Солнце, которое светит ночью

– Анна Владимировна, здравствуйте! – бодрым голосом произнес он, когда она ответила на звонок.

– Здравствуй, Женечка. Есть какие-то новости?– спросила она, и голос ее сорвался на визг.

– Вы не переживайте раньше времени, я был у его знакомого, скорее всего Вова сейчас где-то на юге, под Краснодаром. Лежит под сосной да на море смотрит.

– Если бы так, – с малой долей надежды проговорила она.

– Анна Владимировна, – медленно проговорил Страхов глубоким низким голосом, – есть ещё что-то, что вы мне не сказали?

– Женя, он последний месяц стал бредить тем случаем, – осторожно сказал она, выделяя слово «тем», – Ходил мрачнее тучи, хотел что-то сделать, чтобы стало легче, искал адреса, собирался позвонить, всё рассказать, но каждый раз откладывал. Не знаю, решился ли он, мне кажется, он уже начал с ума сходить. Я просила его поехать со мной к врачу, но ты же знаешь, как он на это реагирует.

С каждым словом Анны Владимировны голова Страхова все больше раскалывалась. Начало кружит живот и подступила тошнота. Он постарался быстрее закончить разговор и успеть дойти до машины до того, как начнется приступ.

– Я понял. Я сделаю, что могу. Мы его найдем, – сказал он и отключил телефон.

Но виски уже сдавило, и всё тело пошло ходуном. Когда он сел в водительское кресло, в глазах потемнело, и легкое закололо так, что он не смог ни вдохнуть, ни выдохнуть, на несколько мгновений он потерял сознание. Очнувшись, дрожащими руками достал таблетку, проглотил ее и упал грудью на руль, ожидая, когда закончится приступ.

Глава 3. Друг

Владимир Измайлов родился тридцать лет назад в знойный летний день в половину шестого утра. Сложные роды уже старородящей (по медицинским меркам) женщины отняли сон у всех дежуривших в ту ночь акушерок. Когда раздался крик новорожденного, врач с усталой улыбкой на лице сказал: «Ну, господин, вы и заставили нас попотеть». Долгожданный ребенок, единственный наследник отцовского дела был настоящим подарком судьбы для родителей. Они растили его, как будущего гения, вкладывая все свои силы, деньги и время в образование сына с самого раннего возраста. Он подавал большие надежды, исключительно всё учителя видели в нём потенциал и всячески его раскрывали. Вскоре он стал выступать на конкурсах и побеждать конкурсы по игре на фортепиано. Как только он проявил интерес к виолончели и гитаре, ему тут же купили инструменты и отправили на занятия. Мама каждый вечер говорила, что он самый талантливый ребёнок на земле и что он обязательно станет выдающимся деятелям в какой-то области.

Тринадцать лет его выдающаяся личность стойко выдерживала натиск тех, кто раскрывал её потенциал. Но после тринадцати перед ним открылся новый мир, где нет обязанностей, конкурсов, занятий, а есть чувства и другая реальность. И личность была рада избавиться от постоянного чрезмерного давления возложенных на неё ожиданий, так что поддержала животные желания тела и скрылась в тени, изредка показываясь на свет. С появлением наркотиков в жизни юного Вовы начался новый этап, где он сам легко и без усилий мог менять пространство и получать эйфорию, и тот иллюзорный мир захватил его, оградив от реального мира.

Проделанная родителями и учителями работа, конечно, не пропала даром, и общество, в котором он баловался наркотиками было исключительно образованным, не обделенным талантами. В семнадцать лет он познакомился с группой начинающих режиссёров и нашёл своё дело. С тех пор он стремился стать режиссёром. Деньги на технику и необходимое обучение отец с радостью дал, надеясь, что с приобретением цели в жизни, сын бросит пагубные привычки. Но этого не произошло. Каждые встречи этой группы начинались с таблеток, которые вдохновляли их на новые идеи и прорывы в наработанном материале.

Измайлов начал писать сразу четыре сценария, каждый из которых считался недурным с точки зрения старшего профессионального поколения. Но за двенадцать лет он так и не закончил ни один из них. Чтобы тренироваться, он открыл продакшен и стал снимать рекламу для разных компаний. Заказов было много, но успевал выполнить он меньше половины от них.

В любви Измайлов счастья не находил и говорил, что никуда не спешит. Он или просто игнорировал серьёзные отношения, или соглашался на регулярные встречи с условием не торопить его ни в чем.

С Женей они познакомились в восьмом классе, когда родители Вовы решили перевести его в другую школу. Вова сдружился со всеми, кроме Жени, потому что тот показался ему слишком надменным и неинтересным человеком. Все изменилось после одного случая, когда одноклассник украл у учителя часы и подкинул их Вове. Назревал большой скандал, учитель настаивал на отчислении Вовы из школы, что поставило бы под угрозу его золотую медаль. Женя поверил в невиновность новенького и сумел убедить перепуганных и озлобившихся взрослых в том, что у него не было никаких причин вредить учителю, что для его интеллекта это преступление слишком плохо спланировано и исполнено, и если часы вернулись к владельцу, то не стоит доводить дело до отчисления. Учитель сопротивлялся, пока Женя не сказал, что взрослым стоит лучше владеть собственными эмоциями и лучше провести некоторое исследование прежде чем осуждать невиновных. Через несколько месяцев учитель уволился из-за повторяющихся конфликтов с коллегами, а Вова и Женя стали близкими друзьями. Импульсивная, творческая натура требовала сделать что-то в память об этом событии и о том, что такое настоящая дружба, но не смог тогда придумать ничего подходящего. В двадцать один год Женя подарил Вове часы, о которых тот мечтал, но на утро после вечеринки, они пропали. Вова чувствовал себя ужасно виноватым и придумал способ извиниться перед другом – набил себе татуировку с изображением этих часов на левой руке.

– Часы! – воскликнул Женя и набрал номер знакомого патологоанатома, – Алена, привет, не отвлекаю? Я тебя очень прошу сказать мне, если к тебе привезут кого-то с татуировкой часов на левой руке. Спасибо!

Страхов посмотрел на время и, поняв, что уже очень опаздывает к сестре, скорее прыгнул в машину и домчался до областной больницы. В приемном отделении он столкнулся с отчимом.

– Привет, – сухо сказал он в сторону отчима и обнял мать.

– Виталик беспокоится за Лизу, – тихо прошептала Валентина Валерьевна.

– Очень несвойственное ему чувство, – сердито проворчал Страхов.

Отчим зло посмотрел на пасынка, отозвал его в сторону, чтобы Валентина Валерьевна не слышала, и сказал:

– Да, я твоим отцом никогда не был. И не стану. Но не мешай мне быть её отцом.

Страхов в ярости сверкнул глазами и, не дожидаясь разрешения врачей, прошел по коридору к лифту, поднялся на шестой этаж в отделение офтальмологии и, надев белый халат, проскочил к операционной.

Лиза, накрытая тонким одеялом, лежала на кушетке перед дверью операционной и ждала возвращения хирурга и медсестер. Все её маленькое тельце ходило ходуном, словно её бил озноб. Она сразу заметила брата, и ее лицо озарилось ласковой улыбкой.

– Боишься? – шепотом просил Страхов, присев перед кушеткой.

– Вроде бы уже нет, – тихо ответила Лиза дрожащим голоском, – но почему-то ещё трясёт.

– Все будет хорошо, – прошептал он и погладил её по крохотной голове.

От него исходило столько тепла, что Лиза не смогла не почувствовать внезапную перемену в его отношении.

– Я думала, ты меня ненавидишь, – шепнула она.

Страхов весь сжался, почувствовав вину за своё холодное отношение к той, которую любил всем сердцем.

– Этот гнев никогда не был обращён на тебя, – объяснил Женя и виновато посмотрел на сестру.

– Но если ты ненавидишь моего папу, как ты можешь любить меня? – робко и нежно спросила Лиза и добавила, – Я же его часть.

Страхов поморщился и, сестра поняла, что ему не понравились ее слова. Она тихо улыбнулась своей наивно-детской улыбкой, и его лицо просияло в ответ.

– Наши разногласия с твоим папой не могут больше повлиять на мои к тебе чувства, – пообещал он и прикоснулся своими горячими губами к ее холодному маленькому лбу.

Страхов потрепал сестру по голове и , поприветствовав пришедших медсестер, ушел из отделения офтальмологии.

По сложной системе коридоров он прошел к отделению реанимации, где лежали все пострадавшие по делу его клиента. На четвертом этаже областной больницы Страхов нашел лечащего врача и добился позволения поговорить со всеми привезенными в то утро пациентами и их родственниками. Врач сопроводил его к Маргарите Сергеевне, днями и ночами не покидавшей палату младшего сына. В палате, около крохотного тела спящего ребенка, утыканного проводами и капельницами, сидела осунувшаяся худощавая женщина, с рыжими пушистыми волосами, убранными в неаккуратную косу, передвинутую на левое плечо. Врач осторожно окликнул её, она повернулась и затряслась всем телом. Он подозвал ее рукой, и та, вся дергаясь, подошла к Страхову. Вблизи на ее бледном лице можно было рассмотреть редкие глубокие морщины. Вся ее одежда пропахла горьким запахом лекарств, и на рукавах свитера поселились мелкие пятна крови. Почувствовав испытующий взгляд, она неловко стала поправлять растрепанные пряди волос и потирать фиолетовые круги под большими зелеными глазами.

– Здравствуйте, меня зовут Евгений Витальевич, – произнес Страхов, машинально протягивая руку.

Женщина смутилась, замешкалась на мгновение и пожала большую теплую руку своей влажной замерзшей рукой.

– Маргарита Сергеевна, я адвокат Антона Ильинского. Могу я задать вам пару вопросов о нем?

Маргарита Сергеевна посмотрела на своего сына, убрала слезы с впавших щек и пригласила пройти в коридор.

– Евгений Витальевич, – нервно начала она, – если вы пришли искать подтверждение тому, что Антон совершил поджег, то вы обратились не к тому человеку.

– Почему вы так говорите?

На ее лице выражалась борьба стыда и позора из-за того, что чужой человек теперь должен был не только знать ее жизнь, но и ее душу.

– Вы знаете, что случилось? – спросила она и, убедившись в том, что история ее семьи уже известна адвокату, продолжила. – Кирилл в ночь пожара забыл, что у него есть брат. Просто забыл. Убежал, – голос ее сорвался, и она на несколько мгновений замолчала, сдерживая подступающие слезы, – А Коля остался спать в спальне, которая была прямо над кухней Зинаиды Степановны.

– Мне очень жаль, – мягко произнес Страхов.

– Кирилл хотел вернуться за ним, но пожарные остановили. Он не разговаривает с того момента ни с кем. Сидел около его постели первые сутки. Я никак не могла заставить его пойти домой. Врач предложил подмешать ему немного снотворного в чай, чтобы увезти его отдыхать. Так и сделали, сейчас он у моей матери, – она остановилась и сделала несколько глубоких вдохов и выдохов, а затем, вцепившись в руку Страхова, отчаянно прошептала, – Антон – единственный человек, который мог бы сейчас с ним заговорить. Я не могу допустить мысль, что тот, на чью поддержку надеется мой сын, и есть причина такого положения моей семьи.

– Если вы верите в его невиновность, то постарайтесь вспомнить, не было ли ничего странного в тот день? Может, кто-то из соседей вел себя не так, как обычно, или была какая-то ссора?

– Нет, все было спокойно, – рассеянно ответила Маргарита Сергеевна.

– Может, приходил кто-то, кого вы не видели, в гости к кому-нибудь? – настаивал Страхов.

– В гости точно никто не приходил, но вокруг дома около двух часов крутился какой-то молодой худощавый человек. На него Кирилл обратил внимание, потому что у того блуждающего была татуировка часов на руке.

Страхов вздрогнул словно его током ударило, но виду не подал.

– Вы могли бы рассказать Антону, что произошло? Если бы он написал хотя бы пару строчек Кириллу… – всхлипывая, промолвила она.

Страхов не мог выдержать тяжелый взгляд ее заплаканных глаз и пообещал сделать все, что в его силах.

– Мы будем ждать, – с надеждой на спасение сказала она и тут же скрылась за дверьми палаты.

Страхов ушел из отделения реанимации, позвонил матери, чтобы узнать, не закончилась ли еще операция сестры, и, получив отрицательный ответ, отправился к тому, кто мог успокоить его метящуюся натуру – к профессору.

Свойство неожиданной для всех дружбы Страхова и профессора главным образом заключалось в доброте одного и глубоком уважении другого. До встречи с Вадимом Юрьевичем история литературы ни русской, ни зарубежной нисколько не интересовала Страхова, с детства он отдавал предпочтение точным наукам. Всё переменилось после того, как в зимний вечер Наташа не пришла в назначенное время на встречу и, обеспокоенный отсутствием звонков, он отправился сначала в школу, где она преподавала, а оттуда по подсказке завуча в университет. Пройдя по старым крашеным коридорам на третий этаж, он зашёл в указанную завучем аудиторию, где профессор вел лекцию. За первой партой он увидел Наташу.

– Раз уж пришли, приходите, молодой человек, – по-доброму ухмыльнувшись, сказал лектор, пригладил залысину, аккуратно причесал оставшиеся тонкие волосы на затылке и продолжил, – Можно условно разделить жизнь человека на две сферы: имманентную и трансцендентную. Имманентно все то, что исходит из нас самих, что поддается однозначной трактовке, что можно подсчитать, проанализировать, стандартизировать, чтобы вывести единый алгоритм. Трансцендентна область смыслов, область морали и нравственности, идеальности, то есть трансцендентно все то, что божественно. Эта область не поддается единой трактовке, из нее не создашь всегда работающий верный алгоритм. И этим она всегда бесила людей. Можно еще подробить сферы и разделить их на природную (инстинктивную), социальную и духовную. Первые две будут относится к имманентной области. Литература, как и все искусство, предназначено служить людям картой смыслов, проводником в трансцендентный мир. Но отношения в людей с мирозданием всегда были разные. Выстраивая взаимосвязи между возникновением одной точкой зрения, её падением и возвышением другой в мировом литературном процессе, мы приближаемся к истине, становимся ближе к трансцендентному, вечному. Как человек на протяжении своего существования выстраивает свои отношения с трансцендентным? Как имманентное соотносится с трансцендентным? Как духовный, социальный и телесные планы соотносились друг с другом? Человек – очень интересное существо: он пытается познать то, что ему не открыто, то есть он пытается сделать имманентным трансцендентное. То, что в Библии названо первородным грехом, есть следующий парадокс: человек знает об идеале, знает о существовании добра и зла, но никогда не может быть идеалом. Ибо он грешен. Почему? Потому что вся картина мира все события вперед и назад на много лет ему не видны, тайное для него не явно. То, что он считает злом, может оказаться добром, а то, что он считает добром, может оказаться весьма себе злом.

Мы будем наблюдать, как те или иные представители человечества с кровью из глаз будут доказывать свою точку зрения, почти всегда втаптывая в грязь другую, оппозиционную. Надо сразу сказать о достижении Паскаля, чтобы не кинуться в крайности, когда будем следить за изменениям в литературной мысли. В своем труде он доказал, что Бог существует, точнее, что трансцендентное, запредельное существует, но нас интересует другое сейчас. А именно то, что объясняет все противоречия во всех религиях, – принцип дополнительности, заключающийся в том, что два взаимоисключающих тезиса делают представление целостным.

Мы всё пытаемся уместить в рамки причин и следствий, пространства и времени. Только трансцендентное существует вне этого всего. Передавая трансцендентные знания, мы пользуемся имманентным языком. А это тоже самое, что пытаться пощупать объем через плоскость. Из этого следует, что удержать истины, наштамповать их нельзя, потому что они актуализируются для каждого человека, для каждой ситуации индивидуально, в момент озарения, откровения.

На этом лектор остановился, обвел глазами аудиторию и, влепив щелбан спящему на первой парте студенту, продолжил:

– Итак, античность. В те времена были четкие правила и незыблемые законы поведения человека в конкретных типах ситуаций (вся «Иллиада» об этом). Есть то, что предначертано, предопределено богами, и этого плана надо придерживаться. Получается, что истина есть, надо приложить усилия, чтобы ее узнать. Все три пласта (природное, социальное, духовное) равны, полностью совпадают между собой: я хочу того, что хочет социум, а социум хочет того, что хочет Бог, а я согласен с социумом и Богом. Но после Трои, когда доступ к Богам стал закрыт, все немного усложнилось. Теперь были Дельфы, в Дельфах оракул, а ещё где-то ходил Тиресий. Только вот, что делать, если ты не оракул и не Тиресий? Тут появляется Софокл с царём Эдипом. Так вот Эдип, желая добиться справедливости и правды, рыл себе яму. Он бежал из города, чтобы не сбылось ужасное пророчество (а ему было предначертано убить своего отца и жениться на своей матери), но своим побегом воплотил его в жизнь. И что хотел Софокл сказать? От судьбы не убежать, мы все пешки?! Неа. Тем, кто имеет смелость смотреть в глаза правды, не жить в иллюзиях и забвении, прощаются даже их "грехи". Имейте смелость жить так, как вам предназначено. Чтобы понять, как Эдипа наградили Боги за его страдания, читайте «Эдип в Коломне». Однако время идёт. Вторжение других сил в устройство общества и война заставляют пересмотреть уклад жизни и подвергнуть сомнению непреложные истины. Появляются софисты, которые утверждают, что истины нет, а доказать можно все, что угодно. Слава богу, есть Сократ, который утверждает, что истина есть, и она находится внутри человека. Нельзя написать свод правил, который бы определил действия человека. Нужно, чтобы внутри у него были ценностные ориентиры, на которые он будет опираться, принимая решения в той или иной ситуации. Так начинается борьба свода законов и предписанного поведения с личными решениями индивидуума. Больше нет мира героев, которые четко понимали, что есть добро. Появляется мир софистов, которые доказывают что-угодно в зависимости от своей выгоды. Медея Еврипида не может жить в мире, в котором продаются семейные клятвы, где Ясон трактует все свои действия так, как выгодно ему, где нет истины, на которую можно опереться. И именно Еврипид провозглашает жертву способом борьбы с погружающимся во тьму невежества миром. Далее литература в связи с ростом численности населения провозглашает частную жизнь выше общественной. Почему? Раньше город был маленький, и мнение каждого человека играло огромную роль, но когда число людей выросло, то роль эта снизилась, если не сказать, что вовсе исчезла. Участвовать в беспределе тиранов уже не очень хотелось. Тогда неотерики получили возможность подумать о себе, и пришли их мысли к любви, конечно. С этого момента понемногу любовь к женщине становится способом прихода к Богу, но очень медленно. Доползем только к семнадцатому веку.

На этом лекция прервалась, потому что Вадима Юрьевича вызвали на предзащиту дипломов. С того момента Страхов каждую неделю приходил на лекции к профессору, после которых обязательно оставался, чтобы обсудить возникшие у него вопросы. Оба они чувствовали особую связь друг с другом и дорожили сложившимися между ними дружескими отношениями.

Страхов оставил машину на парковке университета, зашел в здание и поднялся к аудитории, где должен был работать профессор. Лицо Страхова озарилось детской улыбкой, когда он нашел профессора, согнувшегося за столом перед исписанными листами.

Профессор не был очень стар, но и молодость его уже давно отжила своё. Жены и семьи Вадим Юрьевич никогда не заводил, потому что, как он сам любил говорить, литература не терпит любовниц. На вопрос о детях отвечал неизменно, что у него их каждый год по сто двадцать штук, куда же еще больше. Он посвятил всю свою жизнь преподаванию и литературоведению и преуспел в двух этих областях, но многие ученики злились на него за склонность выделять из общего количества студентов нескольких любимчиков и уделять всё внимание им.

Вадим Юрьевич слыл человеком вспыльчивым, но отходчивым и добродушным. Цикличность его настроения иногда управляла им, однако, большую часть времени он мог это контролировать. В период упадка сил, он брал меньше лекции или вёл их в форме эвристических бесед, а периоды подъёма возил студентов на конференции и семинары по стране. Лекции профессора имели большой успех, на них приходили даже родители студентов и студенты с других факультетов. Один из учеников Вадима Юрьевича предложил заснять лекции и выложить их на какую-нибудь онлайн платформу, но профессор наотрез отказался и заявил, что знания передаются только так: «вы мне в рот смотрите, а я в ваши головы через этот рот прямо к мозгу знания передаю, никак иначе».

– Здравствуйте, профессор! – поднимая вверх свои широкие розовые скулы, пробасил Страхов и протянул руку.

– Давно не заходил, мой друг, – радостно приветствовал его старый профессор, убирая в стол исписанные синей пастой листы, и ответил на рукопожатие. – Выглядишь тревожным. Что-то случилось?

– Наташа вам уже говорила, наверное, что мой друг пропал, – изменившись в лице, ответил Страхов.

Вадим Юрьевич хитро прищурил узкие глаза и протянул:

– Сказала недовольно пару слов, но не больше.

– Она не в восторге от того, что я ему помогаю, – грустно заметил Страхов.

– Чем же вызван ее гнев? – подняв одну седую бровь и пристально посмотрев на адвоката, спросил профессор.

Вадим Юрьевич всегда поражал Страхова своей проницательностью и умением видеть настоящие мотивы поступков другого человека. И сейчас Страхов понимал, что вопросы, которые профессор задает ему, нужны только для него самого, он знал, что профессору уже давно понятна истинная причина их ссоры и его прихода в университет.

– Мой друг – человек очень сомнительной нравственности, – отчетливо произнес он, крепко сжав челюсти.

– Не вписывается в ее представления о добропорядочном гражданине? – предположил профессор, высовывая облысевшую макушку из-за раскрытой большеформатной тетради.

– Именно так, – кивая головой, рассеянно проговорил Страхов.

– А что же ты о нем думаешь? – захлопнув тетрадь, спросил Вадим Юрьевич и уставился на адвоката.

– Я просто чувствую, что должен его найти, – спрятав голову в плечи и скрестив руки на широкой груди, сказал Страхов.

– Может быть, Бог хочет, чтобы ты его нашел, – словно невзначай обронил профессор, снова обратившись к заполнению учебного плана.

– Вы же знаете, что я не ищу Бога, – нервно проворчал Страхов, играя желваками на щеках.

Он хотел было продолжить и снова говорить про Канта и Гегеля, но осекся, почувствовав себя омерзительным лгуном и лицемером. Профессор, заметив смятение Страхова, решил сменить тему разговора.

– Как дела на работе? – заботливо спросил он.

Страхов облегченно выдохнул, сел за первую парту и, откинувшись на спинку стула и закинув пятку правой ноги на колено левой, сказал, смеясь:

– Сегодня встретил призрак из прошлого. Следователь, который ведет дело моего клиента, – мой бывший однокурсник.

– Ты много раз работал со своими друзьями и однокурсниками, – пробормотал профессор, отложил законченный план и придвинул к себе стопку других документов.

– Этот другое, – перебил Страхов и добавил, раздувая ноздри, – Он заносчив до омерзения.

Профессор поднял глаза на своего дорогого собеседника, вальяжно раскинувшегося на деревянном стуле, и, поправив очки, добродушно произнес:

– Правда в том, что ты невыносимый зазнайка, и гордыни в тебе не меньше, чем в нем.

– Разве у меня нет причин гордиться собой? – встрепенувшись, спросил Страхов.

Профессор многозначительно посмотрел на молодого адвоката и, улыбаясь, спросил:

– Разве у других нет причин гордиться собой?

Страхов замолк и стал интенсивно растирать свои глаза, переносицу и виски. Он мысленно перебрал всю свою недолгую и незначительную жизнь. На лице его отобразились мука и смятение.

– Вам не кажется, что человек, который ходит к психологу, не может еще и верить в Бога? – задумчиво проговорил он.

– Нет, – быстро и решительно возразил профессор, – почему мне должно так казаться? Ты ходишь к психологу, и он очерчивает тебе зону твоего влияния, и зону, в которой твоего влияния нет. Он, если хочешь, разбирает и снимает те иллюзии, в которые ты успел забраться. Не вижу противоречий: вот Бог, а вот психолог. Они прекрасно живут вместе.

– Но если я верю, не сбрасываю ли я ответственность на него за все, что происходит? Не становлюсь ли я безответственным?

– Так не становись, – приказал профессор, – Бог даёт тебе силы справляться с теми трудностями и радостями, которые к тебе приходят. Эти силы истекают из любви, потому что Бог – есть любовь. Но и те, кто верит в неверие, черпают силы, однако не всегда из любви, даже чаще не из любви, а из протеста. Тебе выбирать, какую воду пить: с газом или без газа. Но телу нужна вода, чтобы жить.