Древняя история

Когда же Давид со своей дамой вышли на эту маленькую площадку, все резко изменилось. Даже эти две полупьяные пары задвигались более гармонично, настолько гармонично, насколько им позволяла степень их опьянения. Давид же казался совершенно трезвым, словно в его желудке не плескалось поллитра водки, настолько его движения были точны и изящны. Было видно, что все пьянящее действие алкоголя ушло на раскрепощение его чувств, а не тела. Танцевал он очень красиво и чувственно, его тело, подчинясь чувствам, звучавшим в голосе певицы, так пленяло, что его партнерша сразу же прониклась и подчинилась ритмам его движений. Ее движения стали такими гармонично бесстыдными, что могли бы возбудить любого мужчину, наверное, даже и мертвого.

Я, со стороны наблюдая за их танцем, видел и знал, чем берет мой сотрапезник: он в совершенстве владел движениями тонких энергий между голубой и оранжевой чакрами. Такое владение всегда позволяет легко управлять женщинами, по крайней мере, на уровне телесных движений. Давид и ее партнерша начали танец на расстоянии друг от друга, но по мере танца, они все больше и больше приближались друг к другу, казалось, что их тела притягиваются друг к другу как магнитом, а они только слегка сопротивляются этому притяжению. По мере танца чувственное возбуждение росло и росло, так что сил для сопротивления уже не оставалось, и танец они закончили уже обнимаясь, как два хорошо знакомых любовника. С последними аккордами музыки Давид нежно поцеловал свою партнершу в щечку и направился с ней к столику. Создавалось такое ощущение, что эти два человека давно знают друг друга, и пришли в ресторан вместе. Давид подсел за столик, за которым до танца с подругой сидела ее партнерша, и начал непринужденно болтать о чем-то. Две женщины, слушая его, оживились и весело смеялись его шуткам, которые, судя по тому, что доносилось до моих ушей, были весьма фривольными.

      Оставшись один, я заскучал и, подозвав официанта, заказал еще двести грамм водки, которую принесли в запотевшем графинчике, формой напоминавшем медицинскую колбу. Я налил себе водки и выпил, закусив остатками салата. Тут около меня раздался голос:

– Пьете один, а даме не нальете?

Подняв свою голову, я увидел, что напротив меня сидит женщина, та самая женщина, подруга которой танцевала с Давидом. Я оглянулся на их столик. Столик был пуст. Поймав мой взгляд, женщина, подсевшая ко мне за столик, сказала:

– Они поднялись к нему в номер. Да…, перед уходом он сказал, что твои координаты он знает, и обязательно на днях тебя найдет. А мне, чтобы ты не скучал, он предложил пересесть к тебе за столик.

      Я молча налил даме и себе водки и сказал:

– Так что ж, тогда не будем скучать и выпьем за знакомство. Меня зовут Алексей.

– Ольга, – глядя мне в глаза, сказала женщина. В том, что она сказал Ольга, а не Оля, чувствовалась какая-то серьезность, которая, находясь в противоречии с ее хрупкой, почти девчоночьей внешностью, очаровательно пленяла. Но, несмотря на описанную внешность, ей было где-то чуть больше тридцати. У нее было красивое лицо с раскосо восточными глазами. Ее черные волосы были собраны в пучок и подвязаны розовой лентой. Мелкие морщинки около губ говорили о не очень сладкой жизни.

Мы выпили не чокаясь. И начали неторопливый разговор, какой обычно ведут две особы противоположного пола, встретившись при таких недвусмысленных обстоятельствах. Из ее рассказа я узнал, что она замужем, но счастья нет, так как муж не столько любит ее, сколько ревнует. Его ревность довела ее до того, что она уже перестала любить его… Вчера он уехал в деревню к своим родственникам по каким-то сельским делам, и она, приняв приглашение своей подруги, которую зовут Татьяна, решила немного развеяться. Алкоголь уже успел настолько подействовать на нее, что она была довольно откровенной, она сказала, что я ей сразу же понравился, как только вошел в ресторан:

– Как только ты вошел, я сразу же поняла, что ты такой же несчастный, как и я. У тебя это написано на лице. – Сказав эти слова, она с такой жалостью посмотрела мне в глаза, что я не выдержал и, протянув свою руку через стол, нежно погладил ее за щеку. Она, невольно поддавшись моей ласке, слегка прижалась своим лицом к моим рукам, затем она слегка повернула свою голову, и на внутренней части моей ладони я почувствовал ее губы. Охватившее меня желание было так сильно, что я не в силах сдерживать нахлынувшую на меня нежность, переставил свой стул к ее стулу, сел рядом с ней и нежно слегка обнял ее за плечи. Она, снова поддавшись моей ласке, положила свою голову мне на плечо и сказала, – А ты очень нежный, тебя, наверное, любят женщины.

– Не знаю, – сказал я в ответ, – может быть, но только самые любимые почему-то меня всегда оставляют, хотя я и знаю, что при этом они продолжают любить меня.

– Так всегда почему-то происходит. – Ответила женщина и еще сильнее прижалась ко мне.

Между тем время подходило к закрытию ресторана, зал потихоньку стал пустеть. Посетители уходили или парами или поодиночке. Те, кто уходили поодиночке, чаще всего еле стояли на ногах. Мы с Ольгой, ни слова не говоря, встали, понимая друг друга без слов, пошли к гардеробу. Я помог надеть ей ее нутриевую шубку, оделся сам. На улице слегка подморозило, и холодный морозный воздух приятно освежал наши разгоряченные лица. На стоянке перед крыльцом стояло несколько машин. Я подошел к той, которая, судя по тому, как на нас смотрел водитель, была первой в очереди за пассажирами. Ни слова не говоря, я открыл заднюю дверцу, усадил Ольгу и сам сел рядом с ней. Сказав водителю, куда надо ехать, я обнял свою даму за плечи. Машина ехала по такому же ночному городу, как и вчера. Но сейчас не было снегопада, и улицы, освещенные фонарями и их светом, отраженным от снега, не казались уже такими мрачными, как это было вчерашним вечером.

Приехали мы довольно быстро. Я расплатился с таксистом, и мы поднялись ко мне на третий этаж. Открыв дверь, я пропустил свою попутчицу вперед, не стал зажигать свет, и запер дверь на задвижку. Свет уличного фонаря, попадавший сквозь незашторенное окно, был достаточен, что разглядеть блеск глаз моей на сегодняшнюю ночь женщины. Ее глаза звали и притягивали. Они требовали нежности ласки и внимания, мужского понимания. Я, не сказав ни слова, снял свою верхнюю одежду. Затем, также молча, снял с нее ее шубку, бросив ее на ближайший стул. Нежно, играя ее волосами, снял с ее головы меховой берет. Мои руки, пробежавшись по ее волосам, спустились к шее, ниже, и нежно лаская, добрались до верхней пуговки на ее кофточке. Я медленно расстегнул пуговки ее кофточки все до одной. При этом наши губы встретились, она поцеловала меня таким страстным плотским поцелуем, что я чуть не задохнулся. Затем, слегка отстранив меня, она скинула с себя свою кофточку прямо на пол, расстегнула застежку бюстгальтера, которая была спереди, так, что черные чашечки откинулись, открыв небольшие прекрасной формы груди, и прижалась ими ко мне. Ее руки, пробежавшись по моей спине, вытащили рубашку, заправленную в брюки. Так же, стараясь как можно ближе прижиматься ко мне, она стала через голову стягивать ее с меня.

Мои же руки были заняты тем, что я освобождал от одежды нижнюю часть ее тела: я расстегнул молнию, и длинная юбка, шелестя по черным колготкам, сползла с ее бедер. Мои руки, обняв ее сзади, начали ласкать ее ягодицы, проникая все ниже и ниже под трусики, затем я, подхватив ее на руки, уложил на нерасправленную постель и одним движением снял с нее эти колготки с трусиками и стал нежно, чуть касаясь, целовать ее губы. Она же, все сильнее и сильнее возбуждаясь, справилась, наконец, с моими брюками и, сняв с меня трусы, обхватила меня за бедра своими ногами. Руками, найдя мой член, она заправила его в себя и сладостно застонала под моими движениями. Я же, молча двигаясь, продолжал все так же нежно, чуть касаясь, целовать ее губы, сквозь которые прорывалось ее страстное дыхание, глаза, смотревшие на меня так умоляюще и жалостливо.

Мы долго любили друг друга. Когда, наконец, мы, насытившись, перестали двигаться, она сказала:

– А ты очень нежный, такой нежный… Почему же тебя бросают? – Затем, помолчав, она добавила, – Я знаю почему – тебя очень много, так много… Я с тобой тоже, наверное, буду очень редко встречаться… Нет, не из-за мужа. Женщина, если захочет, всегда сможет изменять так, что муж никогда не догадается.

Сказав эти малопонятные для меня слова, она заснула, положив свою голову мне на плечо. Через некоторое время я тоже заснул. Усталость сделала со мной то, что этой ночью я очень крепко спал. Но сквозь сон я все же чувствовал присутствие моей любовницы. Я проснулся оттого, что перестал ее ощущать. Когда я открыл глаза, в комнате было светло, яркое солнце, пробираясь сквозь покрытые инеем ветви деревьев, освещало мою комнату. На часах было двенадцать. Ольги уже не было, только тонкий аромат ее духов говорил, что она была здесь. Я встал и начал заправлять постель. Во время этой процедуры я на простыне нашел черный длинный волос. Я подумал: «Запах духов скоро рассеется. Хоть этот волос будет напоминать мне о тебе», и бережно прикрепил этот волос к зеркалу. На зеркале я обнаружил записку: «Не ищи меня. Если будет нужно, я сама тебя найду. Оля» То, что она подписалась не Ольга, а Оля, меня сильно тронуло.

Прогноз погоды, прозвучавший по радио, которое я включил после того, как умылся, обещал к вечеру похолодание. И хотя в этот воскресный день мне никуда не надо было ехать, я все же решил, что нужно будет где-нибудь ближе к вечеру взять машину, чтобы она не застоялась на морозе, и сделать кружок по городу. До вечера было еще далеко, и я, спокойно позавтракав, не раздеваясь, лег в постель, чтобы подремать. Похмелья не было, что говорило о том, что наконец-то в наших ресторанах стали подавать качественную водку. Я быстро впал в полудремотное состояние. Запах, оставшийся от Ольги, приятно возбуждал. К тонкому запаху ее духов примешался едва уловимый запах женских волос. Эти запахи будили воспоминания о произошедшем ночью, и я почувствовал сильное чувственное возбуждение. Это возбуждение сменилось ощущением пустоты в области лба, и я, неожиданно для себя, увидел лицо Давида. Давид, сделав удивленные глаза, сказал, или, скорее всего, подумал, так что я это прочитал. Мысли его звучали в моей голове как голос. Он сказал:

– Ба…, да ты сударь делаешь успехи. Поздравляю тебя с первым самостоятельным выходом в надчувственный план. Все же я был прав, когда выбрал тебя в качестве слушателя моей истории. Ты, как я вижу, небезнадежен, наоборот – ты делаешь успехи. Мне надо будет получше присмотреться к руководителю вашей группы. Он, судя по всему, серьезный человек, если можно так называть, человека, стремящегося избавиться от человечности. Ну что ж, если тебе удалось подняться так высоко, так слушай, смотри и чувствуй дальнейшее продолжение моей истории, хотя она в большей степени не моя, но не будем придираться к словам или к мыслям.

Сказав эти слова, Давид исчез, и перед моим внутренним взором появилась картина, мало сказать картина, а действие, самым поразительным было то, что я свободно мог читать эмоции, чувства и мысли, действующих лиц. Вот что я увидел, почувствовал, прочитал:

Заратустра сидел в темной комнате, которую с трудом можно было назвать тюремной камерой. Но маленькое зарешеченное оконце, расположенное почти под потолком, и прочная, и окованная железом дверь говорили, что комната, в которой он находится, все же является тюремной камерой. Сквозь окно падали лучи солнца, которое, судя по теням, какие ложились на пол от небольшого столика и кувшина с водой, стоявшего на столике, прошло половину своего дневного пути и начало неумолимо склоняться к закату. К закату, за которым последует ночь, очень темная в этих местах. Его арестовали совсем недавно. Не прошло и нескольких часов как он, совсем недавно беседовавший со своими молодыми друзьями, был схвачен. Схвачен и доставлен с завязанными глазами в эту уютную комнату с прочной, окованной железом дверью. Судя по всему, его молодые друзья не были схвачены, а разбежались по узким улицам этого города, где он провел уже три недели. Он не понимал, почему его заперли, но догадывался, что причиной могла послужить та встреча, произошедшая два дня назад, когда он в сопровождение своих новых друзей, которых он быстро приобрел в этом городе, возвращался с прогулки. Тогда на перекрестке двух небольших улочек, по одной из которых они усталые возвращались с прогулки, он столкнулся с незнакомцем. Незнакомец отскочил в сторону и громко произнес:

– О шайтан! –и, обращаясь к Заратустре, сказал виноватым голосом – Уважаемый! Прости меня, неуклюжего, – хотя по тому как он ловко и вежливо поклонился, его никак нельзя было назвать неуклюжим.

На что Заратустра, ответил:

– Не стоит извинений, – я сам виноват, что не заметил на своем пути такого неуклюжего, и не освободил дорогу. И теперь, благодаря своей неосторожности, вынужден буду чинить свой кафтан, – с этими словами он начал заправлять образовавшуюся в кафтане дыру за его складки.

Прохожего ничуть не оскорбил дерзкий тон, с каким Заратустра ответил ему. Он стоял и улыбался, казалось, что виновато. Но что-то в его поведении, может быть, в манере произносить слова, говорило о том, что он нисколько не сожалеет о столкновении, а даже рад.

Заратустра внимательно посмотрел на него. Одет этот «неуклюжий» господин был в серый плащ, капюшон не был накинут на голову, хотя весь его облик был таков, что накинутый капюшон более соответствовал бы ему. Несмотря на виноватую улыбку, его глаза свидетельствовали об обратном. Эти глаза пристально изучали собеседника. Взгляд этих глаз был жестким и проникающим. Сквозь такой взгляд редко проскальзывает какая-либо эмоция. Обычно люди за таким взглядом прячут свои мысли. Посмотрев более внимательно на собеседника, Заратустра понял, что такому человеку есть что прятать. Ему стало интересно. Ему всегда было интересно общаться с людьми неизвестными, так как он искал в человеке все то, что делает его менее человечным. Он начал думать, как бы с ним поближе познакомиться и поговорить.

Обладатель серого плаща, будто бы прочитав это его желание, уже весело улыбаясь, произнес:

– Еще раз прошу простить меня, я порвал твой костюм. Я не швея, и не смогу починить его. Но в качестве компенсации прошу разрешить угостить тебя обедом. Тут недалеко есть небольшая харчевня. Кормят там неизысканно, но терпимо, и там подают неплохое вино.

– Не стану отказываться, – непринужденно сказал Заратустра, – тем более, что я голоден. Хотя еда и вино не заменят мне порванного кафтана, но, наверное, помогут мне преодолеть ту досаду, которую я испытываю по этому случаю, – и последовал за незнакомцем. Его спутники без слов поняли, что их товарищ хочет на сегодня покинуть их, и пошли дальше в город. А Заратустра с незнакомцем, пройдя несколько домов, которые в этом районе города не отличались ни красотой, ни чистотой, и, повернув в маленький переулочек, оказались перед небольшой разукрашенной дверью. Над этой дверью висела табличка, призывающая всех прохожих отобедать у веселого Сулеймана. У входа сидели нищие. Обладатель плаща небрежно бросил одному из них монетку. Затем он пригласил своего спутника пройти внутрь, для этого им пришлось спуститься по нескольким ступенькам, так как каменный дом, который использовался под харчевню, уж слишком долго стоял на этом месте и успел осесть. Несмотря на внешнюю ветхость здания, внутри было чисто и опрятно. Только скатертей не было на небольших столах, которыми было уставлено полутемное помещение. Свет, проникающий через небольшие окна, расположенные ближе к потолку, все же был достаточен.

В зале несколько столов были заняты обычными для этого времени посетителями, которые кто пил вино, а кто обедал. В общем, это было обычное для этого района место, куда многие спешили большей частью не для того, чтобы поесть и выпить, а для того, чтобы встретиться с друзьями и поболтать. На них никто не обратил внимания, – все были поглощены своими делами. Из того, как обладатель серого плаща уверенно прошел по залу, и занял самый удобный столик, по странному стечению обстоятельств никем незанятый, и по тому, как он непринужденно подозвал слугу и что-то приказал ему, было ясно, что здесь он не являлся редким гостем. Садясь за столик, он сказал:

– Извини меня, мой невольный сотрапезник. Я не назвал своего имени. Меня зовут Давид. Не будешь ли ты так любезен, назвать свое имя? – с этими словами он взял кувшин, принесенный слугой, и стал разливать вино в два стакана, уже стоящие на столе.

– Меня зовут Заратустра, – чуть устало, но легко и просто сказал его собеседник. Он на некоторое время прервался, словно ожидая услышать реакцию своего собеседника, не дождавшись ее, он продолжил уже усталым голосом. В этом голосе Давид услышал какую-то непонятную ему тоску – Тебе, наверное, уже успели обо мне многое рассказать. Меня люди, называющие себя моими учениками, неправильно понимают. Все по– разному, кому как по душе. Я не удивлюсь, если услышу, что некоторые меня боготворят, а некоторые пугают мной детей. – Продолжая говорить так, Заратустра поднес стакан к губам, и жадно, мелкими глотками, на половину опорожнил его.

– О! Так ты и есть тот самый Заратустра, о котором так много толкуют люди. – Голосом, в котором не чувствовалось и тени притворства, ответил ему его собеседник, – Это для меня большая честь разделить обед с таким известным человеком. О тебе порой говорят чаще, чем об Искандере, который, как ты, наверное, знаешь, угрожает нашему царству, – сказал Давид, пристально глядя в глаза собеседнику и стараясь увидеть его реакцию на слова об Искандере. Но не увидев того, чего хотел, он поднес свой стакан ко рту и медленными глотками стал пить вино.

– Да…, о тебе говорят много, – после небольшой паузы проговорил он, – скажи тогда, кто же ты. Почему твое появление принесло так много переполоха, что даже верховный жрец, как я слышал, забеспокоился?

– Я не знаю, чем я смутил жизнь вашего города. Может быть, тем, что я всегда говорю то, о чем думаю, не подбирая при этом слов, как это любят делать те, кто называет себя мудрецами. Все их красноречие лишь маска – попытка скрыть от окружающих свою пустоту. Истина не требует красивых слов ибо она сама по себе всегда неожиданна и красива. Вот ты посмотри на себя. Ты носишь такую одежду, которая должна была бы скрыть твои истинные дела, но именно такая одежда и открывает их для пытливого взора. Твоя одежда помогает тебе лишь в том, что люди, боясь тебя, не слишком к тебе присматриваются. Эта одежда скрывает тебя лишь от трусов, но не от настоящего человека.

Так говорил Заратустра, когда слуги принесли жареное мясо. Увидев мясо, он прервался и принялся есть. Ел он быстро, но не спеша. Казалось, каждый кусок, перед тем как отправиться в желудок, давал ему все те ощущения, какие был способен дать. Поедая мясо, он запивал его большими глотками вина. Его собеседник, глядя на него, тоже заразился его аппетитом и стал есть почти также смачно, как и Заратустра. Через некоторое время оба насытились и ели теперь уже, выбирая куски мяса повкуснее и поменьше. Наконец, оба они перестали есть и одновременно посмотрели друг на друга. Один смотрел испытывающе и бесстрастно, другой открыто и прямо, как человек, которому нечего скрывать.

Оба знали, что сейчас должен состояться очень важный разговор. Но никто не решался начать первым, чтобы не открыться раньше времени. Оба они ждали одного им известного момента. Все свидетельствовало о том, что эти люди привыкли говорить так, чтобы каждое слово имело смысл и именно тот смысл, какой они в него вложили.

– Спасибо за прекрасный обед, которым ты меня угостил, – первым начал Заратустра, – этот обед стоит той небольшой дырки в кафтане, которую я получил по своей неосторожности. Но мне кажется, что столкновение не было случайным. Такой ловкий человек, как ты, не мог не заметить меня. Да и сам я не столкнулся бы с тобой, если бы ты намеренно не ускорил шаг. Я вижу, ты хочешь о чем-то говорить со мной. Так говори же, я весь во внимании и готов ответить на твои вопросы, если знаю на них ответ.

– А ты, несмотря на свою простоту, весьма проницателен, – сказал Давид загадочно, – так уж, если выпала судьба – это слово он нарочито небрежно подчеркнул, – нам столкнуться и пообедать вместе, то я хотел бы из первых уст услышать то, что слышал из пересказов разных людей. И надо сказать, о тебе у меня сложилась весьма противоречивая картина. То ты смутьян и бунтовщик. То ты чуть ли не святой. Скажи мне, что самое главное в том, что ты говоришь своим ученикам, в чем соль твоего учения?

– А учения вовсе и нет, как нет и учеников. Люди сами называют себя моими учениками, хотя они не поняли и малой доли того, что я говорю. – сказал Заратустра, рассеянно крутя в своей руке стакан, наполовину наполненный вином.

– Мне кажется, что я все время говорю в пустоту. – Продолжал он – Я говорю то, что считаю истиной. Но все ее понимают по-разному, и по-разному толкуют. Те, кому нравится свое толкование, – начинают себя называть моими учениками. А я же просто смотрю на них и учусь различать людей, и понимать их. Мои наблюдения показывают, что человек в таком виде, какой он сейчас есть, недалеко ушел от меньших братьев наших, а в чем-то и проиграл им. Ведь он живет теми же инстинктами, что и они, а не разумом. А разум же свой он использует лишь для того, чтобы оправдывать свои поступки, продиктованные инстинктами. Он оправдывает их то необходимостью, то божьим промыслом. Животные в этом смысле более честны, им нет необходимости оправдывать свою жестокость, им повезло, они просто не умеют делать этого. Тигр бывает жесток с антилопой только потому, что он голоден. И когда он рвет ее на части, перед тем как съесть, он это делает только потому, так ему будет более удобно есть. Человек же всегда пытается оправдать свою жестокость, используя абстрактные умозаключения, при этом он сам в глубине души понимает всю их лживость. Это его сильно развращает. Опасно не столько преступление, сколько его оправдание через абстрактные понятия. – На этих словах Заратустра замолчал. Затем он поднес стакан с вином ко рту, сделал большой глоток и продолжил:

– И поэтому я говорю, что человек должен быть разрушен. Потому как такой человек, какой он сейчас есть, не способен понять истину, он всегда ее приспосабливает под свои нужды, которые мало отличаются от нужд животных. А настоящая истина всегда имеет мало общего с человеческими потребностями. При этом такой человек боится остаться перед своей сущностью, в которой все еще очень много животного, один на один. Да, такой человек должен быть разрушен, чтобы открыть дорогу истинному человеку – сверхчеловеку, который способен понимать и принимать истину без слов, и который не будет страшиться своего животного начала, ибо будет способен подчинить его силе своего разума. Такой человек будет свободен от обстоятельств и от общества, в котором он живет. – На этих словах Заратустра внимательно посмотрел в глаза собеседнику, но тот быстро отвел их, словно боясь обнаружить в себе что-то, о чем он сам только начал догадывался.

– Такой человек – сверхчеловек, есть в каждом из нас, – продолжал Заратустра, – но мы в страхе перед истинным миром, перед истинным самим собой всегда его старательно прячем. Как прячет свою наготу под одеждами красивая девушка, хотя тело ее прекрасно и может вызвать только восхищение. Вот в чем вкратце суть всего, что я говорю. Но я говорю это уже не в надежде найти понимающую душу, а в надежде изучить этого человека, который не есть сверхчеловек. Это мне нужно, ибо я тоже не сверхчеловек. А, изучив человека, мне кажется, я смогу найти путь к истинной свободе, выражение которой и есть сверхчеловек. Ты же понимаешь, когда я говорю, что человек должен быть разрушен, я вовсе не призываю кого-либо убивать. Я говорю, что человек должен быть разрушен самим человеком внутри себя, чтобы открыть свою истинную сущность.

– Я, насколько мне удается, – произнес задумчиво и нерешительно Давид, – начинаю тебя немного понимать. Но мне сказали, что ты говоришь, что и государство должно быть разрушено. Многие, услышав твои речи, начинают поговаривать и о том, что, если государство должно быть разрушено, то и сам царь Измавил должен быть отстранен от власти. Этим воспользовались его враги, которые, я слышал, замышляли заговор, подбивая чернь к беспорядкам, но они, я также это слышал, были схвачены и тайно казнены. Объясни же, почему ты говоришь, что государство должно быть разрушено.

– О мудрый мой собеседник, – отвечал ему Заратустра, – ты, как и все остальные или не понял меня, или до твоих ушей дошло искаженным то, что я говорил. Когда я говорю, что государство должно быть разрушено, я лишь имею в виду, что должно быть разрушено внутри человека представление об общественном устройстве. Разрушить государство сейчас – это все равно, что уподобиться тем диким племенам, которые обитают на Севере нашей страны. Там мы с тобой не имели бы возможности вести такие беседы, ибо вынуждены были бы или охотиться за пищей, или защищать ее от своих же соплеменников. Ты знаешь, в этих диких племенах нет государственного устройства, и все решает сила мускулов, а не ума. – Тут он снова прервался и оглядел зал, в котором они сидели. Зал потихоньку начал наполняться. За одним из столиков, словно подтверждение его слов, началась перебранка, грозящая перейти в драку, но слуги заведения, быстро оценив обстановку, молча вытолкали спорящих за дверь, предоставив им возможность решить свой спор за стенами харчевни.