Дорога в Аризону

Телефонное объяснение с матерью, как и последующий "экзамен" на кухне прошли успешно: сумбур двух последних дней не выветрил у Тэтэ из памяти заученные на каникулах параграфы из учебника, которые он почти без запинок изложил географу. "Очень хорошо, – подытожил его ответ довольный Княжич. – Теперь я спокоен, зная, что не зря выдал тебе авансом "четверку". Уверен, с таким отношением к делу в следующем полугодии ты исправишь ее на привычную для тебя "пятерку". Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я заставил тебя на каникулах отрабатывать, так сказать, задним числом?". – "Главное, что не задним местом!". – "Анатолий!..". – "Простите, Константин Евгеньевич, дурость сморозил. Ну, дурак первостатейный, правда. Сам не знаю, что говорю. Конечно, я не в обиде, все нормально. Наоборот, спасибо вам за то, что вы в меня поверили и не влепили мне тогда заслуженный трояк. Спасибо вам огромное, Константин Евгеньевич!". – "Не за что меня благодарить. Это ведь нужно не столько мне, сколько тебе самому. На выпускных экзаменах географии не будет, но "пятерка" по этому предмету, думаю, твой аттестат не испортит. Да и кто знает, география, не исключено, понадобится тебе на вступительных в вузе. К слову говоря, о вузе… Я дам тебе сейчас пособие по географии для студентов первых курсов. Оно по тематике в некоторых разделах пересекается с учебниками для старшеклассников, только информация подается шире и более подробно, чем у вас. Ну, и, соответственно, много материала, которого в учебниках нет. Ты полистай эту книжку, она может помочь тебе в 9-10 классах, а то – и после школы. Вернешь ее, когда сочтешь нужным: она мне не к спеху. Сейчас принесу". "Сидите-сидите, Константин Евгеньевич, я сам принесу!", – вскочил Тэтэ. Отказываться от предложения учителя было неловко, но и забивать себе голову каким-то дополнительным материалом Толику совершенно не улыбалось. Хватит с него и школьной программы! А если Костя спросит потом про пособие, Толик ответит, что перепутал и случайно взял другую книгу. И все честно, не придерешься. Потому он и преградил сейчас учителю дорогу. "Да ты же не знаешь, где она", – удивился его экспансивной реакции Княжич. – "А вы скажите, где, и я найду. Заодно и с Антониной Михайловной попрощаюсь". – "Хорошо. На книжной полке – той, что над диваном, а не над письменным столом. Вторая книга слева. В таком бежевом переплете. Только потише, пожалуйста, а то дочки спят". – "Все понял, сейчас возьму".

В комнате было темно и сонно, лишь один угол освещался конспиративным светом ночной лампы, да место в подсвечнике перед иконой заняла новая свеча, заменившая свою истаявшую товарку. Близняшки сопели в кровати, разделенные большим плюшевым зайцем, к которому девочки прижались, словно к материнскому телу. Географиня сидела на диване и что-то читала. Увидев Толика, она поднесла палец к губам. Толик повторил ее жест, на цыпочках подошел к полке, взял вторую справа книгу в темном переплете, шепотом сказал супруге Княжича: "До свидания, Антонина Михайловна", повернулся лицом к двери и, задрав подол свитера, сунул книгу за ремень брюк. В прихожей он, не возвращаясь в кухню, начал лихорадочно одеваться. Когда подошел Костя, Толик уже успел рвануть вверх молнию куртки. "Константин Николаевич, я пойду, – торопливо зашептал визитер. – А то мы с вами, действительно, припозднились что-то". – "Конечно-конечно… Ты книгу-то взял?". – "Да, положил во внутренний карман куртки. До свидания, Константин Евгеньевич!". – "До свидания! До встречи в школе в понедельник!".

Выбежав из подъезда, Толик опять помчался к автобусной остановке. Что за день сегодня такой – сплошные гонки!

Глава 27

Потрясение Толика, случайно приоткрывшего завесу тайной сектантской жизни учителя географии, было велико. Но столь же и быстротечно. В конце концов, у каждого своя шелуха в голове, а копаться в религиозной шелухе, засорившей мозги внешне благопристойного советского гражданина Кости Княжича, Тэтэ не собирался. Не до этого ему было. Началось второе школьное полугодие, и одноклассники – кто вялый и опухший за время каникул от сна и безделья, кто, напротив, рвущийся в бой – вновь заняли свои места на конвейере ученических будней. Вновь по понедельникам директриса громогласно вещала на линейках об отсутствии времени на раскачку и необходимости незамедлительно "включиться" и "впрячься", как будто обращалась к пылесосам и ломовым лошадям, и вновь непокорные школьники в большинстве своем оставались глухи к ее маниакальным призывам. Слишком свежи и ощутимы были воспоминания о только что завершившихся каникулах, о суетливой упоительности новогоднего праздника, о школьной дискотеке, свидетельством чему служила перехваченная на уроке коварными парнями и так и не нашедшая адресата грустная девичья записка: "Ты знаешь, он так сухо танцевал со мной, а на середине танца вообще ушел…".

В середине января рутинный ход школьных занятий был нарушен драмой учителя Вагина. Измученный ночными кошмарами с Пушкиным и Лермонтовым в главных ролях Евгений Андреевич все же сошел с ума. Причем, сошел прямо на уроке. Несомненно, Вагин сделал бы это и без посторонней помощи, однако подтолкнуть любимого учителя в ласковые объятия шизофрении помогли мальчишки, затеявшие в классе перестрелку резинками – тонкими полосками нарезанного лапшой аптечного резинового бинта, в обиходе – "бинтовухи". Арбалетами для резиновых стрел служили обычные шариковые ручки. Посреди урока одна из шальных резинок, пущенная дрогнувшей рукой юного стрелка и предназначавшаяся, видимо, кому-то из пацанов или девчонок, отклонилась от курса и щелкнула Вагина по лбу. Евгений Андреевич в ту минуту сидел за учительским столом, уткнувшись в классный журнал, и, казалось, не слушал сбивчивую речь отвечавшего у доски ученика. Ужаленный резинкой Вагин вздрогнул, поднял к классу совершенно больное лицо, страдальчески осклабился, обвел аудиторию взглядом, в котором уже не было и намека на здравый смысл, и вдруг из глаз его хлынули слезы. "Уберите пистолеты! – всхлипывая, сказал Евгений Андреевич. – Пожалуйста, уберите пистолеты!". Не получив ни одобрений, ни возражений в ответ на свою экстравагантную просьбу, он обхватил голову руками, встал и, стеная, вышел из класса, не закрыв за собой дверь. Обомлевшие школьники сидели в гробовой тишине, которой Вагин, будучи в ясном уме, никогда не мог от них добиться. Пацаны осторожно выглянули за дверь: учителя нигде не было видно. Не появился он и после звонка. А на перемене шумные коридоры школы огласил пронзительный девичий визг: девочки обнаружили Евгения Андреевича в женском туалете. Вагин сидел в кабинке на унитазе, скорчившись, словно терзаемый поносом. На просьбы сбежавшихся отовсюду в туалет школьниц немедленно убраться с сугубо женской территории Вагин молвил лишь: "Уберите пистолеты!" и снова принялся плакать. Очистить ватерклозет от засевшего в нем учителя удалось с помощью тяжелой артиллерии – директрисы. Когда запыхавшиеся гонцы принесли ей ужасную весть: "Учитель Вагин пробрался в женский туалет и не желает оттуда выходить", Легенда едва не рухнула в обморок, ибо решила сперва, что все эти годы под видом тихого учителя скрывался гнусный извращенец и растлитель несовершеннолетних. Однако, ступив на авансцену событий, то есть, на кафельный пол женского туалета, Елена Геннадьевна поняла, что причина неподобающего поведения учителя русского языка и литературы кроется совсем в другом. "Евгений Андреевич, что вы здесь делаете?", – негодующе спросила подчиненного директриса, явившаяся в уборную в сопровождении завуча и прочих встревоженных представительниц слабой половины педагогического коллектива. Вагин не ответил, раскачиваясь на унитазе взад и вперед, как Валерий Лобановский – на тренерской скамье во время матча. "Евгений Андреевич, вы меня слышите? – возвысила голос Легенда, наклонившись к взбесившемуся учителю. – Сейчас же покиньте женский туалет!". Вагин посмотрел на устрашающего размера груди перед самым своим носом и просительно сказал им: "Уберите пистолеты!". "Да он же не в себе! – догадалась завуч, чьи бородавки от возбуждения сделались гранатовыми. – Неужели пьян?!". Толпа у нее за спиной возмущенно ахнула. Директриса и завуч аккуратно, но решительно взяли Евгения Андреевича под руки и повели к выходу из туалета. Вагин попытался вырваться, тем самым лишь подтвердив свое безумие, ибо только безумец мог надеяться вырваться из мощных рук Елены Геннадьевны Милогрубовой. По дороге в учительскую Евгений Андреевич каждого встречного, будь то педагог, школьник или техничка баба Дуся, слезно просил убрать пистолеты. В учительской Вагина посадили на стул, где он тут же снова скорчился и закрыл лицо ладонями, обступили его, как загнанную в угол крысу, и подвергли остракизму, не скрывая гнева и разочарования его аморальной эскападой. Директриса уже дала кому-то распоряжение позвонить в милицию, но затем отменила приказ под влиянием Кости Княжича. "Коллеги, он не похож на пьяного, – заявил географ. – Запаха алкоголя… (он еще раз принюхался) совсем нет. Да и потом, я знаю Евгения Андреевича: он спиртного в рот не берет. Нет, здесь что-то не то… Такое впечатление, что он болен. Я предлагаю вызывать не милицию, а "скорую".

Приехавшая через 40 минут "скорая" навсегда избавила от Евгения Андреевича и лучшую в городе школу при гороно, и всю систему среднего образования в стране.

Какое-то время эта душераздирающая история была главной школьной темой для обсуждения, но затем постепенно и она забылась вместе с образом несчастного учителя, на смену которому прислали нового педагога – кряжистую тетку с отличным сном, аппетитом и волосатыми голяшками, что было заметно и через колготки. Толику Вагин никогда никаких предметов не преподавал, а потому судьба помешавшегося учителя его не волновала. Тэтэ волновало совсем другое – то, что теперь составляло смысл и прелесть его жизни: сказочная Америка и визиты на Персову дачу. С возобновлением занятий в школе визиты эти стали регулярными. В двухэтажный особняк покойной бабушки Перса компания заваливалась по нескольку раз на неделе – после уроков или на выходных – и просиживала там порой целыми днями. Там, в этой покосившейся избушке, Толик познакомился с волшебным миром западного видео. Прежде он полагал, что если и есть на свете фильм прекраснее "Пиратов XX века" и актер – мужественнее Николая Еременко, то это "Викинги" и Кирк Дуглас соответственно. Ну, еще Бельмондо, конечно, с его отдавленной физиономией. И все. Каким же наивным и юным Тэтэ был тогда!.. Лишь теперь, благодаря видеокассетам, которые Перс таскал из дома и крутил на дачной чудо-аппаратуре, Тэтэ узнал, что такое настоящее кино и настоящие мужчины. Только теперь – когда увидел на экране Брюса Ли, дикую кошку в человеческом облике, чей полурык-полувой в момент удара был смертоноснее самого удара, Арнольда Шварценеггера, опутанного цепями стальных мускулов, Рокки, залитого кровью, замордованного, трещавшего, как дуб под топором, но несгибаемого и непобедимого. Услышав имя "Рокки" в первый раз, Толик радостно встрепенулся, будто встретил старого знакомого. Рокки – тот самый боксер с фанерного щита над кроватью! Щит этот, откровенно говоря, был Толику даже милее контрабандных видеолент. И приходил он на дачу, главным образом, для того, чтобы в очередной раз взглянуть на магнетическую бумажную мозаику на стене, на маяк, светивший ему с того чудного берега, к которому он, Толик, когда-нибудь обязательно пристанет, чтобы остаться навсегда. Он так решил – окончательно и бесповоротно. О том, что ради этого придется бросить страну, в которой он вырос и которой еще совсем недавно гордился, бросить родных и друзей, по сути, стать предателем, он старался не думать. "Потом со временем все как-нибудь образуется и наладится, – успокаивал он себя. – Я не предатель, какой же я предатель, что за чушь… Почему непременно предатель… Я просто… просто хочу жить там. Ну что, что в этом предательского? Кто сказал, что это предательство? Кто так решил? Что преступного в том, что человек хочет жить там, где ему нравится?.. А, впрочем, пусть считают меня, кем хотят!.. Когда я попаду туда, мне на это будет плевать – глубоко и смачно!.. Главное – попасть!".

Как и многие его сверстники, Тэтэ в душе благоговел перед тем, что должно было вызывать у него отвращение, – перед Западом с его дискотечно яркой и веселой, судя по западным фильмам, жизнью, с его дивной музыкой, красивыми вещами и модными шмотками, просачивающимися под кожу советской действительности и вызывающими неизбывный зуд у советских людей. Осознание запретности этого благоговения лишь умножало его, распаляло страсть, усиливало желание прикоснуться к этой жизни, как усиливает запретные желания всякий запрет, предписанный людям слабым и впечатлительным. Страна по имени "США" занимала особое место во вражеских рядах Запада. Это был Верховный Враг, которого полагалось ненавидеть сильнее прочих и который, как назло, и был средоточием тех прелестей, что влекли и тянули к себе. О том, почему так произошло, почему надо ненавидеть то, что хочется любить, Толик особо не задумывался, воспринимая это как непонятную, неприятную, но данность, с коей приходится мириться. Тем большим было ошеломление, испытанное им при виде чарующей американской аппликации на даче у Перса. Так Андрий Бульба был ошеломлен и пленен красою вражей польки, так Ромео Монтекки поразила божественная Джульетта, которую он должен был ненавидеть из-за одной лишь ее принадлежности к роду Капулетти. И так же, как Андрий и Ромео при виде красавиц из неприятельского стана вмиг позабыли о своей родне, о Родине и чести, обо всем, чему учили их с младых ногтей, так и Тэтэ, увидев фанерный лик Америки на ободранных обоях, забыл о том, что все эти годы представлялось ему единственно родным, ощутив готовность пожертвовать им ради своей вновь обретенной мечты.

После вдумчивого и тщательного анализа ситуации Толик пришел к выводу, что самый эффективный способ попасть в звездно-полосатую землю обетованную – устроиться со временем на работу, предусматривающую частые поездки за кордон, а то и вовсе – постоянное проживание там. Главное преимущество этого варианта заключалось в его полной легальности. Мысли о нелегальном бегстве на Запад юный мечтатель отмел сразу – ввиду чрезмерного риска, вероятных осложнений и непоправимых последствий такого плана. Он не Остап Бендер, чтобы тайно переходить границу по неверному льду, и не морской волчонок Филипп Форстер, чтобы прятаться в корабельном трюме, задыхаясь от вони и нехватки кислорода. И, в конце концов, в Америке Толику понадобятся деньги, много денег. Он будет богатым, свободным и счастливым, он с головой нырнет в то море удовольствий, которые обрушивает на вольных граждан неиссякаемый рог американского изобилия. У него будет свой дом, огромный и роскошный, как у безутешной парижской любовницы Генриха Пуповицкого. И своя машина – кабриолет сливочного цвета, как у того парня на аризонской дороге. И подруга – как та Афродита в красном платье у обочины. И еще много чего у него будет. А обеспечить все это в Америке ему могут лишь вузовский диплом и престижная профессия. Они станут залогом его благоденствия на заокеанских кисельных берегах. С дипломом ему будут рады в любой солидной фирме, предложат хорошее место и высокую зарплату – не 120 рублей, а тысячу, две, три, пять тысяч долларов. Или еще больше? Какие у них там зарплаты? Узнаем. Он уедет туда как бы по работе, но обратно не вернется. Он станет американцем. Стопроцентным американцем. Тогда и начнется настоящая жизнь! Правда, для этого придется потратить пять лет на учебу здесь, в Союзе, и потом еще какое-то время, чтобы адаптироваться на работе и получить право выезда за границу, в капстраны… Но, когда у тебя в жизни есть высокая цель, о времени и силах, которые предстоит потратить на ее достижение, не жалеешь.

Самыми "выездными" Толику представлялись пять профессий: дипломата, журналиста-международника, переводчика (опять-таки где-нибудь при посольстве или торгпредстве), торгового моряка дальнего плавания и летчика на международных авиалиниях. Моряка и летчика, коего он представлял исключительно в образе товарища Мизандари, Тэтэ сразу выбросил за борт своих наполеоновских планов: люди этих профессий высаживаются на землю лишь для разгрузки и заправки. С такой жизнью все равно где жить – в США или в СССР: на деле будешь постоянно болтаться где-то посередине. Если, конечно, вообще будешь курсировать в американском направлении, а не куда-нибудь, скажем, в дружественный Мозамбик.

Из сухопутных специальностей столь же бесповоротно отпала профессия дипломата. На дипломатов учат в МГИМО, где конкурс еще выше, чем в театральных училищах, а посему попасть туда без больших связей немыслимо. Оставались переводчик и журналист. Тоже сложно, но реально. Важно в оставшееся до выпуска из школы время навалиться на гуманитарные предметы и, в первую очередь, – на английский. А вот драмкружок нужно оставить – как абсолютно бесполезное в свете новых жизненных приоритетов Толика занятие.

Услышав о решении Тэтэ, Генрих Пуповицкий устроил ему бурную сцену, словно экзальтированный муж, узнавший, что от него уходит жена. За свою насыщенную драматическими перипетиями жизнь ловеласа Генрих привык к тому, что его иногда бросают глупые женщины, но оказался совсем не готов к тому, что его собрался бросить лучший из воспитанников.  "В своем ли ты уме, Анатолий?! – кричал Генрих большой раненой птицей. – Ведаешь ли ты, что творишь?! Ведь это предательство, дезертирство! (Черт, никто не знает о замысле Тэтэ, но уже называют его предателем…). А по отношению к самому себе – творческое самоубийство!". "Сами понимаете, Генрих Романович, десятый класс надвигается: уроков много, а свободного времени практически нет", – отвечал Толик, потрясенный страданиями прислужника Минервы, но непоколебимый в своем решении. Пытаясь удержать ренегатствующего прима-актера, Пуповицкий воззвал к его родителям, однако столь же безуспешно. "Ты что, больше не хочешь поступать в театральное?", – спросила Толика мать после звонка-набата Генриха Романовича. "Хочу налечь на учебу перед выпускными", – пояснил сын. "Это правильно, – одобрила мать. – И подумай все-таки о мединституте. Я тебе давно об этом говорю".

Да что там Пуповицкий, когда ради великой американской мечты Толик пожертвовал и верным Венькой, которого ему заменили новые друзья. С Венькой Толик, как и прежде, по утрам отправлялся в школу, но обратно они возвращались уже порознь: после уроков Тэтэ теперь все чаще присоединялся к поджидавшей его компании "наперсников". "Ты куда?", – спрашивал расстроенный Венька. – "Да я это… к репетитору хожу. Намерен заранее готовить сани для выпускных экзаменов". – "С Персом?!". – "Нет, с Персом нам просто сейчас по дороге. Пока, Венька!". Того, что обман раскроется, и Венька узнает о предательстве друга (опять "предательство"…), Тэтэ не боялся: они с "наперсниками" сразу же договорились, что о дачных посиделках, которые Толик не без удовольствия именовал заседаниями "Тайного Западного Общества", знать никто не должен – ни в школе, ни дома, нигде. Иначе проблем не миновать. Этого и объяснять не требовалось, и так было понятно. Понимание того, что на даче они занимаются вещами вроде бы невинными (ну, подумаешь, кино смотрят), но в то же время недопустимыми, прямо нарушающими неписаные законы и нормы поведения советской молодежи, приятно щекотало нервы Тэтэ. "У нас тут прямо партизанское подполье, – говорил он "дачникам". – Как "Молодая гвардия". Только наоборот".

Однако самая разительная перемена произошла в его отношении к Нике. Еще месяц назад для него не было никого дороже и краше этой девочки. Но теперь американские картинки открыли ему глаза на то, что такое женская красота. Та девушка с журнальной вырезки, ее подруги – они были такими ослепительными, точеными, длинноногими, накрашенными, разодетыми! Или раздетыми. Короче, как живые куклы!.. В сравнении с ними Ника выглядела всего лишь простоватой миловидной девчушкой, не более, слишком земной и обычной. Не то, что бы Тэтэ стал совсем к ней равнодушным, нет – он по-прежнему считал ее хорошей, очень хорошей. Подругой. Ну, то есть, другом.  А вот любовь… Любовь растаяла, будто снег в ладонях. Хорошо все-таки, что тогда в парке аттракционов Ника так равнодушно и скептично восприняла его поцелуй и признание в любви, и сейчас не преследовала Толика, не донимала его своими мольбами и расспросами, как Маринка Ставрухина в свое время. Ника, казалось, и не заметила изменений в их отношениях, все так же открыто и искренне улыбаясь ему. Мировая она все же девчонка!.. Но только как друг. На большее не годится, теперь он это осознал. Вины или раскаяния за то, что так стремительно охладел к той, кого любил и добивался больше года, Тэтэ не чувствовал. "Видимо, для мужчин такое поведение естественно: получив то, чего добивались, они хотят чего-то нового и большего. Мужчины не могут быть все время пристегнутыми к одной юбке. Они должны двигаться вперед. Вперед и назад, назад и вперед", – говорил он себе, смеясь над пошлым каламбуром и забыв о том, что совсем недавно почти презирал отца за его измену матери. Зато вспоминал слова Генриха Романовича Пуповицкого: "Любовь – как сифилис. Обязательно проходит. И пока есть на свете женщины, и то, и другое можно подхватить снова. А вот любовь к искусству, к подлинно прекрасному и вечному искусству – это высшая любовь. Она доступна единицам и не покинет их до конца дней". Теперь Толик знал, что такое высшая любовь.

Глава 28

Новый запретный мир, открытый Персом Толику, взбудоражил не только его восприимчивую душу, но и плоть, уже вовсю охваченную томлением и жаром полового созревания. Доселе Тэтэ, как и все его сверстники, удовлетворял тягу к познанию секретов и нюансов женской анатомии, пытливо вглядываясь в замочную скважину в двери девчачьей раздевалки спортзала, в гипнотические кинокадры с обнаженными грудями героинь фильмов "Москва слезам не верит" и "Экипаж", а также – в иллюстрации из сборника античных мифов и найденной у родителей брошюры "Беременность: общие тенденции и практические рекомендации". Однако, получив бессрочный абонемент на подпольные видеосеансы в "персидской" резиденции, Толик смекнул, что перед ним и его друзьями открываются захватывающие дух и не только дух перспективы, позволяющие воочию увидеть в работе помимо зубодробительных кулаков и другие части человеческих тел. "Слушай, а… порно в твоем Госфильмофонде случайно нет?", – не выдержав, спросил он как-то у непонятливого Перса, продолжавшего потчевать друзей сугубо воинственными кинолентами. "Да в том-то и дело, что есть! – щелкнул пальцами Перс. – Точняк знаю, что есть! Но никак найти не могу… Все уже обыскал в доме – и не нахожу, блин! То ли отец их запирает куда-то, то ли прячет так хитромудро…". – "А с чего ты взял, что они у него вообще есть?" – "Говорю тебе – есть! К нам однажды гости какие-то приперлись, и я подслушал их разговор с предками –  про фильм, который они у нас вместе дома по видаку глядели. "Каникула", по-моему, называется… Они еще спорили: порнуха это, дескать, или шедевр высокохудожественный". – "Каникулы"?". – "Не, мне почему-то запомнилось, что именно "Каникула"… Там что-то про Рим…". – "Римские каникулы", что ли? Да какая же это порнуха?! Я видел этот фильм, там и ляжки голой не показали". – "Нет, какие "Римские каникулы"! Я его тоже видел, причем здесь он?.. Там Древний Рим имеется в виду. Император какой-то… Короче, из разговора я понял, что это порнуха отборная. Ну, да ладно. Не волнуйся, Анатоль: этот фильм или другой, но я обязательно добуду".

И свое обещание настырный отпрыск товарища Перстнева исполнил вскоре после этой доверительной беседы. Явившись субботним днем, как было условлено, в бабкину халупу, Тэтэ был радостно встречен Персом, чьи ланиты рдели от воодушевления и знойного дыхания печки, возле которой возился Кол. "Принес, Анатоль! – победоносно воскликнул Перс и по-приятельски толкнул гостя в плечо. – Я принес!". – "Чего принес?". – "Видео с порнухой! Я же говорил, что найду!". – "Вива, Персия! Ай, молодца!.. И где же твой скрытный родитель прятал сокровище? В каком сундуке?". – "Ни за что не догадаешься, где! Кол вот тоже не отгадал. В книжном шкафу! Там на одной полке у отца стоит полное собрание сочинений Ленина. И я вижу: что-то с этой полкой не так. Но не могу взять в толк – что конкретно не так? И, наконец, допетрил: ниша у этой полки не такая глубокая, как у других! А между задней и верхней стенкой – щель! Это подозрительно, думаю… Ну, я Ленина выгреб, заднюю панель полочки этой ключом зацепил, на себя потянул – она и открылась, как в сказке! А там!.. Порносклад собственной персоной!.. Там этих кассет – штук двадцать, наверное! И еще коробочки с кольцами, сережками и… (Перс осекся, сообразив, что о хранилище фамильных драгоценностей его древнего рода приятелям знать совсем не обязательно). В общем, я одну кассету взял – и сюда. Так и буду по одной брать, чтобы родители не заметили". – "А это точно порно? Может, другое что?". "Да точно, недоверчивый ты наш! Я ж ее дома сразу и проверил. То самое! – Перс выразительно постучал ладонью одной руки о торец сжатой в кулак другой. – Но и это еще не все! Гляди, что я прихватил!". Жестом бронзового Юрия Долгорукого с Советской площади он указал на стол. Там стояла бутылка из-под лимонада, закупоренная скрученной из бумаги затычкой, какой затыкают бутылки с подсолнечным маслом. "Газировка, что ли?", – усмехнулся Толик. "Сам ты – газировка! Понюхай!", – Перс выдернул затычку. Тэтэ склонился над горлышком бутылки. Ноздри заполнил пряный аромат с тонким спиртовым флером. Аромат был нежным, лукавым и похожим на девушку, которая то позволяет себя поцеловать, то со смехом уворачивается от губ разгоряченного кавалера. "Вино?", – спросил Тэтэ, вдыхая необыкновенный запах. "Чинзано"! – ответил Перс. – Настоящее "Чинзано"! Это тебе не какое-нибудь "Абрау-Дюрсо"! У отца была начатая бутылка, ну я и перелил в эту. А ту бутылку выбросил. А чего, такую в стеклотару не сдашь…". – "А если отец заметит, что нетути "чинзано" в доме?". – "Скажу, что разбил нечаянно". – "Ловко! Ты, Перс, рожден для афер!". – "А то!.. Наливаем? Или Нику ждем?". – "А где она?". – "Обещала придти, но задерживается что-то". – "Давай еще немного подождем, а то без нее – нечестно как-то… Слушай, Перс, а твой праотец сюда не может случайно заявиться?". – "Не может. Во-первых, он в командировку уехал. А во-вторых, он сюда никогда не приходит: это моя нора! Так что, Анатоль, ослабь струну и не вибрируй!".