«Герой нашего времени»: не роман, а цикл

Для Герцена исключительно важно, чтобы деятельность человека была озарена идеалом. Он не принимает самоцельного нигилизма Базарова. Он сочувствует «лишним людям», не по их вине (или не только по их вине) лишенным идеала. Он видит героев в высоком смысле этого слова только в декабристах, их знамя проносит через всю свою жизнь до самой кончины.

Возвратимся к проблеме «лишних людей». Здесь необходимо пояснение. Говоря о типе «лишних людей», Герцен непременно открывает их перечень именем Онегина; иногда и без перечня делается отсылка к Онегину как знаку типа. Но Онегина нельзя именовать «николаевским»: сюжетное действие романа остановлено ранней весной 1825 года, еще в канун декабрьского восстания. Онегин – «александровский», он современник декабристов, хотя поэт замечает: «Без них Онегин дорисован».

В позиции Герцена есть противоречие, но оно сугубо формально, содержательно критик прав.

Пушкинский роман в стихах раздвигал первоначальный замысел, в процессе создания углублял его. Поначалу поэт разрабатывал интересный ему психологический тип героя. Только в заключительных главах Онегин прорисовывается как герой времени; в этом значении он показан человеком околодекабристского круга. Декабристская тема вошла в заключительную главу как звено пушкинского автопортрета. Герою действительно как гипотетический вариант прогнозируется судьба «лишнего человека» (но финал романа открытый)437.

Совместимо ли это: в эпоху могучих героев рисовать «лишнего человека»? Но Пушкин явил образец диалектического понимания противоречий своего времени. Нет сомнения, что именно николаевская реакция породила классический тип «лишнего человека». (К слову, Пушкин «дорисовывает» своего героя под впечатлением уже этого царствования). Мировоззренческий урок великого поэта исключительно важен: никакой отрезок исторического развития нельзя красить одним цветом. Ведь не какая-то иная, а именно александровская эпоха маркирована таким явлением, как аракчеевская реакция: одних она устраивала, других подавляла, в декабристах же рождала благородный протест. С другой стороны, о николаевской реакции Герцен написал много презрительных слов, клеймо реакционной на этой эпохе остается, но он же отметил, пусть немногочисленных, зато несмиренных героев-борцов. Им названы «самые замечательные люди» черного десятилетия: вслед за Чаадаевым – «публицист и критик Белинский, профессор Грановский и, наконец, автор “Записок охотника” Иван Тургенев» (XVIII, 189). Герцен пишет о деятельных И. Киреевском и Н. Полевом, попавших в опалу у правительства. Нам к этому перечню как не прибавить Лермонтова, нарисовавшего столь выразительный портрет героя своего времени. Не обойтись и без имени Пушкина, о котором Герцен написал проникновенно: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, полнила своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением» (VII, 214–215). Герцен ставит вопрос: «Если являлись люди с такой энергией, что могли писать или читать лекции в виду тройки и каземат, то не ясно ли, что множество людей с меньшими силами были парализованы и глубоко страдали этим?» (XIV, 318).

Онегин – действительно жертва реакционных тенденций своей эпохи. Это не декларация в угоду защищаемой концепции: именно это запечатлено в романе. Достаточно перечитать «Отрывки из путешествия Онегина», фрагменты первоначальной восьмой главы, включенные в печатный текст романа, даже, вопреки обыкновению, после примечаний и после того, как поэт простился с героем «надолго… навсегда»…» Онегин в путешествие отправляется с патриотическим стремлением увидеть «святую Русь». И насмотрелся! Великий Новгород: мятежный колокол давно утих. Москва, посрамившая гордого завоевателя: в Английском клобе прения о каше и сплетни. Нижний Новгород: антимининский меркантильный дух. Волга: бурлаки знают песни о Разине, только об удалом атамане рабы, запряженные в бечеву, поют «унывным голосом». Разинская Астрахань атакована новой ватагой – тучей нахальных комаров. Через все путешествие лейтмотивом проходит восклицание «тоска!»

Так что нет никакой натяжки в представлении об Онегине как родоначальнике типа «лишних людей». Можно сказать мягче: Онегин – прообраз типа, более отчетливо выявившегося в 1830–1840-е годы, проницательно угаданный Пушкиным. Соответственно надо признать, что трактовка Герценом этого типа и его исторической обусловленности фундаментальна, без опоры на нее не может обойтись современный историк литературы.

Я начал этот обзор с Герцена, поскольку им проблема разработана основательно, на широком материале, в русле сложившейся терминологии. Теперь сделаем шаг вспять, к Белинскому. Выяснится: Белинский не пользовался самим наименованием «лишний человек», оно появилось несколько позже, еще при нем не выстроилась типологическая цепочка, но в трактовке конкретного пушкинского героя вполне рельефно схвачены (нам это видно) именно типологические черты. Белинский отмечает двойственность общественной позиции Онегина: «Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его; он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» (VII, 457). Это конкретное суждение об Онегине объясняет самую суть «лишних людей». Удел судьбы «лишнего человека» просматривается и в итоговом размышлении критика о пушкинском герое: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию?» Это замечательно точная постановка проблемы, но есть возможность заменить подцензурные намеки критика прямой характеристикой, а также задействовать понятие, появившееся позже: «воскресший» духовно Онегин – это декабрист, убитый безотрадной тоской Онегин – «лишний человек». Белинский внешне отказался отвечать на свои вопросы, но фактически сделал вполне внятный выбор: «Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтоб не захотелось больше ничего знать…» (VII, 469).

Из двух факторов, определяющих положение «лишних людей», субъективного и объективного, Белинский отдает преимущество фактору общественному: «Что-нибудь делать можно только в обществе, на основании общественных потребностей, указываемых самой действительностью, а не теорией; но что бы стал делать Онегин в сообществе с такими прекрасными соседями, в кругу таких милых ближних?» (VII, 459).

Двойственность жизненной позиции «лишних людей» – их уязвимое место, их ахиллесова пята. «Среднее» положение – всегда неустойчивое положение. Неудивительно, что тип «лишнего человека» не замедлил подвергнуться критике – (а если воспользоваться принятой политической терминологией) и «слева» и «справа».

Добролюбов в известной статье «Что такое обломовщина?» определил типологию «лишних людей» в русской литературе, проследил эволюцию этого типа от Онегина до Обломова. Критик оговаривает существование индивидуальных различий между героями, относимыми им к одному типу, впрочем, придавая большее значение не тому, что их отличает, а тому, что их объединяет. Сурово оценивая обломовщину как родовую черту, Добролюбов ясно видит эволюцию «онегинско-обломовского» типа, и к родоначальнику типа он снисходительнее, чем к замыкающему. И все-таки Добролюбов не удержался от излишне категоричного и сурового приговора, когда пишет о «печати бездельничества, дармоедства и совершенной ненужности на свете»438 «лишних людей». Во имя практически-воспитательных целей критик жертвует интересами строгого историзма, критерий «пользы» здесь излишне утилитарен.

Граждански активный и страстный, Достоевский в знаменитой пушкинской речи 1880 года говорил о типе бездомного несчастного скитальца в родной земле. К этому типу писатель обращался с призывом: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве, вот это решение по народной правде и народному разуму»439. Здесь с других позиций, но тоже наблюдается отступление от историзма.

В конце ХIХ века нарастает выхолащивание социальной сути образа «лишних людей». К примеру, Д. Н. Овсянико-Куликовский в своем капитальном труде «История русской интеллигенции» лишал образ Онегина социального обобщения, рассматривал его лишь как «психологическое явление», хотя и «довольно сложное и своеобразное»440, видя его суть в том, что «Онегин оказывается каким-то неудачником в жизни» (с. 82). На взгляд автора, «для мыслящих и энергичных людей, одушевленных идеею общего блага, было к чему приложить свои душевные силы, несмотря на препятствия, которые создавались Аракчеевской реакцией… Для этого не было даже необходимости (!) непременно сделаться членом “Союза благоденствия” или масонских лож и тайных обществ. Можно было найти себе удовлетворяющее дело и на так называемой “легальной почве”» (с. 83). Немудрено, что с таких позиций пушкинскому герою читалась весьма строгая нотация: «И вот оказывается (!), что… находились люди, которые во цвете лет и сил умудрялись (!) “разочаровываться” и опускать руки – до срока, до того времени, когда в самом деле осуществление “общественной стоимости” или хотя бы ее иллюзия (!) оказались для них невозможными» (с. 84).

С психологической точки зрения трактует тип «лишних людей» Р. В. Иванов-Разумник. Он подразделяет общество на три группы. Полярные – мещанство, приспосабливающееся к среде, и непокорные индивидуалисты. «А между этими двумя берегами мещанства и индивидуализма, между молотом и наковальней – находятся люди, не умеющие ни приспособиться к среде, ни приспособить ее. Их можно назвать вообще “лишними людьми”; их можно найти всюду и везде – во всех временах, у всех народов; они типичные “ни павы, ни вороны”, отставшие от одного берега и не приставшие к другому»441. Здесь верно замечено лишь промежуточное положение «лишних людей», но с трактовкой типа согласиться нельзя. Онегину, считал Р. В. Иванов-Разумник, «оставалась одна дорога – дорога непроизвольной, бессознательной “позы”, опять-таки полученной по наследству от предков, и позой этой явилось разочарование…» (с. 215). Критик отнюдь не пытается понять реальное психологическое состояние героя; поведение Онегина подверстывается под схему: «Слабый человек – вот его сущность; стремление казаться сильным (?) – вот его поза; его столкновение с сильной женщиной – вот фатальная психологическая завязка и развязка пушкинских поэм и романов» (с. 218).

Нет надобности отрицать, что появление «лишних людей» связано с определенной психологической предпосылкой, на психологической основе базируется, но главную причину предпочтительнее видеть в исторических условиях, формирующих личность. «Золотой век» «лишних людей» – 30–40-е годы, эпоха николаевской реакции, отнимавшая у людей умных, чутких, совестливых возможность активной, разумной общественной деятельности. «Иллюзия» таковой, чем предлагал довольствоваться Д. Н. Овсянико-Куликовский, их не только не удовлетворяет, но просто отвращает.

Самый термин «лишние люди» в силу своей экспрессивности оказал негативное воздействие на толкование типа: он провоцирует перевод разговора в оценочный план, применение критерия «пользы» («общественной стоимости», по Д. Н. Овсянико-Куликовскому). Такой подход грешит против принципа историзма. Это с позиции трудовой морали ценность человека может определяться критерием «пользы», объемом трудового вклада в общее дело. Но критерий «пользы» необходимо чрезвычайно серьезно корректировать при перенесении его в иную эпоху.

За «лишних людей» русской литературы просто обидно: почему-то именно их поверяют на весах «общественной пользы», вынося в итоге суровый приговор. Скажем, прежний владелец усадьбы, где поселился Онегин, его дядя, «Лет сорок с ключницей бранился, / В окно смотрел и мух давил». Причем фразу «мух давил» нельзя понимать буквально (уничтожение надоедливых насекомых все бы зачислялось в какой-то актив)442; это метафора (что легко понять, припомнив выражение «под мухой»). Онегин в одном из шкафов находит «наливок целый строй»; не потому они остались, что расходовались экономно, а потому, что наготовлено их было с избытком. В доме единственная книга, «календарь осьмого года»; деталь комментируется с едкой иронией: «Старик, имея много дел, / В иные книги не глядел».

Нет надобности умножать примеры, достаточно одного, чтобы заключить: существовал и откровенно паразитический, обывательски убогий, духовно бесплодный образ жизни; однако и личным ощущением, и общественным мнением он воспринимался вполне добропорядочным. Онегинский дядя: вот уж кто лишний для жизни человек: однако ни он сам, ни окружающие так не рассуждали. Само собой разумеется, что и с понятием «лишнего человека» как литературного типа подобный образ жизни никак не связан (хотя по логике «здравого смысла» и прямого значения слов подобного наименования заслуживал бы именно он).

«Отчего у нас не стыдно не делать ничего?» – задавал вопрос Фонвизин в первом интервью, взятом русским писателем у Сочинителя «Былей и небылиц», зная, что под этим псевдонимом укрывалась сама императрица Екатерина II. Царская особа ответствовала: «Сие неясно: стыдно делать дурно, а в обществе жить не есть не делать ничего». Такой малостью довольствовался критерий общественной ценности человека, принадлежащего к верхнему слою «общества»! В этой логике надо воспринимать и поведение наших литературных героев. Когда Онегин просто развлекался в Петербурге, кому бы (из окружающих) пришло в голову именовать его тунеядцем: и по субъективному ощущению его жизнь была расписана по брегету от полудня и за полночь, и общественное мнение санкционировало этот образ жизни. Еще меньше претензий к офицеру Печорину, который оказался на Кавказе «с подорожной по казенной надобности». (Печориным недовольны, что он служит без воодушевления).

Таким образом, понятию «лишние люди» (при всей экспрессивности эпитета) нельзя придавать оценочный характер, определяя этим эпитетом общественную ценность этих людей. Общество к ним (до поры!) претензий не предъявляет. Внутренний дискомфорт, осознание себя «лишними» – это их личное, внутреннее ощущение. Но «слово найдено», оно подслушано у них, подхвачено обществом, и оно… оборачивается против них самих!

Впрочем, необходима существенная поправка. С точки зрения общественной морали «лишние люди» совершали-таки довольно тяжкий грех: не тем, что они вели праздный образ жизни, но тем, что они позволили себе усомниться в разумности собственной (а особенно окружающей их) жизни, позволили себе скучать и хандрить, вместо того чтобы благодарить жизнь и власть предержащих. Лишними в жизни «лишние люди» ощутили себя сами, и уже только потом это про них сказали другие, притом с разных позиций. С одной стороны, от лица ратующих за прогресс, за движение – порицание за непоследовательность, за неумение довести смутное, недостаточно проясненное недовольство окружающим до активного протеста, целенаправленной деятельности. С другой стороны, это обывательское высокомерие. Как и в какой степени «лишние люди» мешают жить обывателям, наглядно показывает реакция соседей Онегина не только на его нововведения в своем имении, но даже и на его бытовое поведение, а также заговор против Печорина в «водяном обществе». Самодовольное осуждение «лишних людей» с позиции обывательской бумерангом бьет по самим критикам. Другими словами, тип «лишнего человека» – это не иначе, как положительный герой. При этом, разумеется, понятие «положительного героя» не надо подменять понятием «идеальный герой»; в положительном герое могут различаться серьезные недостатки, и речь идет лишь о самом общем, но принципиальном приятии или неприятии героя. В таком понимании типа «лишнего человека» содержится зерно истины.

И тут не обходится без парадокса: прямая польза «лишних людей», наблюдавшихся в жизни, состоит в том, что они стали прототипами весьма распространенного слоя героев литературных произведений; их наличие помогло художникам запечатлеть достойное внимания жизненное явление.

Обзор воззрений на тип «лишнего человека» – не отвлечение от нашей темы, а подход к ней. И особенное внимание к Онегину естественно: он ближайший предшественник Печорина. Осмысление Онегина в качестве героя времени не входило в начальный замысел Пушкина, но поэт поднял изображение героя на этот уровень в заключительных главах романа в стихах. Именно такой ракурс восприятия своего героя Лермонтов подчеркнул уже заглавием книги.

К типу «лишних людей» возможен двойной подход. Во-первых, конкретно-исторический. Он локализует активный интерес к этому типу второй четвертью XIX века. Во-вторых, расширительный. Е. В. Никольский полагает, что «в современном обществе число таких людей не только не уменьшилось, но, пожалуй, даже увеличилось. На фоне происходящих процессов глобализации, решения проблем в мировом масштабе человек перестает чувствовать собственную значимость как личность»443.

Я считаю ошибочным жанровое определение «Героя нашего времени» – роман, им не пользуюсь. Но в толкованиях произведения многое сохраняет цену; на это можно опираться, чтобы идти дальше. Новое определение жанру естественно – книга (цикл повестей). Понятие цикла в науке уже утвердилось, однако по нашему адресу применялось только вскользь. С определением литературного типа посложнее. Мое отношение к принадлежащему в большей степени к истории понятию раздваивается. Задействованное название мне не нравится излишней экспрессивностью, но это не повод отмахиваться от понятия. В трактовке литературного типа как «лишнего человека» накоплено немало ценного. Наш мир создан по диалектике, его нельзя воспринимать односторонним. Активно проработанный в литературе второй четверти XIX века тип складывается под воздействием внешних и внутренних обстоятельств. От двусмысленного названия можно (пожалуй, и нужно) отказаться. Только с водой из ванны нелепо выплескивать ребенка. В понимании «лишнего человека» есть полезные наработки, нет надобности от них отказываться. Новое название придумать непросто. Было бы желание; найти приемлемое название можно.

В. П. Даниленко считает человека такого типа главным героем русской литературы. Он включает в перечень 16 (!) персонажей, обозначая и возможность его расширить (и др.). Перечень начинается Чацким, заканчивается Левой Одоевцевым А. Г. Битова. Типу дано и новое наименование: «неприкаянный человек».

«Какого человека мы называем неприкаянным? Человека, не находящего своего подлинного места в жизни. Это не значит, что он безработный или, как говорили в былые времена, “лишний”. Он может оказаться и безработным и ощущать себя лишним в этом мире, но он может быть внешне и вполне благополучным человеком – быть, например, всемирно известным ученым или гениальным писателем (?). Не во внешнем благополучии или неблагополучии здесь в конечном счете дело! Неблагополучие неприкаянного человека сидит внутри его души!

Неприкаянный человек ищет, но не находит смысла… Человек поскромнее может уточнить: не о жизни вообще идет речь, а только о моей личной. Личность же помасштабнее может замахнуться и на жизнь человеческую вообще»444.

Такое истолкование типа слишком расширительное. Совсем игнорируется фактор времени и обстоятельств. А название заслуживает поддержки.

Умением подводить итоги и одновременно ставить новую исследовательскую задачу привлекает статья И. И. Виноградова «Философский роман Лермонтова»; у нее необычная судьба. Статья была опубликована в 1964 году в журнале «Новый мир». Двадцать лет спустя эта статья открыла книгу литературно-критических статей автора (1987). Но это не просто перепечатка. Сохранив былую основу, статья удвоилась в объеме и фактически разрабатывает объявленную тему заново.

«…Судьбой своей, безотрадной и горькой, и всем складом внутреннего своего мира Григорий Александрович Печорин полностью принадлежит, конечно, своему времени. Типический характер последекабристской эпохи, “лишний человек” 30-х годов – таким он прочно вошел в наше сознание еще со школьной скамьи, таким закрепился в нашей памяти. А потому столь же привычной стала уже, кажется и та интонация сочувственного, но вместе с тем как бы и несколько снисходительного сожаления, которая обычно появляется, когда речь заходит о значимости человеческой судьбы Печорина и его собратьев…»445. «Эти “лишние люди” не сумели найти достойного применения своим силам?.. Но ведь это применение можно было найти!» (с. 11), – как нашли его Герцен, Огарев, Чаадаев. Только много ли было таких? «И выходило неотразимо, что Печорин должен был вызывать в нас лишь некое смешанное чувство горестного сострадания ему и одновременно горестной ему укоризны…» (с. 12). «По логике выходило вроде бы именно так. Но – только по логике» (с. 13).

Какими чуткими оценочными весами пользуется исследователь! Сострадание и укоризны – это, разумеется, контрастные чувства, но оба уравновешиваются эпитетом «горестные», а потому очень трудно их сбалансировать: чаши весов реагируют на «чуть-чуть». Но самое примечательное – неуемность исследователя. Найдена (пусть знакомая) формула. Для многих это вполне достойная цель. А этому мало! Даже самому еще не все понятно: чего-то в привычном не хватает; стало быть, надо продолжать поиск.

Вновь допрашивается герой. «…Была в нем какая-то несомненная притягательная сила, какое-то будоражащее душу, загадочное, но властное обаяние… Это было, бесспорно, пусть не очень отчетливое еще, но явственное ощущение некоей таинственно-загадочной, но несомненной нравственной истины, которая таилась в образе Печорина и манила нас своей жизненной для нас нужностью и безотлагательностью» (с. 14).

Поиск приведет к ответу. Мы к нему придем. Но прежде еще нужно непосредственно присмотреться к герою.

Печорин на рандеву

Я преломил для этого раздела заголовок известной статьи Чернышевского о повести Тургенева «Ася» не для того, чтобы сопоставлять героев, но для того, чтобы воспользоваться методологией критика: рассмотреть социальный облик героя через его интимную жизнь. «Опять за старое!» – слышу я иронический голос исследователя-новатора: «Критики (и доверявшая им литература) подвергли печоринский тип санации, излечили от “болезни” либертинизма и превратили его в нравственно близкого русскому читателю “страдающего эгоиста”»446. Я уже ссылался на эту статью, где затронуты и серьезные проблемы; добрался, наконец, и до той, которая вынесена в заглавие, но тут с автором мне не по пути. Не сойдемся в методологии. У автора выделена частность («сюжет с княжной Мери») – Печорин подан как тип. А у него были еще истории (всякий раз другие!) с Верой, с Настей, с Бэлой (по замечаниям в дневнике и еще с какими-то непоименованными женщинами). Да не за подвиги любовника Печорин выведен Лермонтовым в герои времени! И в самом диапазоне любовных отношений героя было бы не лишним разобраться.

Но, говорят, хватит про «героя времени»! Догоняем Запад, где «о Печорине-любовнике, несущим своим жертвам страдания и смерть, писали многие»447. Заметен Оге Хансен-Леве. «В большой статье, очень удачно озаглавленной “Печорин как женщина и лошадь”, Хансен-Леве подробно рассматривает борьбу за власть, борьбу полов – в гетеро- и гомоэротического плана – в которую Печорин превращает любовь, вписываясь одновременно и в свою эпоху, и в мифический облик вечного совратителя-разрушителя – Дон-Жуана – Демона. Хансен-Леве подчеркивает, что Печорин обладает чертами вампиризма, садизма, каннибализма…» (с. 98).

Л. Геллер считает, что печоринскую фразу «я понимаю Вампира» «надо понимать символично, конечно, но более буквально, чем принято» (с. 98). И все (якобы!) сходится. «…Живя с Печориным, прекрасная черкешенка постепенно хиреет, бледнеет, теряет силы, не покидает комнаты…» (А Казбич похитил ее на берегу речки). Бледнеет и сохнет Мери. Но обе женщины страдают не от того, что силы тратят на любовь к избраннику; как раз наоборот: Бэлу ужасает в Печорине угасание любви к ней, а Мери никак его любви не дождется. «Вера – отмеченная родинкой, как колдунья, закутанная при встрече с Печориным в черную шаль – безнадежно больна, обречена, и она исчезает, не позволив себя догнать. В ней сочетаются все признаки призрака. Неожиданная страсть Печорина к ней получает несколько болезненный, если не патологический оттенок» (с. 99). В «Фаталисте» герой проходит мимо любовницы… «Эта подробность – обманутое ожидание женщины, – данная мелким масштабом, позволяет крупно выделить в Печорине его большее влечение к смерти (?), чем к любви. Но ведь это и пристало вампиру. Вампир есть оживший мертвец, или живой, постоянно переживающий смерть» (с. 99). Так ведь (!) «еще до середины книги мы узнаем о смерти героя, которую сам он давно ожидал и по-видимому многократно пережил; такова одна из особенностей вампира – умирать и постоянно возрождаться к подобию жизни» (с. 100). Вампиризм Печорина не упускает из виду М. Вайскопф448.