этим мешать собственному бегу по жилам. К тому, чтобы блюсти эту меру, волокна предназначены уже самым своим рождением. Если извлечь их даже из холодеющей крови мертвеца, весь остаток крови разлагается; напротив, если оставить их, они быстро свертывают кровь, оказавшись в союзе с обступившим ее холодом. Таково действие кровяных волокон; они оказывают его и на желчь, которая по своему происхождению являет собой старую кровь, а потом снова становится кровью из плоти. Когда теплая и разжиженная желчь сначала лишь понемногу поступает в жилы, она терпит под действием волокон свертывание и насильственное охлаждение, производя в недрах тела озноб и дрожь. Но стоит ей нахлынуть обильнее, она одолевает волокна своим жаром и, вскипев, приводит их в полный беспорядок; если же сил ее достанет на окончательную победу, она проникает до самого мозга и палит его, как бы сжигая корабельные канаты отчаливающей на волю души. Когда же, напротив, она оказывается слабее, а тело в достаточной мере сопротивляется ее разлагающему действию, поражение достается ей, и тогда она либо распространяется по всему телу, либо бывает отброшена по жилам в верхнюю или нижнюю часть брюшной полости и затем извергнута вон из тела, словно изгнанник из волнуемого смутой города. При своем удалении она производит кишечные расстройства, кровавые поносы и прочие недуги этого рода»[157]. Так говорил Платон в своем «Тимее», следуя Гиппократу. И если бы кто-нибудь решился привести все подобные изречения из других его книг, то показалось бы, что в многословии своем он подражает Юлиану – тем более если бы он взялся привести все изречения Теофраста, Аристотеля, Хрисиппа и всех перипатетиков и стоиков о жаре и холоде, сухости и влажности, желчи и соках, болезни и здоровье. Я полагаю, что некоторые и так осуждают меня за то, что я в столь длинных речах опровергаю ничего не понимающего софиста. Но тот, кто, о Зевс и бессмертные боги, не стыдится возносить хвалу Платону, Аристотелю, Зенону и их последователям и при этом спорить с учением Гиппократа об элементах, из которых состоят тела, – существует ли что-то, чего такой человек постыдится сказать обо всех них?