bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 7
18.6.1940

Встали примерно в семь утра. Небо пасмурное, собирался дождь. Немцы с Францией уже разделались и на погоду им плевать. Польский сентябрь и французский май-июнь были одинаково солнечными и ясными. Hitlerwetter[48]. Слабая и небогатая Польша и великая и богатая Франция по времени защищались одинаково. Мы и все прочие считали нашу оборону позором. Французская оборона на этом фоне – просто преступление. Мы хотели защитить себя, но было нечем. У них было чем, но они не хотели защищаться. Любопытно, сможет ли Франция оправиться от удара. Мысли, которые непрестанно беспокоят меня со вчерашнего дня.

Выезд из Монлюсона был сродни цирковому искусству. Несколько километров нам пришлось тащить велосипеды и проталкиваться сквозь плотную массу автомобилей, орудий, тягачей и танков. Да уж, хватало железного добра. Дальше стало посвободнее и можно было ехать. Начался дождь. У одного из грузовиков стояла группа солдат. Они остановили нас и пригласили выпить. У них было несколько бочек с ромом, и они поили им всех встречных. Тадзио залпом выпил поданные ему полстакана, сплюнул и вернул его с добавлением совершенно удивительных прилагательных в адрес лягушатников. Мы направляемся в Бордо. Под вечер съехали в долину Крёз. Наступал прохладный вечер. Я лежал на руле и делал резкие виражи, наклоняясь всем велосипедом. В этом было что-то упоительное. В какой-то момент я отчетливо почувствовал, что мне все становится безразличным. Я пишу это и чувствую, что во мне что-то сломалось. Возможно, это был разрыв с прошлым. Наконец-то. В этой суматохе я стал свободным. Может, я даже расстался с самим собой. Отлично. Меня распирает. Сожаление? О чем, какого черта? О той жизни? Это был кошмар, постоянное удушье. Кошмар школьных лет, кошмар жизни, к которой я приспосабливался, не в состоянии найти себя. Я разговаривал с самим собой посредством других. Посредством кого? Посредством чего? Черт!

На дне долины надпись на дорожном указателе сообщала, что примерно в 1500 метрах отсюда деревня, а также «храм XII века и римский мост». Я, не раздумывая, свернул. Надо посмотреть. Настоятель римской жемчужины разместил нас на тюфяках в одном из домов. Перекусив, я пошел на прогулку. Над сырыми лугами плыл туман, трещали сверчки и сияла луна. Я шагнул на мост. Меня охватило волнение. Мысленно я листал картинки ландшафтов Терликовского[49] (такая скукотища) и смотрел на круглые узкие арки из серого камня. У въезда фрагменты валунов дороги, по которой ездили колесницы и тяжелым шагом маршировали римские легионы. Gallia est omnis divisa...[50] Почему тогда они защищались, хотя их снаряжение и техника были хуже римских? С далекой дороги доносился непрерывный рев моторов, а под мостом квакали лягушки. В темноте замаячила коренастая фигура Тадзио. Он закурил сигарету. «Пан Б<обковский>, не переживайте. Завтра чешем дальше. Даже приятно драпать по таким дорогам. Цивилизация, она и есть цивилизация – все как-то поровнее идет. Не так, как у нас. Но обормоты они те еще, что правда, то правда». Тишина. Роберт и Тадзио громко сопят, свеча потрескивает.

19.6.1940

Погода улучшилась. С утра солнце и жарко. На завтрак горячий кофе с молоком. В десять мы отправляемся на Гере. Солнце припекает беспощадно, но высаженные вдоль дороги платаны образуют свод, как в беседке. За полтора часа доезжаем до Гере. Люди с тачками, очумевшие, с детскими колясками, идут в противоположном направлении. Узнать у них ничего невозможно. Отупевшие. Едем дальше. Оказываемся в пригороде. Здесь узнаем, что час назад была бомбардировка. В городе полно солдат, рынок забит машинами, пушками. Два дома догорают, а посреди дороги воронка от бомбы и каркасы сгоревших автомобилей. Тадзио огляделся и деловито заявил: «Надо отсюда побыстрее смываться, эти б… вернутся. Я их знаю: до вечера не дадут покоя; у них только после шести fajerant[51]. Мы больше не искали, где бы нам утолить жажду. Протискиваемся между сотнями автомобилей. Находим дорогу на Сен-Сюльпис. Жара. После Гере решили пообедать. Хотели присесть в придорожном бистро, прямо у дороги, но Тадзио не дал. «Я хочу спокойно поесть». Он оттащил нас с дороги, в поле. Мы открыли банки с паштетом и сардинами, намазали хлеб, и тут что-то начало реветь. Тадзио встал, отошел от дерева и крикнул: «Идут б… вон… раз, два, пять, восемь, десять». Мы бросили еду на траве и бегом под деревья в неглубокий ров на лугу. В Гере грохот, сбросили бомбы. Затем треск пулеметов. Тадзио закричал: «Чешут из пулеметов, чтоб им пусто было». Самолеты пролетели над нами. Я распластался, как бумажка, но повернул голову, чтобы что-то видеть. Протяжный свист все ближе, грохот. Хлестануло потоком воздуха. Треск пулеметов. Строчили по шоссе. «Итальянские бомбардировщики – Fiat B.R.20», – говорю я Тадеушу. Тадзио матерится. Возвращаемся к еде. Двадцать минут спустя снова гул. Они яростно бомбили Гере. Потом опять пролетели над нами, строча из пулеметов по шоссе. Я лежал и боялся. После налета мы быстро поели и рванули подальше от этого окаянного места. Бомба упала почти туда, где мы хотели сесть. В бистро вылетели все стекла, с крыши кое-где осыпалась черепица, на дороге валялись сучья, а на пороге бистро лежал окровавленный труп. Я просто подумал: «Главное, это не я». Через несколько десятков метров, у тропинки, стояли две бутылки вина. Кто-то их бросил и убежал. Тадзио взял их с собой. Мы теперь больше смотрим на небо, чем на дорогу. Проехали, наверное, с 10 км, и снова черти их принесли. Та же десятка. Рядом с нами спокойно едет машина. Закрытые в лимузине люди ничего не слышат. Мы подаем им знаки. Они останавливаются, а потом как безумные бросаются в поле, оставив ребенка в машине. Я схватил мальчика на руки, перелез через забор сада у шоссе и присел в канаве. Бедный ребенок дрожал, слезы текли у него из глаз. Он уже не мог громко плакать, просто слезы текли из глаз. Я прижал его к себе и успокаивал, думая про себя, что я сам ужасно боюсь. Тадзио откуда-то крикнул: «Летят мимо!» Я поцеловал мальчика и отнес в машину. Мать так испугалась, что забыла о нем. И сейчас он, прижавшись к ней, молча плакал. La prochaine fois ne l’oubliez pas[52], – сказал я, вымещая на ней весь гнев за собственный страх. Она, вероятно, подумала, что я очень смелый.

Тадзио посмотрел на часы, увидел, что уже восьмой час: «Можно спокойно ехать, рабочий день закончился. Сейчас они приземлятся, наклюкаются, морды нажрут, а завтра по новой. Где мощь французов? Немцы летают тут, как у нас в Польше». Он прав. Вокруг полно войск, полно зениток и пулеметов, и ничего; никто не ответил. Примерно в девять я съехал с дороги в поисках ночлега. Нашел ферму. Все ужинали. Хозяин охотно согласился пустить нас переночевать в сарае. Угостили супом и вином. После ужина я зарылся в сене. Стрекотали сверчки, квакали лягушки. Уже в пижаме я вышел и сел на камень у колодца. Выпала роса, и сигарета отсырела. Поздно ночью в сарай пришли спать двое рабочих из Парижа. Они уехали на день позже нас. Сказали, будто бы по радио объявили, что все мужчины призывного возраста, не покинувшие Париж до двенадцати ночи тринадцатого июня, будут рассматриваться как дезертиры. Когда и кем? А на Северном вокзале раздали людям около 6 000 велосипедов из камеры хранения, чтобы было на чем уехать.

20.6.1940

Мы выехали поздно, потому что Роберт по утрам совершает такой ритуал омовения, чистки, укладки своих вещей, что мы не могли выехать до десяти. Похоже, немцы все время продвигаются вперед, но еще достаточно далеко от нас. Роберт говорит, что не надо спешить. В полдень мы проехали через Сен-Сюльпис. Городок, расположенный в долине, окружен горами. Тропическая жара. Из купленной там газеты следует, что переговоры о прекращении огня продолжаются, но до момента окончательного подписания акта милосердия немцы будут наступать и боевые действия продолжатся. Какие боевые действия? Линия Мажино окружена. Две польские дивизии, задействованные под конец, отказываются отступать и героически сражаются. Часть дивизии, защищающей отступление войск и французских беженцев в Швейцарию, похоже, разбита. Пишут, что наши бросались с бутылками бензина на танки. Это немного лучше кавалерии, но все равно плохо, если это правда. Нет, мы – вне конкуренции. Французское правительство в Бордо. В два часа дня мы приехали в лес и проспали там до шести. Тадзио напевает мотив модного танго и матерится по поводу гористой местности. Уже в сумерках нахожу ферму. Я проводник, слежу за темпом и ищу ночлег. Принимают нас сердечно. Тут аж четыре молоденькие девушки. Мы едим ужин из наших запасов за хозяйским столом, и я общаюсь с ними за всех. Девочки с любопытством присматриваются к нам, одна из них знает несколько слов по-польски. Тадзио заигрывает с ней и несет чепуху. Потом говорит мне: «Пан Б., я остаюсь – на поводке за ней пойду. Девушка – чудо, пальчики оближешь, ножки мыть – воду пить. Как раз для мельнички[53]». Мы устали. По лестнице забрались на сеновал. Под нами слышно позвякивание цепей и чавканье коров. Тишина. Запах молока и навоза. В темноте мелькнул светлячок, зеленоватая пыльца. Ночь безлунная, но яркая от звезд. Чудесно.

21.6.1940

Завтрак, умываемся, бреемся. Мы все время едем на Лимож. Без карты тяжело. Купить ее невозможно, все раскуплены. Примерно в час дня добираемся до Лиможа. Въезд в город закрыт. Я слезаю с велосипеда, и после длинной лекции пропускают только меня. Оставляю велосипед и иду пешком. В центре города меня настигает ливень. Я пережидаю в арке и иду на вокзал. Вокзал тоже закрыт, и только после долгих переговоров меня допускают к военному комиссару. Я спрашиваю о нашей группе. Он ничего не знает. Я возвращаюсь. Запасы у нас заканчиваются, и я ищу еду. С хлебом везде сложно. Нет ни джема, ни мясных консервов, магазины пусты. Ищу хоть что-нибудь. Наконец достаю колбасы, несколько банок паштета, бананы и апельсины. А также карту Франции, изданную «L’Auto» во время «Тур де Франс» 1936 года. У одного книготорговца была куча этой макулатуры, и теперь он продавал их по франку за штуку. Все шло нарасхват. Еще я нашел одиноко лежавший том переписки Байрона и купил его за 50 сантимов. Повезло. Мы пообедали по пути и отправились в Ангулем, 84 км. Тадзио теперь едет рядом со мной и рассказывает: «Пан Б., меня знали все шлюхи из <Гастрономии> и кафе <Клуб>[54]». Когда такая находила надравшегося клиента, то бряк его ко мне в такси, там его обрабатывала, все деньги забирала, мужичка высаживала, мне двадцать злотых на лапу и тю-тю». В этот момент два человека, шедших по дороге, замахали руками и окликнули нас. Два поляка-эмигранта. Они услышали безупречную польскую речь Тадзио и остановили нас. «Вы откуда?» – «Из военного лагеря в Бретани». Их мобилизовали, а три дня назад, ночью, сказали: спасайтесь, кто может. Офицеры удрали на машинах в порты, а потом в Англию; некоторые солдаты тоже уехали – в основном поляки. Как там Ясек[55]? Хорошо, что меня не взяли в армию. Спали на ферме, в этот раз на соломе.

22.6.1940

С утра шел дождь. Мы спали. Выехали примерно в два. Кратковременные дожди. Промокли до костей. Снова влезли в толпу отступающих войск. Ехали на авось. По дороге на каждом шагу опрокинутые автомобили. Тадзио смотрел и матерился. Асфальт скользкий, в глине. Сороконожка переломала бы все ноги на такой дороге. Через тридцать километров я сдался. Нашел ферму. Куча соломы под крышей, защищенная только с двух сторон. За ужином нам составили компанию кошки и собаки, моросил дождь, с дороги доносился постоянный шум, визг и гул безжалостно ревущих моторов; сонливость; покой.

23.6.1940

«Отпуск никудышный, сезон не удался», – говорит Тадзио. Роберт рассказывает нам чудеса о солнце Южной Франции, о Средиземном море. Тем временем мы плетемся в грязи по асфальтовым дорогам западного пограничья Центрального массива. Приближаемся к Ангулему. Не пропускают, объезд, блуждаем по проселочным дорогам. Уже ночью находим крошечную и бедную ферму. Там заканчивают ужин; вежливые. Хозяин ведет нас на сеновал. В большой миске на столе я вижу зеленый салат. Листья политы оливковым маслом, и это настолько аппетитно, что я не могу этого вынести: «Можно у вас купить салат?» Хозяйка немедленно встает и говорит, что она приготовит нам две головки. Вышла и вскоре принесла целый тазик салата. Мы съедаем его в мгновение ока, закусывая хлебом с паштетом. Эти ночи на сене, под монотонный шум дождя, замечательны.

24.6.1940

Утром опять дождь. Хозяйка принесла нам полведра молока на завтрак. Пьем молоко, я лежу и пишу. Льет дождь. Потом ем шоколад, курю, засыпаю, просыпаюсь, грызу шоколад и дремлю. Около четырех часов дня к нам забирается по лестнице хозяин, что-то говорит и вдруг спокойно произносит: «Немцы отсюда в двенадцати км – взяли Ангулем». По крайней мере, мы узнали, что Ангулем в 12 км отсюда. Вскочили на велосипеды. Окружными дорогами выехали на шоссе в Перигё. Решили ехать на юг. Через полтора часа езды – Марёй. По дороге снова оказываемся в самом центре отступающих войск. Ясно, что отступают не тылы, а передовая линия – линия фронта. Толкотня и ор, грузовики, тягачи, танки, пушки.

Затор, все останавливается. Мы на велосипедах, нам удалось протиснуться и добраться до передней части колонны. Едем, и снова затор. Офицеры бегают вокруг и матерятся, 15-сантиметровые пушки, оставленные на краю дороги, сталкивают во рвы, крики. Выделывая цирковые трюки, мы продвигаемся вперед. Стоят четыре грузовика, и солдаты не хотят ехать, потому что не знают, что случилось с их снабженческим автомобилем. Только когда подъехал связной на мотоцикле и сказал, что жратва едет в километре от них, они трогаются с места. Через час то же самое. 15-сантиметровые пушки пытались миновать стоящую на месте колонну и свалились в придорожные канавы. То, что происходит, трудно описать. Ад. Мы продираемся и через несколько километров обнаруживаем идиллию. Голова колонны сидит на краю леса, расставлены столы и стулья (они везли их с собой), и ужин проходит в самой спокойной обстановке в мире. Garden party[56]. С музыкой. Играет патефон, рубиновые бутылки вина на столах, весело. У меня еще звучит в ушах ржание выпрягаемых лошадей, шум, скрежет. Тадзио посмотрел, плюнул и сказал: «Хреновая связь в этой ихней армии».

Насколько же отличается народ в мирную пору и во время войны. Война для народа как бросание монеты о мраморную плитку[57]; хотя я ненавижу войну, мне кажется, что трудно найти лучшее испытание. Я вспоминаю, что думал о Франции долгие годы. Сегодня мне понятно одно: качества, которые умиляют в мирное время, которые высоко ценятся, эти французские качества губительны во время войны. В мирное время они забыли о войне, во время войны они не смогли забыть о мире. Уже смеркалось, когда мы въехали в какой-то городок. Улицы забиты военными, у домов полно людей. Один мужчина махал рукой солдатам и радостно кричал: C’est signé, c’est signé![58] Я подошел к нему. Оживленно, как об очень радостном событии, он рассказал мне о подписании перемирия с Германией и Италией. Военные действия должны прекратиться в 1.35 ночи. Тем временем по улицам продолжают двигаться машины и армия. Сообщение о прекращении огня распространилось мгновенно. Возникло радостное возбуждение. Горожане сидели на окнах или стояли у дверей и, улыбаясь, махали солдатам. А те ехали, напевая и играя на губных гармошках. Прекращение огня будто приободрило их, придало им уверенности. Мне казалось, что они внезапно почувствовали себя так, будто им грехи отпустили. Герои, выполнившие свой долг до конца. В городке праздник. Бистро ярко освещены, двери широко распахнуты, алкоголь рекой и песни. И только в лучах света по-прежнему двигались черные силуэты автомобилей, пушек и вразброд идущих солдат.

Мы выехали из города, чтобы найти ночлег. Но повсюду полно военных. К нам подошли два пьяных солдата. Начали допытываться, кто мы. Здесь военная зона, и гражданским сюда нельзя. Я говорю, что мы поляки. И они начинают читать нам лекцию: вся война из-за Польши. Польша, вместо того чтобы договориться, перешла на сторону капиталистов и Англии, а Англия втянула Францию. Впрочем, здесь все написано. Один вытаскивает мятую листовку. Я хочу взять ее, но он упорно пытается прочитать ее вслух, хотя уже смеркалось. Что-то бормочет о международных трастах, о капиталистах, наконец заключает с бравадой: Fini – nous sommes trop intelligents pour nous casser la gueule…[59] Тадзио в ярости оттаскивает меня: «О чем вы собираетесь говорить с этими остолопами? Все то же, что и в Польше. Германия с одной стороны, Сталин – с другой, и крышка. Только к нам они пришли потому, что для такой писанины народ был слишком глуп, а здесь они „умные“, так и промокашки хватит».

Едем дальше в полной темноте. Фары включать нельзя, и все погрузилось в кромешную тьму. Только придорожные бистро, забитые пьяными солдатами, пышут светом, как доменные печи. Эдакая Сечь из «Огнем и мечом»[60]. Было уже за полночь, когда мы зарылись в сене. В сарае было электричество, и мы открыли бочки с вином. Тадзио посмотрел на часы и сказал: «Пан Б<обковский>, через пятнадцать минут штыки к ноге, оружие в штабеля и праздник моря». Голова у меня трещала от выхлопных газов и от рокота моторов.

25.6.1940

Погода собачья. Из разговора с хозяйкой я узнал, что примерно в 3 км отсюда находятся большая ферма и дворец. Владелец – поляк, очень богатый, un millionnaire[61]. У него вроде как живут польские беженцы и еще кто-то. Мы решили, что стоит туда заехать. Может, нам удастся съесть что-нибудь более существенное и узнать новости. Через двадцать минут мы въехали в аллею, а еще через минуту оказались перед большим заброшенным дворцом. Когда-то это было прекрасное имение. Парк, цветники, фонтан. Тадзио говорит мне: «Сейчас выйдет ординат[62]». Мы спросили господина Будзыньского. Нам сказали, что он работает. Я нашел его в парке. Ординат и владелец трехсот гектаров с дворцом оказался обычным познаньским крестьянином. Он был в рубашке, рваных штанах на подтяжках, в грязных сапогах. Таскал доски и собирал сучья. Позже я узнал, что он приехал во Францию работать шахтером, затем стал продавать колбасу, разнося товар в коробке. Купил велосипед, потом телегу с лошадью, затем сам начал делать колбасы, наконец купил ферму на севере, основал мясокомбинат, затем открыл большой колониальный магазин, расширил комбинат, заработал миллионы, купил здесь, на юге, это имение и теперь, поскольку ему пришлось бежать с севера, пригнал в поместье пять автомобилей, а на них три тонны сухих колбас и копченостей, консервированной ветчины и так далее. Он поставил крест на своем имении на севере (стоимостью в пять миллионов франков) и с радостью принялся за работу. Ему удалось вывезти несколько мясоперерабатывающих машин, и он планирует открыть здесь второй мясокомбинат, у него есть немного рогатого скота, начало положено, остальное придет, потому что «через два месяца французы начнут дохнуть с голоду», как он выразился. Он сам за всем следит, все сам умеет делать и сам за все хватается. Принял он нас любезно и с большим достоинством, рассказал, что еще неделю назад у него было консульство из Лилля, но, когда стало известно о приближении немцев, все мужчины уехали и остались только их жены. Он показал нам павильон, в котором они жили, и сказал: «Пусть графини позаботятся о вас. И так ничего не делают целыми днями, только сигареты смолят – польские пани…» Очень он мне понравился. Графиням был отдан в распоряжение весь павильон с кухней и столовой. Спали они во дворце. Дамы приняли нас любезно. Сразу приготовили горячий кофе с горой хлеба, колбас и конфитюром. Мы разговаривали о последних событиях.

Из выступления Петена по радио следовало, что французам вообще нечем было воевать. На полмиллиона солдат меньше, чем в 1917 году, не говоря о разнице в вооружении. Петен перекладывает вину на англичан. Они прислали только десять дивизий. Теперь англичане решили воевать сами. Depuis la victoire, l’esprit de jouissance l’a emporté sur l’esprit de sacrifice. On a revendiqué plus qu’on n’a servi. On a voulu épargner l’effort; on rencontre aujourd’hui le malheur[63]. Наконец немного правды. Но Петен не сказал прямо, что это стало причиной поражения. Нет. «Слишком мало детей, слишком мало оружия, слишком мало союзников – вот причины нашего поражения». Чтобы никого не обидеть. А вообще все нормально. Жан Пруво[64] назначен верховным комиссаром пропаганды. Пропаганды чего?

После кофе я взялся за велосипед, надо было кое-что починить. Затем был подан обед. Отличный. Я ужасно объелся. После обеда дамы пошли прилечь, а я, воспользовавшись прачечной, выстирал все белье: свое и Роберта. Развесил стирку на чердаке дворца. Ужин тоже был прекрасный, после чего мы еще долгое время сидели и разговаривали с дамами. В польском имении на каникулах. Я сказал, что останусь здесь подольше и отдохну.

26.6.1940

На завтрак кувшин кофе с молоком. Объедаюсь до тошноты. Все утро я провел в разговорах с хозяином. Он замечательный.

Никто ничего не знает, поэтому мы решили продвигаться дальше на юг. Французы с фабрики рассказали мне еще в Сюлли, что они, скорее всего, отправятся в Каркассон. Не говоря уже о деньгах,  которые нам должны, меня тянет на юг. Дважды такая оказия не случается. Я решил продолжить путь, переждать, посмотреть, что дальше, а затем вернуться в Париж. А пока направление на Тулузу.

Женщины заботятся о нас, как матери; обед грандиозный. После еды я гладил. Прибыл французский отряд и разместился во дворце. У них были с собой граммофоны; играли, веселились. У одного из младших офицеров я выпросил отличную дорожную карту. Теперь можно будет ехать по ней. После разговоров с солдатами пришел к выводу, что вся война представляет собой прогулку немцев по Франции. Этот отряд никогда не был в бою. Улепетывали уже при виде (в бинокль) одного бронированного автомобиля.

27.6.1940

Наконец снова солнце. Решили пообедать и сразу ехать дальше. Мы купили у Будзыньского много сухой колбасы и тем самым обновили наши запасы. Снова прекрасно пообедали. Прощаясь, я хотел заплатить дамам за наше содержание, но они не хотели ничего брать. Должен признать, что для жен консульских чиновников они вели себя чрезвычайно достойно. Я был приятно удивлен. Примерно в три мы уехали. Через два часа езды – Перигё. Полно солдат и беженцев. Мы остановились на минутку, чтобы съесть пять килограммов персиков, и отправились дальше. Каор-Монтобан-Тулуза. «Ну что, рванули, пока не уснули!» – сказал Тадзио и устремился вперед в гоночном темпе. Дорога замечательная, зеленые холмы с обеих сторон, медленно спускается вечер, холодно. Мы гнали как сумасшедшие. Нами овладело южное настроение. Ночевка на крошечной ферме. Замечательное красное вино.

28.6.1940

Солнце, ослепительное солнце, внизу извивается Гаронна. Я вдыхаю запах горячих лугов и зажмуриваю глаза, потому что полированный асфальт блестит, как зеркало. Меня раздражают города. Я быстро их проезжаю и дышу с облегчением, их покидая. Замечательный животный восторг, когда все внимание сосредоточено на скорости, указателях, еде и поиске ночлега. Такое впечатление, что у меня никогда в жизни не было столько всего, такой абсолютной полноты, наверное, поэтому мне так хорошо. Мы чувствуем, что въехали в другую страну, в другой климат. К полудню жара становится невыносимой. Дорога вымощена белым камнем, и я еду почти с закрытыми глазами. Тадзио постоянно подъезжает ко мне и разговаривает. Рот не закрывает. «Пан Б<обковский>, – раздражается Тадзио, – вы все о том же. Германия, Германия. Вы видите только Германию. А все не так… Францию уделали так же, как и Польшу. А вы знаете, что если поляк хорошо работал на фабрике, то француз втихаря сбивал настройки станка? Я почти каждый день терял время на то, чтобы настроить его, потому что все знали, что я и по 700 взрывателей в час могу сделать, а когда все идет хорошо, то и больше. А у них было партийное предписание: не более 400. И при любой возможности штамповали на разрегулированном станке как можно больше брака. Вы знаете, целые ящики металлолома. Сколько раз я видел ночью, как они друг другу передавали какие-то бумаги. Прятали их в карман и тут же бежали в сортир читать».

– Почему вы мне раньше об этом не говорили? – спрашиваю я Тадеуша.

– А что вы могли сделать? Ничего. Пока эту шайку не разгонят, мы попали как кур в ощип.

Тадзио прав. Франция, как и мы, подверглась огромному давлению и вынуждена была сдаться. Гитлер физически разгромил ее, коммунизм морально вывел из строя. Я чувствую, что эта глава закрыта. Франция была тем, что принималось на веру. Сейчас я смотрю на нее, и у меня нет сил что-либо изменить.

На одном перекрестке, не зная, как ехать на Бельве, захожу на одну из ферм, чтобы спросить дорогу. На диване лежит мужчина. Я спрашиваю его по-французски. Он минуту смотрит на меня и спрашивает по-польски: «Вы поляк?» Оказалось, что арендатор фермы – поляк. Он пригласил нас в дом, через мгновение спустилась вся семья. Человек, которого я встретил первым, оказался зятем хозяина. Мобилизованный в польскую армию, он сумел сбежать из Бретани, прежде чем ее заняли немцы. Он рассказал ту же историю, что и поляки, встреченные по дороге. Сели обедать. Мы ели свою еду, они – свою, но угостили нас кислым молоком с картошкой. На десерт. Я узнал, что в этих местах много поляков, арендующих фермы «пополам». Система аренды довольно обременительная, но говорят, что прожить можно. Французы бегут от земли в города, ферму получить легко, потому что есть районы, где в деревнях нет никого и земля не возделывается. Тадзио говорит мне: «Возьмите ферму, а я буду у вас батраком». Примерно в четыре мы отправились дальше. Горы, тяжелый подъем. Внезапно Бельве, прицепленный к склону крутого холма. Узкие улочки, головоломно спускающиеся вниз. На дверях домов и магазинов шторы, все залито солнцем. Мы помчались вниз, затем наверх: Бельве – гора, облепленная домиками и увитая гирляндами улочек. Дорога по дну обширной долины, белый виадук на фоне зелени. Мчимся. Опять под гору. Тадзио в ярости: «А, б… несла тебя крестить, – опять гора!» В тот самый момент, то есть в то время, когда распутница несла крестить гору, две женщины, работавшие в поле, замахали нам руками. Останавливаемся. «Вы поляки? Мы сразу поняли». Тадеуш шепнул мне: «Трудно не понять» – и тут же стал клеиться к младшей и подмигивать мне. Мать с дочерью работали на прополке свеклы. Арендуют ферму неподалеку и приглашают нас на ночлег. Вечер наступал мягкий, тихий, теплый – мы расслабились и решили остаться. Ферма чистая, везде порядок. Отец оказался каменщиком. Не мог найти работу по профессии и решил стать земледельцем. И у него получается. Веселый, полный достоинства, довольный. «А, поляки, поляки!» С легкой иронией. Тадеуш посмотрел на него: «Если у вас есть что починить, лучше сразу скажите, а не смейтесь над поляками». А у деда на самом деле был неисправный двухлемеховый плуг в ужасном состоянии. Осмотрели мы его с Тадзио – без клепки никуда. Тадзио взглянул на меня: «Будем клепать?» Мы принесли древесный уголь, велосипедные насосы вместо кузнечных мехов, молоток, клещи – настоящая кузница. Тадзио выбил старые заклепки, я резал старый железный прут, чтобы подготовить новые. Через три часа у старика был исправный плуг. После этого он стал приветливым и разговорчивым. Мы ужинали с ними вместе; они не позволили нам есть свое. Наши животы раздулись от супа и хлеба, и это было замечательно. В конце пан Круковский сказал: «Куда вы поедете – завтра Петра и Павла. Оставайтесь, поможете мне сено перевернуть». – «Остаемся, хозяин».

На страницу:
4 из 7