«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Л. Геллер не прочь поиграть со словами. «Легко заметить анаграмму “черепа” и фамилии героя, написанной через “е”…» (с. 99). «Написание через “о” подчеркивает созвучие с “чортом” или “чорным”. Более интересно, что в фамилии всегда (?) прочитывается и “печь”» (с. 100).

Волна воображения всюду достает: «издатель-рассказчик сам ведет себя как вампир: известие о смерти Печорина его “очень обрадовало, оно давало право печатать эти записки”: иронично-скрытая метафора писательства, превращающего все в бумажные призраки» (с. 100).

Я понимаю, что не переведутся любители увлеченно играть с бумажными призраками, умножая число таких призраков (что поделаешь – «Играй, Адель!»), но остаюсь по старине с теми, кто в виртуальных изображениях персонажей прозревает жизнеподобие, а не сонм призраков и всякой чертовщины.

Наше исследование не обошлось без уточнения социального лица героя времени, но надо считаться с художественным решением писателя. О Печорине и в прошлом, и поныне многое утверждалось и утверждается декларативно. Давайте примем во внимание, что две самые объемные повести (собственно повести) «Бэла» и «Княжна Мери» держатся на любовных сюжетах (в «Княжне Мери» представлены даже два «романа» героя – один разыгранный, а другой прочувствованный), но и повести-новеллы содержат какие-то штрихи, дорисовывающие Печорина, а «Тамань» вообще дает зеркально перевернутую схему: герой – топор судьбы сам едва не попадает в положение жертвы, с черным юмором заключая: «И не смешно ли было бы жаловаться начальству, что слепой мальчик меня обокрал, а восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила». Так что в «Герое нашего времени» наблюдается (в нескольких вариантах) целая цепочка эпизодов – русский человек на рандеву. Э. Г. Гернштейн замечает: «…Если бы честолюбие Печорина было направлено на нормальную стезю – на общественную и политическую деятельность, он не занимался бы так много и пресловутым “донжуанством”»449. Правда, тут надо выяснять причину, почему так случилось.

Напоминаю, что при анализе художественного произведения считаю нужным опираться на законы художественного творчества, которые писатель сам устанавливает для него: такое требование выставлял Пушкин. Поскольку же художественное творение стремится быть жизнеподобным (у Лермонтова – по форме – едва ли не документально подобным, поскольку читателям адресованы записки героя и свидетельства очевидцев), не обойтись и без апелляций к законам этики определенного времени. Основу двух самых объемных повестей цикла составляют любовные истории героя, при том, что он женоненавистник (первое слагаемое этого понятия – слово «жена», не «женщина»). Прибавляется парадокс: повести о любви пишутся в безлюбовную эпоху.

Это что за абракадабра – безлюбовная эпоха? И такие бывают?

Я полагаю, что можно наугад брать какую угодно не слишком удаленную эпоху истории и в ней находить любые примеры на любой вкус, варианты представятся. Но существует общественный тонус, он задает определенную норму поведения (хотя и сыщутся всяческие отклонения от нее), о нем и речь. В эпоху единения нации заостряется идейное одушевление («Мой друг, отчизне посвятим / Души прекрасные порывы!»). Упомянутая конкретная эпоха завершилась деянием личного характера. Среди отправленных на каторгу декабристов было 22 женатых. К половине (!) из них приехали одиннадцать мужественных женщин разделить с мужьями тяготы холодной Сибири. Понятие долга – понятие многоаспектное.

Лермонтов пишет «Героя нашего времени» в конце 30-х годов; эпоха сюжетов и воплощения их одна и та же. В полосе духовной разобщенности роль высоких материй резко сокращается. (В наше время высоко нравственное поведение не перевелось, но вытеснено на обочину. СМИ смакуют, кто из нынешних знаменитостей сколько раз женился, о женщинах – сколько раз выходили замуж). Нашли, что смаковать!

Легко составлять всякие схемки, тяжелее накладывать их на пеструю, сопротивляющуюся стандартизации жизнь. Схемы полезны: они позволяют одним взглядом охватить огромный материал. Но надо быть готовыми вносить поправки и уточнения, которые потребует жизнь.

Самое главное, что здесь нам надо принять во внимание, – в пору лермонтовской книги браки заключались по весьма разнообразным интересам, далеко не всегда включавшим интересы взаимной любви. Отсюда следует, что надо учитывать не формальное, а фактическое положение человека. Варианты возникнут какие угодно. Литература отдала предпочтение изображению любви вне брака.

Как на измены супругам реагировала общественная мораль? А нет типового решения, ситуация оценивалась индивидуально. В чем причина такого «плюрализма»? Он заложен в самой двусмысленности ситуации. Браки могли заключаться по любви (взаимной? односторонней?), но едва ли не чаще заключались по расчету (от меркантильного до карьерного), а еще по воле родителей (иных родственников) или просто по ситуации («люди женятся…»). Любви нередко находится замена («Привычка свыше нам дана; / Замена счастию она»). Но если кто-то не имел любви в браке, а ее возжаждал, он мог найти ее на стороне (она могла возникнуть и против его воли).

Тут возникают свои варианты. Нет общественной проблемы, когда личное остается тайным. На поэтическом языке это звучит так: свет «не карает заблуждений, / Но тайны требует для них» (Пушкин). Но шило в мешке бывает трудно утаить. Было и такое, что «шило» и не пряталось, а им похвалялись.

Если тайное становится явным, ситуация опять не поддается плоскому морализаторству. Татьяна выговаривает Онегину: в уступке женщины высокого положения, полагает она, для нее – «позор», для него – «соблазнительная честь».

В «Герое нашего времени» показано разнообразие любовных отношений. Тут не обойтись без уточнений. Само опорное слово «любовь» безразмерно в своем содержании. Любить можно Родину и малую родину (место рождения), речку и лес, елочку, сосну и березу, классиков и современников, футбол и фигурное катание, особенный сорт кофе, оливье и селедку под шубой… Так что слово направлено на все в этом мире, что воспринимается со знаком «плюс», обозначая высокую и высшую степень приятия. Для анализа оставляем только приязненное отношение к женщинам.

Но и отношения Печорина и женщин показаны многообразно. М. Л. Оловянникова попыталась даже суммировать их типологию: «…в “Герое нашего времени” исследователи выделяют любовь-инстинкт (“Бэла”), любовь-наваждение (“Тамань”), любовь-игру (Печорин и княжна Мери), привязанность (привычка к Вериной любви), физиологию (“хорошенькая дочка” урядника в “Фаталисте”)»450. Оценим саму попытку очертить многообразие интересов Печорина, не будем отвлекаться на уточнение неудачных определений; но не годится в один ряд встраивать истинную любовь и не более, чем видимость любовных отношений. Их иерархию позволяет видеть и поведение героя. В «Фаталисте» Печорин, взволнованный пари с Вуличем, проходит мимо ожидавшей его Насти, а ведь встреча помогла бы ему уснуть в эту ночь, оказавшуюся из-за раздумий почти бессонной.

Другая исследовательница попробовала установить иерархию и на самом высоком уровне отношений: «Вера – Мери – Бэла – в этом сладкозвучном переборе женских имен, звучащих в романе, Печорину по-настоящему близко и дорого лишь первое имя»451. Тут незаслуженно оказалось внизу имя Бэлы. Но надобно сказать, что кажущаяся легкой задачка установить иерархию имен возлюбленных на самом деле неразрешима.

Всякий раз Печорин удивляет нас новым – и неожиданным признанием. Настя прельстила его «милыми губками». (Мы-то их видим посиневшими от ночного холода). Ундина привлекла породой, знаком которой предстал «правильный нос». У Мери обратил внимание на сухощавую ножку, которую «мило» стягивали ботинки, обеспечивая легкую, благородную походку. Бэла покорила (солидарно с Максимом Максимычем) глазами, которые, «черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу»; от себя добавил ее княжеское достоинство («Дьявол, а не женщина!» – а все-таки женщина). Внешние данные Веры в книге даны в восприятии доктора Вернера (печоринские описания остались, надо полагать, в неопубликованных столичных тетрадях). Возможно ли эти сведения привести к общему знаменателю?

А Печорин как любовник не только практик, а и теоретик: любит размышлять о переживаемом. У него как человека рационального в «чистом листе» сознания пометки активно делают как опыт, так и умозрения. Связь рассуждений с поступками заслуживает внимания.

Герой книги умеет прятаться за софизмы: «Нет ничего парадоксальнее женского ума: женщин трудно убедить в чем-нибудь, надо их довести до того, чтоб они убедили себя сами; порядок доказательств, которыми они уничтожают свои предубеждения, очень оригинален; чтобы выучиться их диалектике, надо опрокинуть в уме своем все школьные правила логики». Сопоставляется «способ обыкновенный»: «Этот человек любит меня; но я замужем: следовательно, не должна его любить». И «способ женский»: «Я не должна его любить, ибо я замужем: но он меня любит, – следовательно…»

Интересно: в какой логике рассуждает сам Печорин? Надо бы так: я люблю Веру, но она (только ради сына) замужем; следовательно, я должен, храня ее покой, отступить. Но он рассуждает иначе: она меня любит, хоть и замужем, и я ее люблю; следовательно, она должна принадлежать мне, невзирая ни на что. Но настойчивость привела к катастрофе.

«Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как я, потому что я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не боюсь и постиг их мелкие слабости». Но тут странный пошел разговор, потому что абстрактный: о любви ко всем женщинам сразу. А чуть заземлить его – пойдут неувязки.

Во-первых, не все женщины могут нравиться (о, много думающим о себе героям): «Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями <у Печорина талант оказываться в нужный момент в нужном месте>; пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи – счастливую эпоху мушек из черной тафты». Могла бы первенствовать на конкурсе бородавчатых! Ко всему завистливая и злая. (Но и она находит симпатизирующих и сочувствующих; ей этого мало, надо княжну «проучить»).

Во-вторых, совсем не осталось места для мечтаний об одной, единственной. Это заветное место занято циничным рассуждением: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы». Печорин и доктору Вернеру заявляет: «вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя».

Что значат уверения Печорина о любви ко всем женщинам мира? В ночь перед дуэлью он признается в своем полном банкротстве: «Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания – и никогда не мог насытиться. Так, томимый голодом в изнеможении засыпает и видит перед собою роскошные кушанья и шипучие вина; он пожирает с восторгом воздушные дары воображения, и ему кажется легче; но только проснулся – мечта исчезает… остается удвоенный голод и отчаяние!» Вновь встретив былую возлюбленную, Печорин радуется обнаружению в душе своей острого волнения, доставляемого платоническим компонентом любви, но он максималист, ему мало того, что имеет. После письма Веры он пережил какое-то эмоциональное озарение, но горный ветер и ночная роса остудили его пыл, и все оборачивается циничной мыслью: «Все к лучшему!..»

Вот и пойми Печорина! Он может утверждать о женщинах, что любит «их во сто раз (!) больше с тех пор, как… постиг их мелкие слабости», – и сетовать на то, что заранее, еще как мечтатель, обдумал все, а потому жизнь раздражает его, как «дурное подражание давно ему известной книге». В одном месте он пишет, что «всегда готов был им жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию…», в другом – признается, что «ничем не жертвовал для тех, кого любил…»

Горький парадокс: из этих контрастных утверждений нельзя какие-то признать недостоверными и вычеркнуть: все, что записано, Печориным пережито. Таков диапазон его устремлений!

Итог жизни Печорина печален: полное банкротство. Увы, не одно и то же: готов был жертвовать – и ничем не жертвовал… Почему не жертвовал?

Жертва приносится ради обретения, но неизбежна потеря, причем в крупных, а то и максимальных масштабах, предельная ставка – сама жизнь. Понятно, что такое выбирается сознательно, и на предпочитаемой чаше весов должно быть нечто значительное, самое весомое.

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! Не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.

Предпочтительное в любви Печорин для себя исключил, когда саму возможность женитьбы отодвинул в очень неопределенно далекое, так что эти отношения выстраиваются Печориным на заранее отмеренную глубину – и не более (с Бэлой это заранее не просчитывалось, а вышло по этому стандарту). Вот до жертв (с его стороны) дело и не доходит.

Тут мы выходим на самое серьезное противоречие мировоззренческой установки Печорина. В его неприязненном отношении к женитьбе превалируют эмоции – по факту, без надлежащей аргументации, а, присвоенные разумом, превращаются в аргумент! Категорично заявлено в его дневнике: «надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?» Он пробует мотивировать такой странный зарок! «Это какой-то врожденный страх, неизъяснимое предчувствие… Ведь есть люди, которые безотчетно боятся пауков, тараканов, мышей… Признаться ли? Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе… Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже».

Печорин не замечает, что усмехаясь над теми, кто безотчетно боится пауков, тараканов, мышей, он попадает в ситуацию, когда становится смешнее их; мало приятные пауки, тараканы, мыши все-таки существуют в действительности, тогда как страх перед злой женой – это страх перед призраком. Печорин доверяет своим предчувствиям? Он не ошибается, угадывая, что столкнется с Грушницким на узкой дорожке; но умному человеку это нетрудно вычислить. А тут фея должна превратиться в ведьму! Это же какие «подвиги» надо совершать, чтобы способствовать такому невероятному превращению! А Печорин, взрослый человек, остается в плену детского страха.

Исследователей «Героя нашего времени» активно влечет философский аспект книги. Но мне не встречалось в философской строке размышление об этом странном предчувствии. Между тем ему здесь самое место.

В поле зрения у нас был интерес Печорина к предопределению. Выделяли привлекательное опорное: «я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». А насчет дел семейных, выходит, знает, что его ждет? По крайней мере – верит предчувствию? И какое-никакое знание пресекает движение в очень важном направлении?

Выходит, похвастался герой: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера…» Согласимся: детские впечатления могут оставлять глубокий след. Но неужели сюда запретно впускать любимое сомнение?

А заключающие брак разве знают, что может произойти на долгом совместном пути? Надежды есть, а сбудутся ли они? Тут знание с незнанием ходит об руку. Очень даже пригодилась бы смелость идти навстречу неизвестному.

С умом ли Печорина не противиться детскому предубеждению? С необъятными ли силами не справиться с фантастическим сползанием феи к превращению в ведьму?

Остается заключить, что странный выбор Печорина – всего лишь частный случай его неоправданного максимализма: «Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви». Каков замах! Самому ясно, что желание несбыточно. А каков разворот: любить всех – за ответную любовь всех к себе! (Это пишется после того, как сообщено, что оба они с Грушницким друг друга не любят).

Печорин, кажется, готов ослабить свой максимализм: «Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!..» Но желание (тоже с хромающей логикой) – еще не поступок…

Вот после этих наблюдений обратимся к любовным отношениям героя с носителями «сладкозвучного перебора имен» (Вера – Мери – Бэла).

Печорин ухаживает за Мери, даже добивается ее любви, действуя по расчету: сначала – чтобы досадить Грушницкому, потом – чтобы получить вход в гостиную Лиговских, где намеревается бывать ради встреч с Верой. Игра игрой, это решение обдуманное и в исполнении нетрудное, но в сердечке что-то происходит непроизвольное. Появляется такая запись. Утром Вера уехала с мужем в Кисловодск. «Битый час» сидел у княгини, «Мери не вышла, – больна». И вечером на бульваре ее не было. «Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!» Неделю Печорин провел в Кисловодске без Лиговских. «Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук их кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать». При переезде через речку Печорин коснулся губами «нежной щечки» княжны; когда возвратились, «я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей». А на природе мысли не приводят к какому-либо заключению, а просто развеиваются!

Мери глубоко и горячо полюбила Печорина: это очевидно и естественно. Она до последнего свидания не могла понять загадку своего кумира, но это не ослабляло ее чувства. «…за всеми масками, какими Печорин закрывается от княжны, чтобы не дать ей возможности разгадать его истинные чувства к ней, она своим неопытным сердцем угадывает в его личности нечто глубоко скрытое и загадочное, что не могло не затронуть ее воображение»452. Что с Печориным?

«Любил ли Печорин княжну Мери?» – такой вопрос И. П. Щеблыкин выносит в заголовок своей статьи. Утвердительный ответ категоричен! Для такого вывода понадобилась лишь неудачная для этого сцена прощания. Здесь якобы «Печорина буквально прожгла (подобно электрическому току!) мысль о том, что он не только мог бы полюбить, но и любит ту, которой вчера еще предназначалась роль подставной карты в затеянном единоборстве с Грушницким. Да, любит! И в этом трудно усомниться, если внимательно проследить за поведением Печорина в момент объяснения с Мери»453. Исследователь цитирует: «она пошатнулась; я вскочил (не подошел, а вскочил, обратите внимание!)…» Но что могло быть альтернативой? Например, Печорин невозмутимо наблюдает: пошатнувшаяся девушка упадет – или, может, не упадет? Вот уж такое бесчувствие для Печорина точно невозможно. Его поступок – услуга мужчины женщине, которую он обязан оказать независимо от характера личных отношений между ними.

Еще цитируется: «“сердце мое сильно билось”. У очень волевого, как мы знаем, способного к самообладанию человека – и вдруг такое волнение в груди!» (с. 11). Но берется на заметку нечто непроизвольное: сердцебиением человек управлять не способен. Подобное у Печорина мы уже наблюдали вместе с доктором Вернером в сцене дуэли. Учащенное сердцебиение не обязательно препятствует самообладанию.

В описании прощального свидания надо просто доверчиво относиться к тексту, там все сказано прямо. «Прошло минут пять; сердце мое сильно билось, но мысли были спокойны, голова холодна; как я ни искал в груди моей хоть искры <никакого электричества!> любви к милой Мери, но старания мои были напрасны». Сердце героя «сильно» бьется, но остается камнем, в нем не сохранилось даже отголосков тех чувств, которые ведь раньше реально замечались.

Куда же они подевались, даже не оставив следа? Но они способны возвращаться! На версию И. П. Щеблыкина эффективнее работает заключительная деталь свидания. Печорин честно признается княжне, что в его отношениях к ней была игра.

« – Следственно, вы меня любить не можете…

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.

– Боже мой! – произнесла она едва внятно.

Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее».

Но Печорин не позволил себе ждать эту минуту, а «сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкою» продолжил свое отречение. Добился ожидаемых слов: «Я вас ненавижу». «Я поблагодарил, поклонился почтительно и вышел».

Чтобы складывались любовные отношения, необходимо, чтобы ум с сердцем были в ладу. У Печорина не то что лада нет, но ум и сердце непримиримо конфликтуют. В герое властвует рациональное начало. Но тут сердце не подконтрольно. Выбор между нравится / не нравится моментальный, по факту; мотивационная аргументация излишня. Но сердечный интерес входит и в сферу интересов разума, который своего приоритета (у людей рациональных) не уступает.

Свидание с Мери – отчетливый поединок ума и сердца в Печорине. Даже на момент качнулась чаша сердца, но чаша ума тут же решительно перевесила. Задним числом вспоминается возможность варианта жизни с тихими радостями и спокойствием душевным – и тут же отвергается: «Нет, я бы не ужился с этой долею». «Эта доля» вполне может быть завидной для людей иного склада; «таким человеком он, однако, себя не чувствует и действительно им не является»454.

В отношениях с Мери со всей четкостью обозначилась дилемма: или решительный разрыв, или женитьба. Слово «женитьба» не произносится, но неотвратимо подразумевается; княгиня прямо рекомендует свою дочь: «она воспитана так, что составит счастие мужа»… Но Печорин считает брак для себя противопоказанным. Так что он выполнил последнюю Верину мольбу и не женился на Мери, только вряд ли именно мольба сыграла какую-нибудь роль: герой просто оказался верен своей натуре, своим четко сформулированным принципам и предчувствию.

Напоследок все же надобно отметить честность Печорина. Он настоял на необходимости объяснения наедине, признался в своей игре, добился, чтобы княжна произнесла искомое: «Я вас ненавижу…» Это поможет ей залечить сердечную травму.

Отношения Печорина и Веры прописаны далеко не в полном виде. Только по факту нам известно, что и раньше Вера была замужем: кто был ее мужем, куда и как делся – белый лист. (Подключать сюда какие-то факты биографии тезки героини из романа «Княгиня Лиговская» некорректно). Только по факту известно, что у нее растет сын; ради него она вышла замуж вторично. Второй муж Веры в книге вначале обозначен как лицо неизвестное: «Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-то хромым старичком…»; несколько позже будет уточнение, что это и есть муж Веры. («Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она <Вера> его уважает как отца…»).

В Пятигорске встреча любящих произошла волей случая в гроте наедине (писатель никому не позволил нарушить их уединение, не было препятствий для прямых объяснений). И он, и она уже знали, что их пути пересекаются. Выяснилось, что у обоих чувства не остыли. Однако их общение затруднено: Вера (ради сына) дорожит репутацией.

Печорин не сразу, ожидая удобного случая, выполнил пожелание Веры познакомиться с Лиговскими ради доступа в их гостиную, даже удостоился ее упрека, но «исправился», приглашение княгини получил…

А на пути к Лиговским, «проходя мимо окон Веры, я увидел ее у окна. Мы кинули друг другу беглый взгляд. Она вскоре после нас <Печорин пришел с Грушницким> вошла в гостиную Лиговских. Княгиня меня ей представила как своей родственнице…

После чая все пошли в залу.

– Довольна ли ты моим послушанием, Вера? – сказал я, проходя мимо ее.

Она мне кинула взгляд, исполненный любви и благодарности. Я привык к этим взглядам; но некогда они составляли мое блаженство. Княгиня усадила дочь за фортепьяно; все просили ее спеть что-нибудь, – я молчал и, пользуясь суматохой, отошел к окну с Верой, которая хотела сказать что-то важное для нас обоих… Вышло – вздор…»455.