Древняя история

Итак, в то самое время, когда тревогой было пропитано все вокруг – даже воздух и детский смех на улицах его города, ему доложили, что в город откуда-то с востока, – а на востоке была только Индия, пришел человек, который ходит по улицам его столицы и смущает своими речами народ. Об этом ему сообщили на одном из советов, собираемых еженедельно. На этом совете ему доложили, что речи, которые произносит этот человек перед своими учениками, весьма странны и допускают двоякое толкование. Среди вельмож, собравшихся на совет, не было однозначного мнения о том, что же говорил на самом деле этот пришелец. Одни говорили, что его речи призывают к самосовершенствованию и послушанию, другие же, наоборот, утверждали, что они носят явно подстрекательский характер и зовут то ли к уничтожению государства, толи к уничтожению человека, что было совсем непонятно. При всем этом мысли, которые излагал этот человек, и которого народ называл Заратустрой, подавались таким образом, что в них нельзя было найти никакой открытой крамолы. Но одни из собравшихся считали, что эти речи могут дать почву тому, что народ может усомниться в праве его царя Измавила, блистательного повелителя Восточного царства, на власть над жизнью и смертью своих подданных. Больше всего негодовал верховный жрец, видевший в речах пришельца угрозу религии, верховным жрецом которой был. Но так как пришелец напрямую ни о чем таком не говорил, арестовать его без величайшего его, царя Измавила, повеления никто не решился.

Выслушав своих придворных, Блистательный, как он даже сам, правда с иронией, себя называл, знаком приказал всем удалиться. Он, не спеша, прошел за штору, отделявшую его приемный зал от небольшой комнаты с мягким ложем в углу и низким столиком перед ним. В этой комнате он любил отдыхать между приемами, которые в последнее время стали утомлять его. Он не стал ложиться, а присел на корточки, как часто привык это делать. Сам налил в кубок вина, сделал небольшой глоток, и задумался. Спустя некоторое время он позвал своего слугу и прошептал ему несколько слов.

Дождавшись, когда слуга выйдет, он допил вино из кубка. Отдернув штору, он вышел в приемный зал, пересек его по диагонали, открыл для многих во дворце неизвестную дверь, искусно замаскированную драпировкой, украшавшей зал, и последовал по ступенькам вниз. Спустя некоторое время он был уже в саду. Никем не замеченный, он двинулся по аллее. Во дворце было мало стражи. Он не любил, когда на каждом шагу ему попадались вооруженные воины, которые, попав за усердную службу во дворец, становились каменными истуканами, и всюду следовали за ним глазами. Ему не нравились эти взгляды, ибо он, прекрасно разбираясь в повадках людей, боялся, что таким же умением обладают и другие. Ему казалось, что по его походке и осанке эти стражники смогут проникнуть в его мысли и, хотя это было не так, но в их присутствии он никогда не мог расслабиться. Поэтому проблему своей безопасности он решил по-другому. В его дворец, без его ведома, или без ведома начальника его стражи, и без сопровождения никто из посторонних попасть не мог. «Каменных» же истуканов он оставил лишь в тех местах, где без этого нельзя было обойтись, ибо этого требовали нормы, скорее не нормы, а представления о безопасности.

Итак, никем не замеченный, он шел по аллее. Пройдя некоторое расстояние, он свернул на боковую, более узкую аллею, которая привела его к небольшому дому, стоявшему на берегу искусственного озера. В этом доме жила его последняя возлюбленная. К этому домику он всегда стремился, когда выдавалась свободная минута или когда надо было собраться с мыслями перед важным делом. А сейчас время было, ибо тот, кого он вызвал, придет не ранее чем через два часа. А обстоятельства требовали расслабить напряжение, накопившееся к вечеру, чтобы с новыми мыслями подойти к проблеме, которая, как он чувствовал, не была простой. И, кроме того, он в тайне надеялся получить совет от своей возлюбленной. Ее еще юный женский ум всегда находил простые решения даже в тех случаях, когда он и его советники ничего не могли решить.

– О, ты пришел, мой господин, – этими словами встретила его молодая женщина, почти девушка.

– Не называй меня так, ты же знаешь, что это мне не нравится, – по инерции раздраженно сказал он.

– Но как же мне называть тебя? Ведь ты и есть мой господин. Ты запер меня в этой уютной тюрьме. И не выпускаешь никуда без своего ведома. – Уже явно притворно, так, что если бы был посторонний наблюдатель, он бы понял, что все это лишь игра, ответила девушка. С этими словами Радзила, так звали девушку, пробежала несколько шагов, разделявших их, и бросилась на шею Измавилу.

– Почему тебя так долго не было? – шептала она, – все крепче прижимаясь к нему.

– Дела, – сказал он.

– Дела были всегда, но раньше ты приходил до заката, и взгляд у тебя какой-то встревоженный, – шептала она в его объятиях.

– О делах потом, – сказал он. И уже не в силах овладеть с нахлынувшей на него нежностью, стал осыпать ее поцелуями. Она вскрикнула, сладостно застонала и еще сильней прижалась к нему. Время перестало существовать для них. Они любили друг друга так нежно, как, казалось, никогда такого не было. Но это было всегда – с самой первой их близости. И это повторялось всегда и с каждым разом это было сильней и сильней. И хотя потом они понимали, что есть физический предел чувственных наслаждений, но они с каждым разом все глубже и тоньше проникали в эту прекрасную область человеческих отношений. И они уже знали, что на этом пути, если забыть о себе, нет предела. Да…, в эти моменты время переставало существовать для них… Пространство раскрывалось совсем незнакомой своей стороной, которая раньше их немного пугала, а по прошествии времени только забавляла.

Они не знали, сколько времени прошло, когда устав оба замерли. Она лежала на его груди, он смотрел в ее глаза с расширенными от страсти зрачками. Ничего не кончилось. Все продолжалось, но на более тонком, одном им известном уровне – просто уже не было сил двигаться. Они ласкали друг друга глазами, одним им понятными чувствами, словами, которые они уже могли произносить, темпом дыхания, ритмом сердцебиения.

Он рассказал ей все, что произошло за день, не утаив последнего разговора, она сказала что-то незначительное и посмотрела ему прямо в глаза. По ее взгляду он понял, что она хотела сказать. Он нежно погладил ее пахнущие полевыми цветами волосы, и она поняла его ответ. Они еще долго лежали в обнимку, говоря друг другу ничего не значащие слова, эти слова не имели смысла, но так приятно было их говорить, смотря при этом друг другу в глаза. Мир вокруг продолжал не существовать. Были только они, их простой разговор, пустые слова, и мысли, которыми они обменивались, используя взгляды, легкие ласки, и еще одно им известное нечто…

Из этого безмятежного времяпровождения их вывел звук колокола. Пробили седьмую стражу. Измавилу нужно было идти. Он неторопливо встал, нежно и игриво погладил свою возлюбленную по неприкрытой ягодице и, ничего не сказав, оделся и вышел. Слова были лишними, они и так все сказали и продолжали говорить друг другу на языке, одним им понятном…

Измавил не заметил, как пересек сад, поднялся по лестнице и только перед замаскированной со стороны приемного зала дверью он вспомнил о предстоящей встрече. Когда он открыл эту дверь и плотно закрыл ее за собой, от стены зала, освещенного масляными светильниками, заботливо зажженными слугами, отделилась высокая тощая тень. Перед Блистательным Измавилом, откинув свой капюшон, предстал его самый верный помощник – начальник тайной стражи. Подлинное имя этого человека знал лишь Измавил да еще его несколько наиболее приближенных. Откинутый капюшон открыл взору царя длинное сухощавое лицо, с большим горбатым носом и блеклыми серыми глазами. Знающие его люди поговаривали, что он иудейского происхождения, но никто этого доподлинно не знал.

– Ты знаешь, зачем я тебя позвал? – негромко спросил царь.

– Да мой господин, – также негромко ответил обладатель плаща с капюшоном, – ты хочешь все знать о том страннике, который смущает своим безумными речами народ.

– Так собери же мне о нем все, что можно знать и не знать – уж тверже сказал Царь.

Начальник тайной стражи уже хотел было идти, когда его остановил усталый голос Блистательного:

– Погоди, не спеши… Пройди ко мне за штору.

Они оба прошли за штору в маленькую, уже известную нам комнату, где на столике предусмотрительно стояли два кубка. Царь сам, стараясь не пролить ни капли, налил в них из кувшина прохладного греческого вина, сделанного где-то на родине Искандера, того полководца, стремительное шествие которого на Восток, в течение последних двух лет не давало им обоим покоя. Он подал один кубок собеседнику, а другой поднес себе ко рту, и сделал маленький глоток, каким не пьют, а лишь пробуют хорошее вино. Его собеседник сделал такой же глоток.

– Хорошее вино – чуть помедлив, сказал он.

– Да вино хорошее, но царь страны, где произрастал виноград, из которого оно сделано, уже стоит у наших границ. Время неспокойное, и поэтому ты со всей серьезностью отнесись к моему приказу, нет, просьбе… И выполни все именно так, как я сказал. Я должен знать о нем все, что может знать простой смертный, а также – он выговорил это слово более твердо, чем остальные, – все, что простой смертный знать не может. Как это ты сделаешь – меня мало интересует. Ты опытен в своем деле и не раз доказал свои способности. Но я жду от тебя большего, чем, все то, что ты делал для меня раньше. Даю тебе два дня.

С этими словами он одним большим глотком, будто это было не прекрасное дорогое вино, а простая вода, выпил содержимое кубка.

– Я тебя понял, мой господин, – ответил начальник тайной стражи и, не торопясь, почти смакуя, выпил вино, и, поклонившись, вышел. Его быстрые шаги уже были слышны в приемном зале, послышался, нет, не послышался, а лишь почувствовался звук открываемой потайной дверцы, и все смолкло.

      Измавил, не раздеваясь, лег на свое ложе и уснул. Уходящий день его слишком утомил, и не было ни сил, ни желания идти к женам с их вечными просьбами, и упреками в невнимании, к детям, которых он хотя и любил, но которые в последние напряженные дни сильно утомляли его. К Радзиле идти он не хотел, боясь потревожить ее сон.

* * *

На исходе седьмой стражи, через два дня после описанных событий, перед Царем стоял начальник тайной стражи – его верный Давид, таким именем он его всегда называл, хотя было и другое, подлинное.

– Ты все разузнал? – спросил он.

– Все, – ответил собеседник.

– Все возможное и не возможное? – более настойчиво спросил Измавил.

– Тебе судить, мой Господин, – ответил Давид и стал рассказывать все, о чем разузнали и пронюхали его подчиненные.

Про всеведение тайной стражи ходили легенды. Его шпионы были не только в каждом городе, на каждой улице, в каждом доме мало-мальски значимого вельможи. Кроме этого тайные курьеры приносили известия почти со всех стран, интересы которых пересекались или могли пересечься с интересами Восточного царства. Поэтому начальник тайной стражи эти два дня занимался только анализом и сопоставлением тех разрозненных фактов, которые стекались к нему от его многочисленных подчиненных. Помимо этого, ему удалось, как бы случайно, встретиться с Заратустрой и поговорить с ним. Из всего им изученного и разговора с Заратустрой, который он имел не ранее как вчера, складывалась следующая картина:

Будда или Заратустра, как он сам себя называл, действительно пришел с Востока и, как доподлинно установлено, действительно из Индии. Но он не являлся уроженцем этой страны. Родиной же его является Иудейское царство, а именно окрестности города Назарет, захваченного в настоящее время Искандером. Как и почему он попал в Индию, не установлено из-за большой давности этого события, но доподлинно известно, чем этот Заратустра занимался в Индии.

Давид вкратце рассказал о своей встрече и разговоре с Заратустрой, а также сообщил, что ему удалось узнать о его жизни в Индии. Он поведал и о том, как этот человек невольно стал основоположником новой религии или учения, которое его последователи назвали Буддизмом. Выслушав все это, Измавил сказал:

– Все это очень интересно, но, как мне кажется, мало относится к делу. Ты мне скажи, чем мог этот человек, который, судя по всему, является либо святым, либо не от мира сего, что, наверное, одно и тоже, мог так напугать наших вельмож, что они по такому простому – тут он специально постарался принизить значимость вопроса, чтобы подхлестнуть своего подчиненного к большей достоверности, – вопросу обратились ко мне? Я еще понимаю беспокойство верховного жреца, ибо он всегда по поводу и без повода, боясь показаться ненужным в моих глазах, ищет врагов своей веры, в исключительность которой он и сам по-настоящему не верит.

– Скажи мне, – продолжал Измавил, пытливо вглядываясь в глаза своего собеседника и стараясь прочитать в них то, что тот не сможет выразить словами, – Ты видишь в его речах опасность для меня и для нашего царства?

– Да, вижу, мой господин, – был ответ Давида, и хотя ни один мускул не дрогнул на его аскетичном лице, в его тоне все же почувствовалась неуверенность или, вернее сказать, скрытое сожаление о сказанном. В глазах же его Измавил уловил тревогу, нет, не тревогу, а лишь нерешительность. А нерешительность никогда не была свойственна начальнику тайной стражи.

– Скажи мне, что же этот человек делал в моем царстве в течение тех трех недель, которые он провел здесь? Какие речи он говорил? Чем он мог встревожить моих вельмож?

– Прежде всего скажу, что этот человек является человеком исключительного ума и способностей, – твердо сказал Давид, – даже мне порой в разговоре с ним приходилось испытывать неловкость, а ты меня знаешь. Идеи, которые он высказывает, сами по себе не являются опасными для государства. – Тут он смолк, мучительно подбирая слова.

– Используя его идеи можно было бы даже основать новую религию, более красивую и приемлемую, чем та, которая есть в нашем государстве. – Тут он опять замолчал, как бы раздумывая, как более точно все сказать, чтобы быть понятым.

– Если бы не это тревожное время, Заратустру можно было оставить в покое и даже помогать ему. Но вся опасность заключается в том, что его идеи настолько полны, что в глазах черни допускают неправильное толкование. В частности, он говорит, что человек должен быть разрушен, но это относится лишь к внутреннему душевному процессу, – при этих словах Давид с тоской посмотрел на потолок, – а некоторые это понимают прямо. Тоже самое и про государство. Он говорит весьма интересные вещи, и тебе не мешало бы поговорить с ним самому. – облегченно вздохнув, закончил он.

Выслушав все сказанное Измавил сильно обеспокоился. Давиду всегда была присуща ясность и недвусмысленность в речах. Сегодня же его верного слугу как будто подменили. До этого Давид никогда не сомневался в своих словах, все факты и свои умозаключения, которые он сообщал ему, всегда были прямыми и ясными. Они никогда не допускали двузначного толкования. Сегодня же в его словах впервые за много лет их совместной работы, появилась нерешительность и неуверенность. Ему показалось, что Давид хочет переложить весь груз ответственности за принятие решения на его плечи, раньше он этого никогда не делал, он всегда сам принимал решения, касающиеся безопасности государства, а он же, Измавил, только их одобрял, так как эти решения всегда были верны и взвешены. Сейчас же наблюдалось обратное. И еще более забеспокоившись, не в силах больше выслушивать его пространные рассуждения, Измавил спросил нетерпеливо:

– Скажи же Давид! Ты видишь в его речах опасность для нашего царства? – При этом он подумал про себя: «Странно, я никогда еще таким его не видел. Уж не повлиял ли на него так сильно разговор с Заратустрой. Если это так, то он, Заратустра действительно опасен». Эта мысль привела его в смятение, и он пристально посмотрел в глаза Давида.

Давид же некоторое время нерешительно молчал. Он, казалось, не хотел говорить то, что он должен был сейчас сказать по долгу своей службы. В нем, чувствовалось, боролись два человека. Наконец, он собравшись твердо и жестко произнес:

– Учитывая сложившуюся обстановку, я считаю, что этот человек очень опасен. Его дьявольская мудрость столь сильна, что, будучи неправильно понятой, а чернь всегда понимает все только в угоду своих низменных материальных устремлений, может привести к непредсказуемым последствиям. В такое время у нас нет возможности отнестись к Заратустре так, как он того заслуживает. Сегодня мы должны к нему отнестись как к обычному шарлатану или бунтовщику.

Измавил никогда не видел своего начальника тайной стражи таким взволнованным и растерянным. Его волнение передалось и ему. «Да, – подумал он, – Ты в очередной раз оказалась права, моя маленькая Радзила». Тогда, два дня назад, во время их последнего свидания в ее глазах он прочитал предостережение, и еще что-то, чего тогда он не понял.

Измавил сделал шаг вперед к Давиду, но нерешительно отступил, взглянул на него и спросил,

– Так, осознавая всю опасность происходящего, ты принял меры?

– Да мой господин, – ответил его мрачный собеседник. – Я приказал схватить Заратустру и запер его в темнице до твоего величайшего повеления. Я считаю, он должен предстать перед судом, и быть публично наказан, дабы впредь никому не было повадно смущать народ своими безумными речами. Особенно в такое время, – добавил он сухим бесстрастным голосом.

Помолчав некоторое время как-то нерешительно, борясь с самим собой, Давид произнес:

– Мой господин, я считаю, если есть возможность, необходимо тайно сохранить жизнь Заратустре либо в изоляции, либо в изгнании. А так, с точки зрения безопасности государства, я считаю его необходимо публично осудить и казнить. И еще я думаю, что тебе надо поговорить с этим человеком.

      Измавил некоторое время молчал, собираясь с мыслями. Его сбило с толку все, что сейчас наговорил ему Давид. Но он, зная своего верного помощника еще с тех времен, когда он еще не был царем этого государства, не винил его. Он понял, что ситуация является действительно непростой, если она привела в замешательство даже такого железного человека, каким был его верный слуга и помощник, с которым ему пришлось пройти такие испытания, и принять такие решения, которые несмотря на всю жестокость были всегда верными и прямыми как стрела.

– Когда будет суд? – отбросив все сомнения и неуверенность, спросил Измавил. Он, придя к власти, решил для видимости ограничить свою власть. Одним из таких видимых ограничений был новый порядок судопроизводства. Он, в отличие от своих предшественников, правосудие переложил на плечи своих вельмож, назначив одного из них председателем суда. Другие члены суда выбирались им лично из представителей разных сословий – духовенства, дворян и купцов. Простой люд не был представлен в суде, но против этого никто и не роптал. Простой люд всегда понимал свою ничтожность перед сильными мира сего. Хотя все и понимали, что по всем важным вопросам решение будет таким, каким его желает видеть он, Блистательный Измавил, такое судоустройство позволяло в случае принятия непопулярных решений отвести народное недовольство в сторону членов суда. Измавил, пришедший к власти не без поддержки простого люда, понимал, что есть такие моменты, когда расположенность черни решает многое.

– Через три дня, мой господин, – теперь уже бесстрастно, как всегда, словно уже решившись на что-то, и перейдя какую-то невидимую внутри себя черту, отвечал его мрачный собеседник, – членам суда надо дать время ознакомиться с материалами дела.

– Я хочу говорить с этим безумцем завтра после рассвета. Приведи его ко мне к восьмой утренней страже, – сказал Измавил, также бесстрастно, как и его собеседник, и знаком дал понять, что аудиенция закончена. Дождавшись пока Давид пересек приемный зал и скрылся за потайной дверью, он удалился к себе за штору.

                   * * *

На этом мой рассказчик прервался. Он хотел было в очередной раз наполнить наши рюмки, но бутылка была уже пуста. С того времени, как я вошел в ресторан, прошло уже несколько часов. Пока мы пили, он рассказывал, а я слушал, мы и не заметили, как официант нам принес жаркое в горшочках, это я еще помнил, потом было еще какое-то мясное блюдо. О том, что это блюдо было, свидетельствовала пустая тарелка с маленьким, оставшимся кусочком мяса. Полупустой зал постепенно начинал заполняться. Плавную инструментальную музыку в стиле оркестра Поля Мориа, сменила другая. Разухабистые зарубежные ритмы перемежались современной отечественной попсой. Люди, постепенно заполнявшие зал, в большинстве своем были командировочными. Эти люди, вырвавшись из семейных уз, старались вдоволь воспользоваться той свободой, какую они обрели на время. Одни из них, входя, оглядывали зал в поисках дам, которые могли бы развлечь их в этот вечер. Других же интересовала только возможность вкусно поесть и хорошо выпить. В общем, ресторанный зал наполнялся обычной для этого дня публикой. Эта публика никогда не была постоянной. Правда, среди командировочных встречались и те, которым по долгу службы приходилось частенько останавливаться в этой гостинице. Такие вели себя более свободно, панибратски разговаривая с официантами и официантками.

Тут глаза моего собеседника, вставшего чтобы наполнить рюмки, и обнаружившего бутылку пустой, разгорелись. Было странным, как такие блекло-серые глаза могут гореть. Я почувствовал, что мой собеседник начал выискивать подругу себе на вечер. На меня, казалось, он уже не обращал никакого внимания. Затем он, забыв о своем желании налить водки, сел и сказал:

– У меня сто лет не было женщины. – Увидев мое недоуменное лицо, он продолжил, – Не удивляйся, это именно так. Я ж говорил тебе, что я не люблю двусмысленностей, и мои слова всегда надо воспринимать буквально. Когда я сказал, что у меня сто лет не было женщины, это означает именно то, что я сказал. Да…, прости… я же тебе еще не сказал, что я живу по два-три года в каждом столетии, остальное время я просто не существую. Почему это так, ты узнаешь из моего дальнейшего рассказа.

В моей голове роились вопросы. В частности, я хотел спросить его: причем тут Александр Македонский, если, как всем известно, он родился задолго до рождения Христа. Затем я хотел узнать: не является ли мой собеседник тем самым Давидом из своего рассказа. С другой стороны, мне было непонятно, почему он начал свой рассказ так издалека. Так же меня очень заинтересовала его последняя фраза. За несколько часов общения с этим странным то ли Давидом, то ли Иудой, со мной произошло что-то необычное. Несмотря на то, что все, что говорил мой собеседник, находилось в полном противоречии с моими знаниями об исторических событиях, я верил каждому его слову. За словами Давида чувствовалась истина, и это истина звенела полноценным звоном настоящего золота. Я знал, что так убежденно может говорить либо сумасшедший, впавший в свою иллюзию, либо тот, кто действительно был участником или свидетелем событий, которые он описывал. Я хотел было начать свои расспросы, но Давид жестом остановил меня, и сказал:

– Вопросы потом. Я специально начал издалека, чтобы ты мог проникнуться духом того времени и величием событий, происходивших тогда. Пока я ничего существенного тебе не рассказал, поэтому вопросы будешь задавать позже. Да, ты правильно догадался: я был тем самым Давидом, который присутствует в моем рассказе. Я говорю о нем в третьем лице, потому что после тех событий я так сильно изменился, что мне сейчас иногда даже кажется, что тем человеком был не я. О…, я рассказываю эту историю уже, наверное, в десятый раз. И все время неудачно. Либо собеседники попадались неподходящие, либо время было неподходящим. Те люди, которым пришлось выслушать мою историю либо сходили с ума, либо попадали на костер. Я в очередной раз надеюсь, что с тобой мне повезло, и мой рассказ не повредит тебе…

Произнеся эти слова, мой собеседник встал и, сказав, что на сегодня серьезных разговоров хватит и пора развлекаться, поправив воротничок своей рубашки, направился к соседнему столику, за которым сидели две молодые женщины, одна из которых давно заглядывалась на него. В это время как раз на смену быстрым ритмам зазвучала заунывная жалостливая мелодия, сквозь которую стал прорываться тоскующий голос Алены Апиной. Она пела о несчастной любви. Несмотря на всю примитивность текста, эмоции, которые она излучала своим чувственным голосом, были так достоверны, что у меня, уже изрядно выпившего, даже слегка прослезились глаза. Я сразу же вспомнил вчерашний день, слезы своей любимой женщины на вокзале, и начал уходить в свои переживания…

Давид же тем временем, подойдя к столу, пригласил на танец именно ту женщину, которая больше всего заглядывалась на него. Приглашение он сделал весьма галантно: изящно поклонившись, он что-то прошептал своей избраннице на ухо, вполне возможно, какую-то непристойность, так, что та покраснела до ушей, но приглашение все же приняла. На маленькой площадке перед колонками, из которых неслась заунывная музыка, неуклюже топтались две полупьяные пары, они не столько танцевали, сколько прилюдно обнимались.