Древняя история

– Ты сам видишь, если все правильно понимать, я не мог призывать разрушить государство. Я лишь говорил о том, что каждый человек, который стремится к истинной своей сущности, должен разрушить государство в самом себе, ибо дорога к себе без этого немыслима. Толпа же слышит лишь громкие слова, но не хочет и, наверное, не может идти в глубь их смысла. Глубина и истинный смысл всегда сложны и непонятны. А громкие слова за счет своей кажущейся простоты не требуют объяснений, громкие слова всегда не знание, а лишь призыв к действию, порой безумному. – Так говорил Заратустра своему собеседнику в сером плаще, сидя после сытного обеда в маленькой харчевне, которая называлась «У веселого Сулеймана».

Давид с интересом смотрел на него. Ему с большим опытом общения с людьми, знавшему, благодаря своим шпионам, которые были на каждом углу, в каждой спальне этого города, все, чем дышат подданные царства, с такими людьми, как его собеседник, встречаться не приходилось.

Видел он пророков, которые чаще всего оказывались либо безумцами, либо притворщиками, получающими от своих пророчеств материальную выгоду. Встречался он и с бунтарями, которые своими речами подбивали простой народ к бунту, чтобы на волне этого бунта вдоволь пограбить и набить свои карманы, а потом скрыться с награбленным за пределами царства. Приходилось ему общаться, допрашивать знатных заговорщиков, которые, прикрываясь кто религиозными, кто генеалогическими причинами, стремились захватить власть. Все они, прикрывая свои истинные цели, говорили о всеобщем благе, стремясь при этом к своим личным, глубоко корыстным целям. Сейчас перед ним сидел человек, который говорил, что все его поступки продиктованы его сугубо личной целью, которая хоть и была непонятной, но была его личной. Этот человек, как понял Давид, хотел, изучая поведение и повадки людей, их манеры истолковывать различные высказывания, найти для себя путь к тому, что он называл свободой. Этот человек хотел открыть в себе сверхчеловека.

Не будь такое тревожное время, он не представлял бы никакой опасности, даже, наоборот, этот эгоист до мозга костей был бы полезен, если было бы время объяснить и истолковать для простого люда истинный смысл его речей. На основе его высказываний можно было даже создать новую религию, религию самосовершенствования, поиска Бога внутри себя. Новую религию взамен существующей, где имелось много капризных богов, которые постоянно ссорились между собой, и которые были так похожи на людей, что даже простой народ смеялся над ними, сочиняя про них всякие непристойности. Это очень злило верховного жреца. «Да…, не вовремя ты пришел Заратустра, – не сказал, а подумал Давид, – придется тебя завтра арестовать, а затем может быть и казнить».

Давиду на миг показалось, что Заратустра, прочитав его мысли, на неуловимое мгновение нахмурился. Он налил себе вина, сделал несколько глотков и открыто, как-то беззаботно, посмотрел на Давида. Его взгляд был ясен. И догадка, даже если она и была, ничуть не нарушила покой и безмятежность, которые за время разговора так и не покидали его лицо. На какой-то момент их взгляды встретились, но Давид быстро отвел глаза. Ему на миг показалось, что его собеседник своим взглядом проник ему в самую душу, и узнал все его сокровенные желания и мечты, ему стало неловко, и необъяснимо страшно, и чтобы как-то справиться с собой, он спросил:

– Скажи, Заратустра, ты, говорят, пришел к нам из Индии, что ты там делал, и почему покинул такую красивую страну?

Заратустра на некоторое время задумался, казалось, он в это время осмысливал, что же на самом деле он делал в Индии, и сказал:

– Я там также изучал людей. Но по-другому. У меня с самого начала там не было возможности общаться с народом. В первое время там я жил при дворе одного из царей, где почитался за его сына. Но однажды мне пришло видение. Нет, это не такое видение, о которых толкуют разные проходимцы, называющие себя святыми. Это было истинное видение. Вдруг я увидел, нет, вернее будет сказать, понял, что все наше существование на земле лишь иллюзия, которая также далека от истинной картины мира, как далека отсюда та страна, где я родился. И тогда в тот же день я покинул дворец и пошел скитаться. Царь, а звали его Готама, не стал задерживать меня, хотя и любил, как сына. Долго рассказывать, как и где я скитался, с кем общался, но результатом этого стало, что я стал понимать истину, и говорить ее. И там также, как и в этом городе, нашлось много людей, которые назвали себя моими учениками, хотя они мало понимали из моих слов. Они усвоили только одну истину из всего, что я говорил, – они поняли, что наша картина мира лишь иллюзия по сравнению с истинной. Но они при этом не поняли, почему возникает эта иллюзия. Они наивно стали полагать, что истинная картина мира является божественной. Люди всегда стараются обожествить все непонятное. Они не поняли, что картина мира, которую мы воспринимаем, является лишь результатом преломления истинной картины в призме нашего несовершенного восприятия, отягощенного животными инстинктами, живущими в нас. – Сказав это, он посмотрел на Давида, но тот не стал испытывать больше судьбу и отвел взгляд.

– А я уже тогда начал догадываться, что не существует одной картины мира, а их очень много, столько, насколько сложен сам человек, уже не человек, а сверхчеловек. Я пытался объяснить это тем людям, которые называли себя моими учениками, но безуспешно. Мои объяснения настолько всех запутали, что они разделись на группы, которые из-за того, что по-разному трактовали мои слова, начали даже враждовать между собой. – Тут он вздохнул, сделал еще один глоток вина, из стакана, заботливо наполненного слугой.

– Мне стало скучно, и я покинул ту страну, и вот я уже три недели как в этом городе, и вижу, что все начинает повторяться. Я не удивлюсь, если через некоторое время мои «последователи» начнут устраивать между собой дискуссии, переходящие в драки. Я думаю, скоро покину этот город, и пойду на запад, туда, к себе на родину. Может быть, на моем пути мне удастся найти дорогу к свободе, о которой я тебе говорил. Говорят, на Западе есть царь Искандер, который угрожает вашему государству, мне было бы интересно встретиться с ним и поговорить. Я всегда люблю разговаривать с необычными людьми, ибо они стоят на шаг на пути к сверхчеловеку. Тоже самое я могу сказать и про тебя.

      Сказав эти слова, Заратустра встал, и попрощался. А Давид же остался сидеть, не зная, что делать: то ли ему бежать за ним и арестовать его, то ли остаться и допить это греческое вино, которое под видом простого, по его просьбе, Сулейман приказал принести своим слугам к ним на стол. Немного подумав, поняв, что время для ареста уже упущено, он знаком подозвал одного из посетителей, сидевшего за дальним столом. Тот, словно очнувшись и поразительно быстро протрезвев, подбежал к нему.

– Проследи за этим человеком, не упусти его из виду, если будет необходимость, защити. – Кратко и жестко сказал Давид. Его шпион проворно вскочил и скрылся за дверью. Давид же, допив вино, встал и также быстро, как и его человек, покинул харчевню.

* * *

Пока Заратустра предавался воспоминаниям, солнце уже стало клониться к закату. Теней от предметов на столе уже не было. В комнате было сумеречно. Лучи солнца, проходившие сквозь небольшое окно, уже падали на противоположную стену, образовав изображение зарешеченного окна, которое имело красный оттенок. Заратустра вновь предался воспоминаниям. Он вспомнил, как покинул гостеприимный дворец Готамы, в котором он поселился в возрасте двенадцати лет, достигнув после опасного путешествия с караваном, идущим за пряностями, Индии. Готама, как оказалось, был лучшим другом отца, и он очень радушно принял мальчика. У него не было сына, и мальчик заменил ему его. Мальчик быстро выучил язык, на котором говорили в этой стране, и все время, свободное от игр с дочерями своего покровителя, проводил за чтением книг и в беседах с Готамой, которого со временем стал почитать за отца.

Но его, как и в раннем детстве, проведенном далеко на западе, на своей родине, все продолжало преследовать ощущение несвободы человеческого бытия. Разговоры с Готамой и знания, почерпнутые из древних книг, бывших в библиотеке его покровителя, только усиливали это ощущение. Его смутные догадки о нереальности земного бытия со временем все усиливались и усиливались. И вот, когда ему уже было восемнадцать лет, когда он уже стал заглядываться на красивых дочерей своего покровителя, ему приснился сон, который трудно было назвать сном. Всю ночь он с кем-то разговаривал, ему показалось, что его собеседником был отец, каким-то непонятным образом проникший в его сон. Тогда во сне ему было понятно все, о чем говорил собеседник, так похожий на его отца. Он отчетливо и ясно слышал его голос, все слова и сложные мысли были такими ясными и понятными, как понятной бывает речь учителя, когда ты знаешь урок. Он показал ему, каким на самом деле является мир. Все было красочно и пугающе красиво. Но когда он проснулся, он ничего не смог вспомнить. Осталось только волнующее ощущение красоты и свободы, до которой, как он это ясно видел в своем сне, было рукой подать, для этого нужно было только протянуть руку. Но когда он проснулся, он никак не мог вспомнить, как это сделать. То, что во сне было логичным и простым, наяву казалось абсолютно абсурдным и непонятным. И было странно, почему все это во сне легко понималось.

После этого сна на него напала тоска. Тоска по тому, что он видел во сне, по тому, что было так близко, но недоступно. Эта тоска была так сильна, что он не в силах терпеть ее более решил покинуть дворец. Он в тот же день пришел к Готаме и сказал, что хочет уйти из дворца. Он был очень удивлен, когда Готама не стал возражать ему. А только сказал:

– Да мальчик, ты уже перерос этот дворец, и ты уже не мальчик, а мужчина. Если ты так решил, – то должен идти. Твой отец предупреждал меня, что рано или поздно это случится и просил лишь не чинить тебе препятствий. Я рад, что мне удалось многому тебя научить, остальное ты, по-видимому, должен будешь узнать и понять сам. Знай же, если тебе будет нужно, весь мой дворец и все мои люди в твоем распоряжении. – С этими словами он приказал своим слугам собрать все необходимое в дорогу.

Он в тот же день покинул дворец. Наиболее ярко ему запомнилась первая ночь, проведенная вне дворца. Вначале он долго шел по дороге, которая тянулась мимо обработанных полей и виноградников. На полях работали крестьяне, принадлежавшие к низшим кастам. День был ясным и солнечным. Тучи, начавшие собираться на западной части небосвода, и бывшие такими маленькими и ничтожными по сравнению с яркостью Солнца, тем не менее, свидетельствовали о том, что скоро будет гроза, которая в сезон дождей, всегда начиналась внезапно. Его это не пугало. Через некоторое время ему надоело идти по этой большой дороге, и он свернул на маленькую тропинку, которая вела в сторону леса. Тропинка, извилисто пролегающая мимо обработанных полей, быстро перешла в лесную тропу, и юноша углубился в лес. Он не боялся лесных зверей, которые в изобилие водились в этих лесах, он еще в детстве научился их понимать и чувствовать, звери ему отвечали тем же, никогда не проявляя к нему агрессивность.

Неожиданно небо заволокло тучами, которые, набухнув, закрыли Солнце. Сверкнули молнии, раздались оглушительные раскаты грома, и небо стало изливать из себя воду, как прохудившаяся бочка. Но ему было весело. Ему было весело от того, что капли дождя, стекая по нему, уходили в землю, делая ее мягкой и скользкой. Трава, росшая по краям тропинки, также стала скользкой и нежно гладила его босые ноги. И вот, шагая в потоках воды по тропинке, ставшей скользкой, он набрел на хижину. Крышей хижине служили листья пальм, в обилии произраставших в этих местах. Дождь потоками стекал по этим листьям, и перед хижиной образовалось небольшое озерцо, вода неохотно впитывалась в уже сырую в этот сезон землю. В хижине, наверное, от того, что она стояла на небольшом возвышении, было сухо. Войдя в нее, он облегченно разделся. Дорога и дождь слегка утомили его, и он прилег на кучу сухой травы, заботливо припасенной кем-то. Незаметно для себя он, зарылся в сено и заснул под мерный шум капель воды, стекавших по крыше и стенам его прибежища.

Через некоторое время неожиданно для себя он проснулся. Оглядевшись по сторонам, он понял, что его разбудило дыхание молодой женщины, лежавшей на куче сухой травы совсем недалеко от него. Молодая женщина была без одежды. Ее платье, заботливо подвешенное на ветке, торчавшей из стены, сушилось. Женщина спала и чувственно дышала. Ее красивое тело отсвечивало в полумраке хижины. Она, наверное, так же, как и он, спасаясь от дождя, пришла в хижину и, не заметив, а может быть, скорее всего, не захотев заметить, что она уже занята, сняла свое промокшее под ливнем платье и легла отдохнуть. Юношу охватило сильное сладостное волнение, какое он испытывал, иногда играя с дочерьми своего покровителя.

Он, не стыдясь, начал рассматривать обнаженную женщину. Ее груди были небольшими, но имели уже форму. Соски были более темными, чем вся ее смуглая кожа. На ее лице выделялись чувственные губы, очерчивающие ее большой и красивый рот. Взгляд его скользнул ниже к пупку, который был словно небольшой цветок. От пупка вниз тянулась темная полоска из негустых темных волос. Между ее ног чернел треугольник, образованный такими же не очень густыми волосами, под которыми просматривались нежные складки. Во сне женщина сменила позу, и ее ноги раздвинулись, открывая между складок розовую щель, которая была так заманчива, что юноша не мог оторвать от нее своего взгляда. Он, не в силах уже сопротивляться нахлынувшему на него желанию, осторожно начал гладить женщину сначала за шею. Но его руки невольно сами стали опускаться все ниже и ниже. Вот он уже гладил ее грудь, нежно сжимая ее соски, которые под его руками вдруг затвердели и покрылись пупырышками как от холода. Казалось, что женщина проснулась, но просто не подает вида, она начала тихонько постанывать, но глаза ее были все же закрыты. Ее чувственные губы приоткрылись, и она стала тяжело дышать. Его руки, осмелев, стали опускаться еще ниже. Они недолго задержались на ее нежном пупке и скользнули вниз. Он начал гладить ее бедра, все ближе и ближе приближаясь своими руками к заветной щели между ног, которые раздвигались по мере ласк все шире и шире. Он почувствовал приятную влажность на руках и стал гладить небольшой бугорок над щелью, который стал вдруг пульсировать. Тут женщина, не в силах больше сдерживать себя, закричала и притянула своими неожиданно сильными руками его голову к себе, и стала, неистово покусывая, целовать его губы, ноги ее при этом обхватили его за бедра и притянули его, с вздыбленной плотью, к себе в лоно. Она стала неистово двигать своими ягодицами, от этих движений его плоть вошла во влажную сладость и стала приятно скользить внутри ее. Юноша и сам включился в это движение, ощущая, как он все глубже и глубже проникает внутрь этой женщины с красивыми черными глазами. Женщина открыла глаза, жадно взглянула на юношу и в попытке увидеть, как внутрь ее входит плоть юноши, приподнялась. Потом бессильно и безвольно поддаваясь неистовым движениям этой плоти в своем лоне, откинула голову назад. Ее зрачки, расширившиеся от необузданной страсти, овладевшей ею, просили большего. Тогда юноша, не прекращая движений своей плотью между широко раскинувшихся ног женщины, стал нежно, но в тоже время сильно сжимать ее грудь, покусывая при этом ее за шею. Его движения стали неукротимо глубокими, ему хотелось так глубоко проникнуть в женщину, как и невозможно. Так продолжалось довольно долго, при этом женщина периодически начинала кричать, жадно хватая при этом воздух широко раскрытыми губами, потом она на время стихала. Но юноша не успокаивался, продолжая сладостно терзать ее лоно своим фаллосом, который, казалось, стал каменным, потом женщина начинала снова в такт двигаться с ним, прося умоляющими глазами, не останавливаться. Это продолжалось так много раз, что оба они потеряли счет времени. Наконец, что-то в низу его живота напряглось, и он с криком начал еще более яростно двигать своими бедрами, погружаясь еще глубже и глубже в лоно женщины, которая в неистовом крике еще сильнее раздвинула свои ноги, и что-то горячее полилось из его плоти, прямо внутрь ее лона. Он сильно закричал и, осыпая горячими поцелуями ее лицо, губы, глаза, грудь, упал на нее, сильно обняв обмякшее, ставшее таким податливым и слабым тело.

Через некоторое время он смог открыть свои глаза. Его взгляд встретился со взглядом женщины, которая смотрела на него широко открытыми глазами. Она лежала на его груди, и ее руки ласкали его соски, ставшие твердыми. Она весело и задорно глянула на него, и ее руки стали скользить все ниже и ниже к фаллосу, который, не дождавшись прикосновения, уже сам стал набухать и принимать твердость, какая была несколько минут назад. Женщина, добравшись до него, нежно его погладила своими маленькими мягкими пальцами. Она нежно поцеловала его в губы и стала целовать шею, грудь, живот и вот, наконец, ее нежные губы коснулись того места, к которому они оба так стремились. Лаская губами его плоть, женщина начала стонать от страсти, которая снова нахлынула на нее. И вот не в силах уже сдерживаться, она вскочила, и широко раздвинув свои ноги, охватила своим лоном его плоть и начала медленные движения. Голова юноши находилась на возвышении, и он видел, как его набухшая плоть входит все глубже и глубже в женщину. Он в порыве страсти нежно обнял ее за талию, а затем его левая рука, двигаясь по ее бедру, нашла тот заветный бугорок, прикосновение к которому так возбудило женщину в первый раз. И они снова любили друг друга, всей своей плотью. Он любил ее своим фаллосом, а она своим лоном, которое, казалось, было ненасытным. Она часто кричала, замирала после этого, но снова и снова начинала ласкать его, отдавая свое лоно его плоти, которая снова и снова жаждала движений внутри ее.

В какой-то момент они поменяли позу, женщина повернулась к нему задом, наклонилась и руками ввела его фаллос в себя, он обхватил ее бедра и вновь начал упоительно сладостные движения внутри ее горячей плоти. Казалось, он весь находился внутри женщины. Она же все также сладостно стонала голосом, который стал уже чуть хриплым. Наконец, оба они устали и упали, обнимая друг друга. За порогом хижины была поздняя ночь. В этой местности даже в сезон дождей небо ночью всегда было ясное, оно сейчас было усыпано множеством звезд. Юноша взглянул на небо, яркая звезда, которая, как говорил его отец, вспыхнула в момент его рождения, горела также ярко, как и восемнадцать лет назад, и даже прибавила в своей яркости. Люди, жившие в это время, уже привыкли к ее присутствию. Они сейчас больше удивились бы тому, если вдруг эта звезда перестала светить, как это было совсем недавно.

Юноша нежно обнял женщину, положил ее голову себе на грудь, она обняла его своими, вдруг ставшими опять такими слабыми руками, прижалась к его груди губами и заснула. Во сне он всхлипывала или вскрикивала, видно переживая произошедшее. Юноша со временем тоже заснул. Но это был не сон. Это было то, чему он никак не мог подобрать слова, чтобы описать это. На какое-то время по всему его телу прошла дрожь, через некоторое время она прекратилась. При этом у него в области лба возникло слабое давление, сменившееся ощущением пустоты. И он увидел картину. Эта картина и раньше часто преследовала его во сне, но тогда он не мог уловить ее смысл. Сейчас же он понял, что означала эта картина. Он увидел себя как бы со стороны. При этом он был окружен неким коконом, имеющем несколько слоев. С внешней стороны кокона был яркий мир, состоявший, казалось, только из света. Внешний свет, проходя сквозь кокон, причудливо преломлялся и создавал на его внутренних оболочках красочные картины. Одной из этих картин, расположенной на самой внутренней оболочке кокона, была картина, в которой он лежал в объятиях женщины. На других оболочках были другие картины, которые по мере приближения во вне становились все более яркими, но менее понятными. Это он и раньше видел во сне, но не так ярко. Сейчас же все было очень ярким и отчетливым. И благодаря своей яркости и отчетливости, все сразу стало понятно ему. Он, наконец, понял, что мир, который видит человек, является лишь преломлением истинного мира. А кокон является лишь защитной оболочкой, служащей для того, чтобы сохранить человеческий разум от встречи с ним, ибо этот мир настолько сложен, что неподготовленный человек может не выдержать и сойти с ума. Засыпая, он подумал, что, наверное, по мере развития человек должен отбрасывать эти оболочки своего кокона за ненадобностью. Это, наверное, и есть путь к свободе, – была последняя его мысль, перед тем он окончательно заснул.

Когда он проснулся, было яркое утро, какое он никогда не видел в этой местности. Это ощущение, наверное, было следствием того, что ему никогда ранее не приходилось встречать новый день на открытом воздухе. Там, во дворце, солнечный свет, проникающий в его спальню, не был ярким. Женщина уже встала, она была одета в свое высохшее платье. Она, стоя у порога, расчесывала свои черные густые волосы. Услышав его движение, она обернулась, и ласково улыбнулась ему. Он подошел к ней и нежно обнял ее со спины. Она в ответ, повернувшись, нежно, уже без сильной страсти поцеловала его и, засмеявшись, сказала:

– А ты любишь, как Бог, – помолчав, некоторое время и пристально вглядываясь в его глаза, добавила, – или как Дьявол, что, наверное, одно и тоже.

Потом она опять нежно прижалась к нему, опять поцеловала и, смеясь, но как-то более серьезно сказала:

– Ты не от мира сего, в тебе живет неземная страсть и любовь. Эта страсть всегда нравится женщинам, так как она поднимает нас. Но мы, женщины, все же плоть от плоти земные, и нам опасны такая страсть и огонь. Прости меня, я ухожу, но всегда буду помнить о тебе.

С этими словами женщина, как бы не хотя, сопротивляясь чему-то, что могло опять стать сильнее ее, оторвала свое тело от него. Она в последний раз посмотрела на него, видно стараясь запомнить его черты, его улыбку, повернулась и вышла из хижины, и, не оборачиваясь, пошла по тропинке в сторону, откуда пришел юноша.

До него, наконец, дошел смысл всего сказанного женщиной. Женщины не хотят разрушать ту оболочку, которую он видел ночью в своем полусне, хотя они и прекрасно знают о ее существовании.

* * *

Заратустра очнулся от своих воспоминаний. Из состояния задумчивости его вывел шум открываемой двери. Был уже поздний вечер. Солнце садилось. Дверь открылась, и в камеру вошел охранник, принесший ужин, состоявший из кувшина с вином и куска вареного мяса. Неплохо для тюрьмы, – подумал Заратустра. Он дождался, когда охранник, закрыв за собой дверь, вышел, и принялся с аппетитом есть. С того момента, как он ел в последний раз, прошло более шести часов, и он успел проголодаться. Поев и выпив вино, он лег на жесткий топчан, стоявший у стены. В этот первый вечер на несвободе он долго не мог заснуть. Перед сном ему вспомнилось, как его, в возрасте двенадцати лет, отец отправил одного с караваном в Индию. Сейчас он совсем по-новому взглянул на все, что говорил ему отец перед дорогой. Заратустра сейчас понимал, что отец говорил о таких вещах, которые нельзя объяснить словами. И тогда отец, зная это, просил лишь запомнить все, о чем он говорит. Сейчас Заратустра понимал, что отец надеялся, что впоследствии он, его сын, все это вспомнит и когда-нибудь поймет, что же он хотел тогда сказать.

Это произошло давно, более пятнадцати лет назад, тогда ему исполнилось двенадцать лет. В то утро отец рано поднял его с постели. После завтрака он позвал его с собой на прогулку. Они вышли из дома, быстро пересекли те несколько улиц, которые отделяли их дом от границы города, и удалились по большой, натоптанной копытами лошадей и верблюдов, дороге прочь. В играх со своими друзьями так далеко от города он никогда еще не удалялся. Пройдя чуть менее получаса, отец свернул на небольшую тропинку, вившуюся между небольших кустарников. Пройдя немного по ней, они очутились на границе пустыни, которая простиралась на несколько сотен миль далеко на восток. Отец присел на землю и знаком предложил сеть и ему. Он смотрел далеко на восток, туда, где за горизонтом кончалась, вернее, не кончалась, а продолжалась эта великая пустошь. Казалось, что эта пустошь, полная жара, солнца и песка, никогда не может кончиться. Он посмотрел на сына так, как иногда смотрел, ожидая услышать ответ на самый из трудных вопросов, которыми он проверял, как его сын усвоил то, что накануне он ему рассказывал, и произнес:

– Ты уже стал взрослым, Иса, – и опять посмотрел на него, словно ожидая реакции.

Он тогда ничего не ответил, он не знал, что значит быть взрослым в этом мире. Поэтому он только вопросительно посмотрел на своего отца и перекинул свой взгляд на пустыню, которая завораживала своей бескрайней безжизненностью, но эта безжизненность не пугала его, а почему-то звала и манила. Как может манить неизвестная незнакомая женщина, которую ты еще не встретил, но ты знаешь, что она есть, и ходит где-то по земле, ожидая встречи с тобой. Встречи, которая, может быть, никогда и не состоится.