Тут я привожу его рассказ, который перемежался тем, что мы периодически вставали и пили за героя повествования, но, несмотря на изрядное количество выпитого, я запомнил все почти слово в слово, а может, такое впечатывание явилось результатом какого-то магического воздействия на меня. Когда он говорил, мне даже чудилось, что я вижу все это почти наяву.

Итак…

Над когда-то тихой и мирной равниной вставало солнце. Оно осветило небольшую оливковую рощицу, деревья которой стремительно откинули длинную тень. Эта тень хищно разделила равнину надвое – вдоль небольшой речушки, протекающей меж невысоких, поросших кустиками холмов. Над речушкой местами поднимался туман и, сдуваемый легким утренним ветерком, быстро рассеивался. В траве и кустах повсюду затрещали, и запели разнообразные обитатели этих мест. И только ухо искушенного знатока этих мест могло бы обнаружить в этом, казалось бы, веселом стрекотании тревожные нотки. Солнце поднималось все выше и выше. Тень, отбрасываемая оливковой рощицей, становилась все меньше и меньше, пока не спряталась на опушке рощицы, перестав хищно разделять прекрасную, полную жизни и воздуха равнину надвое.

Отступившая тень открыла взору одинокого путника, расположившегося под деревом, картину, более живописную, чем вид прекрасной равнины. По обеим сторонам от небольшой речки на расстоянии чуть больше полета стрелы стояли вооруженные люди. Солнце, поднявшееся уже довольно высоко, весело играло на их ярких металлических шлемах и доспехах, отбрасывало зайчики от наконечников копий, которыми грозно ощетинились многочисленные шеренги людей. Этих людей от всех других отличала та расслабленная напряженность, свойственная тем, кто уже отрешился от земной жизни и готов предстать перед неизвестностью, которая ждет его за порогом. За тем порогом, о котором сознательный человек начинает задумываться уже в период раннего детства. Хотя жрецы и священники говорят, что там другая жизнь, но нет на земле человека, который вернулся бы оттуда и подтвердил это.

Итак, солнце играло на наконечниках мечей и копий. Металлические щиты, которыми были вооружены всадники, отбрасывали солнечные зайчики способные ослепить, если на них долго смотреть. Друг напротив друга стояли вооруженные люди, пришедшие сюда, одни для того, чтобы умереть или защитить, отстоять свой привычный, некогда мирный, уклад жизни, другие, для того, чтобы умереть или пройти дальше туда, куда толкала их неуемная воля Правителя, молодого и отважного царя, покорившего за несколько лет, полных кровавых боев, половину известного им мира. До этого дня его войску всегда сопутствовала удача. После каждой битвы его трубы играли грозную победную песнь. Песнь, которую уже услышали многие завоеванные, но не порабощенные народы. Он не облагал огромными поборами завоеванные народы, а довольствовался богатствами и сокровищами их правителей. Эти богатства и сокровища были так велики, что их с лихвой хватало на покупку продовольствия для его верных воинов, фуража для лошадей, и всего остального, что было необходимо в его неумолимом движении на Восток. Зачем он стремился туда? На этот вопрос, оставаясь логичным и честным перед собой, он и сам не мог ответить. С самого детства в нем жило это стремление, стремление, смысл которого он не осознал даже сейчас, когда его цель была так близка. Командиры его воинов и сами воины уже давно ничего не спрашивали, их устраивали обычные слова, которые говорились в подобных случаях: честь, доблесть, слава. Их опьянила его стремительная воля и победы, которые хотя и с трудом, но с непостижимой для обывательской логики легкостью всегда сопутствовали им в их нелегком походе.

Солнце поднималось все выше и выше, а войска все стояли, не трогаясь с места, было ясно, оба предводителя выжидали один, известный только им момент, когда на карту можно будет поставить все. В этот момент, они знали, отряды воинов, брошенные вперед их волей, наиболее яростно и стремительно атакуют позиции противника. Молодой Правитель это знал еще с юности, хотя этому его никто не учил. И это знание помогло ему стать сначала во главе небольшого царства, а затем и во главе этого войска, в котором насчитывался не один десяток тысяч воинов. Этот момент был важен еще и потому, что после него ход битвы уже частично выходил из-под контроля. Хотя и были резервы, бросая в бой которые, можно было управлять ходом сражения, значение мига, в который затрубят трубы, зовущие воинов на приступ, было больше. Этот миг давал общий настрой – дух боя, который потом трудно переломить.

Наблюдавший за этим противостоянием путник, прятавшийся за деревом, оценив направление возможного движения колонн, занял более безопасную, на его взгляд, позицию. Он, стараясь быть незамеченным, скрытно перебрался в кусты, растущие над небольшим оврагом, образованным, небольшим ручейком, впадавшим в речушку, разделявшую две грозные армии. Поменяв место своего положения, он более внимательно пригляделся к армии, которая была расположена на том же берегу, что и он.

Эта армия, на первый взгляд, была не так живописна, хотя бы потому, что стояла она к нему своим тылом. Не сверкали на солнце стальные мечи, да и щиты у воинов этой армии были по большей части кожаные, но шлемы также яростно отражали солнечные лучи. В этой армии было больше всадников, но они были вооружены легче, чем грозные, закованные в тяжелые латы всадники противоположной стороны. Судя по осанке, и взглядам воинов, которые ему удавалось видеть, когда они оборачивались назад в сторону шатра своего царя в надежде увидеть знак к наступлению, можно было сделать вывод, что эти воины настроены отважно, так же, как и западные, и готовы умереть или победить в предстоящем бою. Но в их взглядах угадывался также и глубоко спрятанный в душах страх. Страх от того, что они не очень-то надеялись на победу, ибо знали, каким грозным был противник, уже захвативший не одно царство, победивший не одного правителя и предводителя войск, некогда таких же грозных, как и их. Про него говорили, что само небо помогает ему… В глубине своей души, той глубине, которая редко осознается, они уже почти смирились с поражением. Но, не желая осознавать это, они были готовы биться на смерть. Они готовы были умереть, не потому, что за их спинами были их семьи. Они знали: жены, и дети не пострадают, – про милосердие Молодого Правителя ходили легенды. Он никогда не разрешал своим солдатам грабить мирных жителей. (Это не было ни проявлением жалости, ни проявлением милосердия. Это было проявлением прагматичности. Молодой правитель не хотел оставлять в своем тылу озлобленные народы.)

Воины царя, противостоящего молодому Правителю, были готовы победить или умереть, потому, что за их спинами был весь привычный, впитанный с молоком матери, уклад жизни, с законами, пусть и несправедливыми, но привычными, с жизнью, которая часто граничила с нищетой, но также была привычной и простой. Человек больше всего боится не физических лишений и смерти, а необходимости менять свои привычки и миропонимание. И часто, отстаивая одному ему понятные идеалы, он готов идти на смерть, хотя почти всегда на поверку эти идеалы оказываются чистой фикцией, игрой ума, придуманной для более легкого управления обществом, необходимость в котором всегда ощущали цари и правители.

Все это видел и знал путник, спрятавшийся в небольшом кустарнике, над оврагом, образованным ручейком, впадавшим в небольшую речушку, разделяющую две грозные армии. Воины одной армии были готовы умереть или победить, послушные стремительной воле своего молодого Правителя. Эту волю они не понимали, но смутно, в глубине души, знали, что за цель движет их полководцем и она, эта цель, в той же глубине души, была ими принята. Воины другой армии были готовы умереть или победить, нет, вернее будет сказать – отстоять свои позиции и страну для того, чтобы защитить свои ценности, а, может быть, и предрассудки, но так глубоко они не задумывались, облекая свои смутные стремления в привычные фразы типа: это наш долг, защита родной страны и другие, на какие богат обывательский ум.

Тем временем поднявшееся солнце стало нагревать латы и доспехи воинов обеих армий, готовых среди столь живописной природы начать убивать друг друга, убивать ради одной, им понятной, цели, той цели, которая, если разобраться, никогда не была их личной. Понимая, что медлить уже нельзя, оба предводителя почти одновременно дали команду к наступлению. С обеих сторон раздались оглушительные звуки труб и барабанов. Это произошло так неожиданно, что наблюдатель, притаившийся в кустах над небольшим оврагом, даже присел от неожиданности. В первое время нельзя было понять, какую мелодию играют оркестры обеих армий: все звуки слились и сплелись в невообразимую какофонию. С кустов и деревьев взлетели птицы. Мелкие птахи беспорядочно в страхе заметались в воздухе. Вороны, древние обитатели этих мест, степенно поднялись и медленно стали кружить над полем предстоящей битвы, предчувствуя скорое пиршество. Вороны жили долго и знали, что скоро эта равнина покроется трупами людей, на которых можно будет долго пировать, поедая останки павших, пока могильщики победившей армии не похоронят всех. Одних с почетом, других побросают в общие ямы и кое-как прикроют красноватой землей. И будет непонятно почему земля красная? То ли это естественный цвет ее, или она стала красной от обильно пролитой крови.

Через некоторое время ухо прятавшегося путника стало различать мелодии, которые исполняли оркестры. С противоположного берега неслись бравые аккорды, в этих аккордах не было ни капли жалости, ни капли привычных для человека чувств мелодий и эмоций. В мелодии звучала воля к победе, к победе ради победы. Ее ритмы были созвучны звучанию безбрежных просторов неизведанного, и они звали к этому неизведанному. и малопонятному. В этой музыке чувствовалось то неземное, неподдающееся привычной логике, что толкало молодого предводителя вперед, туда, откуда встает Солнце. В мелодии же оркестра противостоящей армии хотя и слышались бравые аккорды, слух путника все же обнаруживал мирные мотивы и эмоции. В мелодии слышалась тоска женщины, проводившей мужа на войну, плач ребенка, и тонкая печаль молодой девушки, ожидающей возвращения молодого воина, которого она видела лишь случайно и изредка и который почему-то, по даже самой ей неизвестной причине, запал в душу. Все эти чувства и эмоции, которыми были пропитаны марши обеих армий, по-разному настроили воинов. Но цель у всех, по большому счету, была одна – победить или умереть, обеспечить победу, если это потребуется, ценой своей жизни.

Пока одинокий путник прислушивался к звукам маршей, обе армии бросились вперед. Первые ряды восточных воинов с криком и улюлюканьем кто на лошадях, кто пешком бросились через речку и стали забрасывать камнями из пращей и стрелами из луков стройные ряды западных, которые, сомкнув щиты, и, выставив перед собой частокол длинных копий, медленно, но неумолимо двинулись вперед. Раздался звук трубы, передавая какой-то непонятный сигнал, и тысячи стрел, пущенных из-за ровных медленно двигающихся шеренг, понеслись на передовые отряды восточных. От стрел многие из легких конников и пехотинцев попадали либо замертво, либо тяжело ранеными. Легко раненные же, огрызаясь стрелами и камнями из пращей, стали отступать. Те же, кого не задели стрелы, ничего не замечая, продолжали бежать вперед в слепой надежде пробить стройные ряды противника. Они знали, что это невозможно, вперед их толкала то ли необъяснимая ярость, созданная звуками родного марша, который продолжал звучать за их спинами, то ли никому не понятная страсть, доставшаяся человеку еще с древнейших времен. Страсть умереть во имя своего племени, рода, государства. Вновь засвистели стрелы, пущенные невидимыми лучниками, и вновь попадали нападавшие. По полю, перед медленно наступающей тяжелой пехотой, носились кони. Часть из них была без седоков, часть с седоками, безжизненно лежавшими на крупах. Некоторые из всадников свисали на стременах, шлемы многих были потеряны. Их волосы, развеваясь на ветру, подметали пыльную землю. Один всадник хотел было подняться в седло и ослабевшими руками от раны, полученной в плечо, начал подтягиваться, но стрела, пущенная с противоположной стороны, вновь поразила его. И, сорвавшись со стремени, со стрелой, торчащей из горла, он упал на пыльную землю, и был затоптан обезумевшими лошадьми. Из его горла не раздалось и стона то ли потому, что горло его было поражено, толи потому что это был настоящий воин. Настоящие воины умирают молча, с улыбкой на лице. Но эту улыбку, если она и была, из-за заслонивших его лошадиных копыт никто не увидел. На поле от него осталось лишь то жалкое, что трудно назвать человеком, и только щит, втоптанный в останки, говорил, что это был воин.

В результате ужасной работы западных лучников, скрытых за спинами мерно наступавших шеренг, достигнуть до частокола копий и умереть на них удалось лишь малой части нападавших. Цель погибших была не в том, чтобы пробить этот грозный строй, а лишь в том, чтобы хоть как-то расстроить его и, даже больше, в том, чтобы своей героической смертью воодушевить армию, частью которой они были. По сути, все погибшие первой волны были смертниками. Но отвага, родной марш и присутствие товарищей, смотрящих на тебя, порой придают столько храбрости и безумства, что начинаешь верить, что можно пройти невредимым даже сквозь такой смертоносный строй, каким являлась фаланга Александра, Александра Македонского, ибо так звали молодого правителя.

Солнце уже близилось к зениту, когда ощетиненные копьями шеренги западных, под прикрытием легкой конницы, налетевшей откуда-то с обеих сторон, медленно переправились через речушку. Река не составила им серьезной преграды, воины, легко преодолев ее, твердо ступая ногами в мокрых сандалиях, продолжили свое неумолимое движение уже на противоположном берегу. Через некоторое время они приблизились к тяжелой пехоте противника, вооруженной короткими копьями, бессильными против частокола их длинных копий. Под неумолимым давлением тяжелая пехота восточных, теряя убитыми и раненными сотни своих бойцов, начала медленно отступать. Раненные, попадав на землю, жили не долго – они затаптывались и закалывались короткими мечами воинов фаланг. Неумолимое и планомерное движение фаланг оставляло на земле свой ужасный след. После них оставались затоптанные и истерзанные трупы, обильно политая кровью земля и вытоптанная трава. Среди этих трупов были и трупы копьеносцев – не всем удалось уберечься от стрел лучников противника.

Солнце уже начало переваливать за зенит, когда давление фаланг Александра стало таким, что местами тяжелая пехота противника, все же пытаясь сохранить свой строй, начала медленно отступать. Местами же ей непостижимым образом удавалось частично расстроить и даже прорвать стройные ряды фаланг. Но фаланги имели свойство быстро восстанавливаться. Раненые воины и воины, потерявшие свои копья, быстро уходили в тыл, другие – по команде начальника, двигаясь слева и справа к центру, быстро смыкали ряды. Медленное движение фаланг продолжалось, и это продвижение наносило невосполнимый урон противнику, его воины, не желая, а, наверное, и не имея возможности отступать из-за давления стоявших сзади, гибли сотнями.

В результате нескольких прорывов, которые были быстро восстановлены, две передовые фаланги стали менее широки, чем были раньше, этим и воспользовался противник. Под звуки труб в стык фаланг ударила выскочившая с тыла тяжелая конница восточных. Этим всадникам, чтобы пробиться, пришлось топтать и рубить своих же, но таков был приказ. Они быстро опрокинули немногочисленную конницу Александра, прикрывавшую стыки фаланг и стали рубить их с флангов в обе стороны. Воины, на которых обрушился этот удар, защищаясь побросали ставшими бесполезными копья и взялись за свои короткие мечи. Но это оружие мало могло защитить их. На флангах некогда ровных шеренг началась свалка. Планомерному движению фаланг пришел конец. Главное правило движения в таком строе предписывало двигаться так же медленно, как движется его самая медленная часть. Это давало ей устойчивость, постоянство и, поэтому несокрушимость. Движение на флангах было прекращено, воины в центре вынуждены были остановиться. Противник, получив передышку, с новыми силами начал атаковать. Усилился и поток стрел, которыми лучники восточных продолжали осыпать фаланги. Короткие мечи и длинные копья пехотинцев Александра были не пригодны для ближнего боя с конницей противника, атаковавшей их с флангов, и они, разрывая свои стройные ряды, начали медленно отступать. Не имея возможности противостоять всадникам, они гибли сотнями. Ряды воинов первых двух фаланг смешались и рассыпались и разрозненными кучками, добиваемые и затаптываемые конницей и тяжелой пехотой противника, стали отступать к реке. Берег реки, и так уже обильно пропитанный кровью, покрылся трупами западных воинов.

Где-то в тылу войск Александра зазвучали трубы, и воины, совсем недавно составлявшие строй, который полчаса назад казался несокрушимым, побросав свои длинные копья и раненных, которым уже никто не мог помочь, в беспорядке бросились к реке. Один из воинов, не захотев оставить своего друга умирать под несущимися галопом восточными всадниками, попытался спасти его. Он взвалил своего раненного товарища на плечи и побежал. Он бежал, испуганно озираясь назад. В глазах был ужас, но желание спасти друга было так сильно, что он до последнего не бросил его. Но воин уже устал, да и товарищ его был нелегкой ношей и оба были изрублены и затоптаны атакующими всадниками. После них на берегу реки осталось только кровавое месиво, мало похожее на останки людей.

Тем временем, через речку уже успели переправиться фаланги второго эшелона. Вдоль их стройных рядов неслась тяжелая конница Александра – тысячи испытанных воинов, пришедшие с ним из далекого балканского царства, которое они помогли ему завоевать. Александр редко бросал в бой свою элитную конницу. Такое во время его похода до этого дня случалось лишь трижды. И вот, свежая, застоявшаяся, вымуштрованная долгими тренировками, соскучившаяся по крови, она, на ходу перестраивая свои ряды в боевой порядок, мчалась вперед, в самую гущу противника – туда, где развевалось знамя предводителя конницы противника. Между тем, свежие фаланги, укрепленные в стыках тяжелой конницей, переправившись через речку, вобравшую в себя кровь тысяч погибших, стали также медленно и неумолимо, как и первые две погибшие и рассеянные, продвигаться в том же направлении.

Воинов этих фаланг не смутила гибель своих товарищей. За три года походов они потеряли многих. Их сердца, может кому-то показаться, ожесточились. Но это не так. В походе они увидели столько смертей и поняли всю бренность земного существования. А человек, понявший эту истину, никогда не бывает жесток сердцем. Он с новой силой начинает любить жизнь, но в этой любви уже нет той жалости к себе, той веры в свою исключительность, которая всегда портит жизнь простого человека.

В этот самый кульминационный момент битвы одинокий путник, наблюдавший за грандиозной битвой, происходящей на некогда мирной равнине, был схвачен. Он так засмотрелся, что, забыв всякую осторожность, почти не прятался. Проезжавший недалеко конный разъезд восточных заметил его. Один из всадников спешился, незаметно подкрался и набросил на него волосяной аркан, который в миг опутал его с головы до ног.

– Шпион! Лазутчик! – донеслось до его ушей, ибо из-за мешка, накинутого на голову, видеть он уже не мог.

– В ставку! К царю его! Пусть расскажет, что он делает в нашем тылу! Может он знает о планах Искандера! – неслось со всех сторон.

Затем он услышал, как командир небольшого отряда, захватившего его, отдал приказание получше прочесать местность в поисках сообщников только что схваченного шпиона, и почувствовал, что лошадь, через круп которой он был переброшен, поскакала.

Наверное, в ставку к царю. – подумал он.

Скачка длилась не более четверти часа. Затем его, связанного, бросили на землю, как он понял, у шатра царя, под присмотром часовых, охранявших своего правителя. Лежа с мешком на голове, опутанный волосяной веревкой, сильно впившейся в тело, он слышал неторопливые разговоры часовых. Они велись на непонятном ему языке. Он, проживший в этой местности меньше полугода, знал об осторожности царя, вследствие которой тот всегда окружал себя охраной, состоявшей сплошь из представителей горного племени, отличавшегося столь же неописуемой отвагой, как и верностью к своему господину. Многие восточные правители, зная это прирожденное качество представителей племени, старались набирать из них свою личную охрану. Их отвага не граничила с жестокостью, потому как через некоторое время один из стражников, заметив, как налились жилы на обнаженных руках пленника, ослабил путы так, что они перестали причинять тому боль, но освободиться все равно было нельзя. Да и в этом не было смысла, – вокруг было полно стражников.

Прошло некоторое время и его, уже начавшего от духоты и жары терять сознание, освободили от веревки и мешка и ввели в шатер. В шатре было не так жарко, как снаружи, даже прохладно. Прямо напротив входа в окружении двух стражников позади и нескольких советников впереди сидел царь Измавил. Одет он был в яркие шелковые шаровары, заправленные в красные кожаные сапоги, украшенные серебряными застежками. Грудь его была прикрыта восточным кафтаном ярко красного цвета. Голова же не была покрыта. Легкий кавалерийский шлем стоял перед ним.

Пленник поднял свои глаза и взглянул на царя. Глаза царя светились жестокой мудростью человека, не раз видавшего поражения и победы. Такая мудрость бывает свойственна лишь тем, кому удалось стать правителем людей не по случаю рождения, а благодаря своей воле и уму. Такие люди рано начинают понимать условность всего происходящего, и уже смотрят на все словно со стороны, как бы забавляясь всем, что их окружает, но при этом они цепко держат в своих руках все нити происходящего. Либо путь к власти делает их такими, либо они достигают власти именно благодаря таким своим качествам, никому это не известно.

Царь устало и грозно посмотрел на пленника, которого поймал его разведочный разъезд, но едва их взгляды встретились, усталость как рукой сняло, он узнал, кто перед ним. Перед ним стоял человек, которого он знал. Тогда он называл себя Заратустрой. Он по его приказанию был приговорен к смерти. И также благодаря его приказанию был тайно спасен. Это случилось два месяца назад. А теперь он стоял и виновато улыбался, и также прямо простодушно, как это было два месяца назад, мягко смотрел в глаза, не отводя взора. Сейчас он был оборванный и помятый, но имел такой же отрешенный вид, как и тогда, два месяца назад.

* * *

Это произошло два месяца назад. В то неспокойное время, когда известия о продвижении на Восток Искандера с каждым днем становились все тревожнее и тревожнее, Измавил и его вельможи только тем и занимались, что анализировали эти известия. А известия были действительно очень тревожные. Совсем неизвестный царь неизвестного государства, которое когда-то было подвластно некогда великому союзу греческих городов, казалось, навсегда распавшемуся, стремительно двигался на Восток, сокрушая на своем пути все встречающиеся на пути армии, царства и государства. И казалось, что на его пути нет ничего, что способно остановить это неумолимое движение.

А первые сообщения, начавшие поступать о нем несколько лет назад, совсем не тревожили. Кого, казалось, могут серьезно заинтересовать события, происходящие на расстоянии почти двух тысяч километров от твоего царства, на руинах когда-то Великого, а теперь распавшегося союза греческих городов. Кого может заинтересовать судьба молодого царя, почти мальчишки, которому каким-то чудом удалось объединить и подчинить под своим началом остатки перессорившихся греческих городов-государств. Но последующие события показали, что даже он, Измавил, а он по праву считал себя весьма прозорливым человеком, ошибался, не придавая серьезного значения тому, что происходило так далеко от его царства. И теперь этот, когда-то еще никому неизвестный правитель, со своей грозной армией, основную силу которой составляла тяжелая пехота, ряды которой были неприступны ни для стремительной персидской конницы, ни для индийских слонов, приближался к границам его царства, сокрушая на своем пути все, что мешало его движению на Восток. Тогда Измавила ввела в заблуждение вся абсурдность этого движения. Все понимали, что Искандер не сможет удержать в повиновение все народы, завоеванные им, и ждали, что он когда-нибудь остановится, поняв бессмысленность своего похода. Но действия молодого царя не поддавались здравому смыслу, а были продиктованы какой-то высшей, недоступной обычному уму, логикой.

Если бы Измавил понял это тогда, два года назад, когда Искандер только начал свое движение на Восток, захватив Малую Азию, он, пользующийся авторитетом у правителей соседних государств, смог бы объединить их против общего врага. Но время было упущено, а стремительное и абсурдное движение войск Искандера уже не позволило что-либо предпринять в этом направлении. Теперь же приходилось пожинать плоды своей недальновидности.

<1 2 3 4...6 >

На страницу:

Перейти

2 из 6