Солнце, которое светит ночью

– И как тебе в роли подарка?

– Ужасно, – гневно прошипел он.

– Получается, что твоя претензия к отцу. Так почему ты ненавидишь Женю?

– Женя не заслуживает ничего кроме ненависти! – жестоким холодным голосом произнес он. – Он все портит. Портит всем жизнь. Это единственное, что он умеет.

– Я понял, спасибо, – сказал Скородумов и попросил Страхова вернуться в свое я.

Когда они сожгли эту цепочку, Страхову стало легче дышать и он расправил плечи.

– Получается, – рассуждал он, – эта часть ненавидела меня, чтобы не ненавидеть отца. Она решила, что если отец меня бросил, значит он меня ненавидел. И я всему виной, я ужасный человек из-за того, что меня бросил отец.

Скородумов снял с широкого сального носа очки, потер красный след от оправы на переносице и, закинув ногу на ногу, заговорил:

– Эта твоя часть вводит тебя в дисбаланс, разрушает твою жизнь, чтобы оправдать поступок отца. Он не может разрешить ему ненавидеть тебя просто так, без причины. Даже если он тебя ненавидел, это не должно быть причиной разрушения твоей жизни. Родители часто ошибаются, потому что они люди, которые оказались в сложной ситуации. Возможно, из-за того, что ты боишься, что отец в этом воспоминании говорит тебе, что ненавидит, психика и не пускает тебя в него. Эти его слова совсем сломают твой дух. Тебе нужно пожить с мыслью, что отец ненавидит тебя. И прожить злость на него.

Страхов попрощался с психотерапевтом и к девяти утра прибыл в сизо и рассказал Антону то, что услышал от Маргариты Сергеевны. Антон замер и слушал внимательно, сложив руки треугольником вверх и упершись взглядом в центр стола. Страхов про себя отметил, что заключение странным образом не влияет на внутреннее состояние Ильинского. В нем почти ничего не изменилось, разве только кожа еще больше обтянула кости, но это объяснялось отвратительным варевом, которое в таких местах выдавали за еду.

– Она просила тебя написать пару строк для Кирилла, – сообщил Страхов в конце рассказа.

– Конечно, – спокойно произнес Антон, – У вас есть лист и ручка?

– Скажи, зачем ты это делаешь? – спросил Страхов, вынимая из портфеля ручку и белый лист.

Он уже подозревал, что у его клиента может быть комплекс Бога, и подобные разговоры должны были помочь Страхову разобраться в душевном состоянии клиента. Если его предположение верно, то Ильинского следовало бы показать психиатру.

– Это моя обязанность, – всё так же размеренно и тихо отвечал Антон.

– Почему именно твоя? – изумился Страхов, заглядывая в лицо Антону, – Где это написано?

Антон поднял глаза, намеренно повернулся на свет, чтобы адвокату было лучше его видно, и улыбнулся. Страхов сразу угадал эту улыбку, которую сосед называл бесовской, но она ему показалась мягкой, детской, как у его сестры.

– Обязанности не могут написаны где-то, – помолчав, медленно проговорил Антон и прибавил, – каждый сам должен осознавать их.

– Ты не думаешь, что заботиться обо всех людях – это задача Бога? – возразил Страхов, внимательно следя за реакциями тела, – Разве не так говорит Кришна?

– Конечно, так, – согласился Антон, – Но возможно, что всемогущий Бог хочет, что мы проявили свои силы, осознали свою ответственность.

– Почему ты выбрал именно этих людей?

Антон отрицательно покачал головой и, взявшись за ручку и пододвинув листок ближе к себе, тихо сказал:

– Не я выбрал путь, а путь выбрала меня.

– Это тяжелый путь, – заметил Страхов, делая особое смысловое ударение на слове «тяжелый».

Антон никак не отреагировал на двусмысленную вызывающую похвалу Страхова.

– Я принял такое решение, и эта обязанность для меня норма, а не наказание, – ответил он и начал выводить буквы на бумаге.

Страхов стал сердится из-за собственного непонимания логики мышления сидящего перед ним человека, которого он некоторое время назад считал простачком. Он обвел его глазами и понял, что история несчастной семьи не вызывает в нем никакого отчаяния. Сначала Антон хладнокровно выслушал рассказ, а теперь спокойно пишет письмо, при этом тщательно и красиво выводит каждую букву.

– А что ты напишешь маленькому мальчику, который винит себя в тяжелом состоянии брата? – пытаясь скрыть раздражение в голосе, поинтересовался Страхов.

Антон, согнувшись над листом бумаги, заскрипел ручкой. Он не отвечал до тех пор, пока не закончил писать, затем сложил втрое листок исписанной стороной внутрь и передал адвокату вместе с одолженной ручкой.

– Знаешь, почему мы оказались в том ужасе, в котором оказались? – спросил он недоумевающего Страхова, – Потому что подвергаем сомнению непреложные истины. Оспариваем правила, которые должны были беречь. Мы делаем исключения в тех ситуациях, в которых их делать не надо. Мы ищем себе оправдание и спасение. Одни люди ходят к психологам, но выносят оттуда только ложное прощение. Другие прорабатывают детские травмы, но возвращаются с обидой на родителей. Есть и те, кто ходит на расстановки, но выходят оттуда с обвинениями в адрес собственного рода. Все это иллюзия заботы о своей душе. Прежде действия важно чистое намерение, но намерения таких исходит не от души, а от ложного эго. Одна маленькая ложь себе повлечет крупные изменения по всей системе, поэтому каждая проблема, которая волнует ум, потянет или уже потянула за собой большое количество иллюзий по всем сферам жизни. Ложь самому себе – самый опасный враг. Есть вещи, которые должны были произойти, потому что такая у нас карма. Но это не значит, что мы ничего не можем сделать. Надо взрослеть, не надо надеяться на чудо. Урок пришел, и он должен быть выучен. Душа приходит, чтобы познать Бога. А Бог ждет и дает душе на это столько времени, сколько нужно. Помните? Христос принес свободу. Трудный момент приходит, чтобы мы встретились с собой настоящими. В такое время Бог отступает, и начинаются пахтания ума. Каждый раз, когда кажется, что Бог оставил меня, я не прошу помощи или спасения, я помню, что все происходит от Него, а значит мне на благо.

Страхов вышел из здания и позвонил следователю.

– Привет, скажи, ты видео с камер смотрел?

– С каких камер? – насмешливым тоном проговорил Никитин.

– Я так и думал, – раздраженно сказал Страхов и пояснил. – Напротив дома кафе стоит, его хозяин – мой знакомый. Он поставил в прошлом году камеры на улицу, после того как ему окна разбили.

В телефонной трубке раздалось чавканье.

– И что? – неохотно пробормотал Никитин и отхлебнул из чашки горячего чая.

– Ясно, – злобно прошипел Страхов, – сам схожу.

Никитин, вымотавшийся за рабочую неделю, только что получивший партию новых дел от начальства и первый раз за день присевший позавтракать, озверел от наглости нахального адвоката, который ещё в студенческие годы был известен неслыханной дерзостью и высокомерием. Он отложил свой завтрак и зарычал:

– Страхов, это твоя работа – доказывать его невиновность, – говорил он, делая особое ударение на слове твоя, – У меня и без вас дел по горло. То насильники, то воры. Ты и твоё дело – не центр вселенной, – и, закончив речь, снова отхлебнул из чашки.

Страхов гневно лязгнул зубами и, завершив звонок, отправился в кафе, чтобы увидеть запись с камер. Он предупредил хозяина заведения о своем скором приезде и попросил подготовить запись камер с двенадцатого апреля.

У зеркальных высоких дверей кафе его встретил тучный мужчина невысокого роста с редкой черной бородой на квадратном плоском лице в синем жилете охранника. Он проводил Страхова в узкую каморку, где был один источник освещения – тусклая лампа, стоящая на железной ножке в гофрированной резине. В крохотном помещении помимо лампы умещался деревянный стол, крутящее черное кресло с пластиковыми подлокотниками и старый стационарный компьютер. Охранник включил запись с камер и предложил Страхову сесть в кресло для удобства. Женя согласился, поблагодарил и придвинулся ближе к экрану, чтобы суметь различить хотя бы что-то в черно-белой записи плохого качества. Камеры захватывали только угол дома, а окон квартиры Зинаиды Степановны видно не было. Страхов просмотрел ночные записи и с плохим предчувствием стал пересматривать день до поджога. Его худшие предположения оправдались – с трех часов дня до семи часов вечера машина Измайлова девять раз проезжала мимо кафе. «Что ему понадобилось в этом районе?» – раздраженно подумал Страхов. Он сделал копию записи и, еще раз поблагодарив охранника за помощь, вышел из кафе и набрал номер Никитина.

– Объяви в розыск машину, – попросил Страхов, когда тот ответил на звонок.

– Ты знал, что твой друг связан с этим делом? – злобно спросил Никитин, заподозрив неладное.

– Как я мог это знать? – гневно прошипел Страхов, – Кроме того, еще не известно, точно ли он с ним связан.

– Хочешь сказать, что это просто совпадение? – недовольным тоном произнес Никитин.

– Хочу сказать, что я за тебя сделал всю работу, – отчетливо и злобно проговорил Страхов. – Прямо как в студенческие годы. Успевай списывать хотя бы.

– Я хорошо списал, не переживай, – проворчал Никитин и властно добавил, – В розыск я объявлю и машину, и твоего друга.

– Когда он был обычным человеком, полиция его пропажей не интересовалась, зато когда он стал подозреваемым, появился такой ажиотаж, – едким голосом сказал Страхов и, не услышав ответа, положил трубку.

Страхов приехал в офис, заполнил заявление по новому делу, которое дал ему Никита Петрович, и, закончив, снова просмотрел запись с камер и окончательно убедился, что это была машина Измайлова. Он позвонил Анне Владимировне, чтобы узнать, не терял ли Вова машину или не забирали ли ее родители, но получил отрицательный ответ.

Страхов написал Скородумову и попросил посоветовать психиатра, которого можно попросить провести психический анализ поведения Ильинского. «Если психиатр не обнаружит в его поведении никаких отклонение, думал Страхов, то защита будет строиться довольно просто: 205 статью никак не аргументировать, для 105 нет оснований, во всяком случае пока, мотива для причинения вреда имуществу тоже нет, ведь Ильинский прямой и единственный наследник, это почти его квартира. Допрос свидетелей, близко знающих подозреваемого покажет, что он порядочный гражданин. Следы порошка на пальцах Ильинский объяснил, нужно только взять подтверждение с начальника строительной бригады, где он работает. Всё это хорошо, – размышлял Страхов, – но следствию нужен обвиняемый». Он снова прокрутил видео с камер.

– Ох, Вова, что же ты опять натворил? – еле слышно вздохнул Страхов.

Чей-то нервный топот отвлек его, он поднял голову, поводил головой по обе стороны, увидел насупившегося Федора Иннокентьевича, склонившегося над бумагами, Никиту Петровича, пытающего целиком засунуть в рот большой пышный крендель, покрытый сахарной пудрой, и стоящего в дверях Данилу.

– Вы не идете на митинг? – спросил молодой адвокат, впопыхах нахлобучив на квадратную голову кепку.

– Какой еще митинг? – поперхнулся Никита Петрович и отодвинул коробку с кренделями на край стола.

– Против заключения Н. Митинг сегодня по всей России будет организован.

– А чем я могу помочь? – небрежно пробормотал Никита Петрович, стряхивая с рубашки следы сахарной пудры.

– Вы совсем уже заелись, – завопил Данила и, махнув рукой, сердито выговорил, – Хорошо, сидите. Ждите, пока и вы окажитесь за решеткой из-за своей деятельности. Скоро в этой стране останется только ручку целовать его величеству благодаря таким молчунам, как вы.

– А о чем мы молчим? – добродушно поинтересовался Федор Иннокентьевич.

Данила сверкнул глазами и начал скандировать, загибая пальцы на руках:

– О том, что все правительство повязано, что система скоро легализует смертную казнь и начнет не просто прятать за решетку оппозиционеров, а на гильотину их отправлять. Вы лучше всех понимаете, что мы из демократического государства превращаемся снова в тоталитарное, что вместо республики воцаряется монархия. Причем даже не конституционная.

– А мое присутствие на митинге конкретно как предотвратит все то, что ты сейчас напророчил? – лукаво подмигнув Никите Петровичу, спросил Федор Иннокентьевич.

– Вы специально идиотами прикидываетесь? – задыхаясь от подступившей к горлу злости, вскричал Данила, – Неужели вы хотите, чтобы ваши дети росли в этой нищете?

– А нищетой ты называешь свой BMW? – усмехнулся Страхов.

Данила побагровел, на лбу у него вздулась вена, он лязгнул зубами и презрительно проговорил:

– Нищетой я называю то, что ею и является. 80% людей живут за чертой бедности…

– И поэтому ты ездишь на BMW? – перебил Страхов, ехидно улыбаясь.

– Моя машина не имеет никакого отношения в делу, – фыркнул Данила, нервно подергивая уголком рта, – Помочь бедным – не значит обокрасть богатых.

– Это значит обокрасть политиков и чиновников, – подхватил Никита Петрович и рассмеялся.

Данила впал в ступор.

– Слушай, – спросил Страхов, когда закончил заполнять заявление, – ты в прошлом месяце отмазывал от налогового штрафа владельца бензоколонок. Как это коррелируется в твоей системе ценностей с тем, что ты предъявляешь к коррумпированной элите?

– Нам нужно сделать общество более осознанным, привлекать внимание людей, объяснять, что несправедливость – это не норма. Что выше всего должны стоять закон и свобода каждой личности, – гордо отвечал Данила, подняв глаза куда-то наверх.

– Иди в баню вместе со своей свободой, – не выдержал Никита Петрович.

– Ты с такими речами пойди к факультету журналистики, там тебя примут с распростертыми объятиями, – предложил Страхов, рукой указав в сторону Смоленского университета.

– Уроды, – рявкнул Данила и хлопнул дверью.

– Помощники нашлись, освободители-декабристы, – возмущенно всплеснул руками Никита Петрович и разочарованно покачал седой головой, – Нечаевы да Робеспьеры будущие.

– Вот он правда думает, что это все поможет, или просто над нами издевался? – растерянно обратился Федор Иннокентьевич к коллегам.

– Сейчас практически модно хулить правительство, ходить по митингам и выступать за права граждан, – пояснил Страхов и снова принялся за документы.

– Мне надо увольняться, если тут такая армия волонтеров, – сдавив нервный смех, сказал Никита Петрович, снова придвинул к себе чашку чая, взял толстыми пальцами крендель и зубами оторвал от него кусок.

– А цель у них какая? – робко спросил Федор Иннокентьевич.

– Кто бы мог ее озвучить прямо, тому бы цены не было, – ответил Страхов, выглядывая из-за бумаг.

– Прыгают, чтобы свергнуть президента, – с набитым ртом проворчал Никита Петрович.

– А вместо него? – округлив блестящие глаза, спросил Федор Иннокентьевич.

– Царя горохового, наверное, – растянув губы в язвительной ухмылке, сказал Никита Петрович и прибавил после небольшой паузы, – Так учат только ненависти. Не учат ответственности, не учат благоразумию. Они не выводят людей из состояния жертвы, а только делают жертву озлобленной, доводят её до состояния гнева. Жертва в гневе отключена от разума, она не сможет ничего построить, она может только разрушить. Чем больше разрушительной силы собирается, тем меньше шансов на действительно хорошие перемены. Там нет места справедливости. Всё это ведёт к агонии и преступлениям. Многие думают, что они бы лучше справились с выполнением обязанностей на месте главы государства, но в это же время они не могут хорошо выполнить свои прямые обязанности как работника, начальника, сына или отца.

– Так у нас с выборами беда, – обреченно вздохнул Федор Иннокентьевич, – Они по равенству, а не по справедливости. Справедливость и равенство – не одно и то же. Разрешить всём участвовать в выборах – равенство. А определить победителем самого достойного – справедливость. Но митинги и вот эта ненависть как должна помочь по их плану?

– Ох, Наташка бы сейчас про Бесов стала рассказывать, – не отвлекаясь от работы, заметил Страхов.

– Я бы послушал, – задумчиво протянул Федор Иннокентьевич.

– Она же должна прийти сейчас, – внезапно вспомнил Страхов и схватился за телефон.

– У нас не с выборами беда, – продолжил Никита Петрович, расправившись с кренделем, – а с людьми, корыстными и властолюбивыми. Нравственности маловато, взаимоуважения тоже нет, а про взаимопонимание я вообще молчу. Что же касается формы правления, так это не важно, монарх он или президент – важно, чтобы не подчинялся своим порокам.

– Страшно то, что вот эти митинги не имеют ничего общего с формированием гражданского общества, – подхватил Федор Иннокентьевич, – Это прославление жертвенного состояния в агрессивной форме. Ответственность на себя всё ещё никто не берет, а только ждёт, что придет новый президент и исправит всё, что натворил предыдущий.

– На этом вся Европа жила четыре столетия, – сказал Страхов, набирая сообщение Наташе, – Не понравился управленец – на вилы, а на трон другого.

– На вилы не обязательно, – поправил Никита Петрович, – пока они вилы не предлагают. Но, зная русский характер, до вил не очень далеко.

– Просто он, то есть президент, считает всех идиотами и никчемными людишками, которые не способны будут следить за страной и тем более ею управлять. А подобные действия граждан служат ему доказательством, – закончил Страхов.

– Не туда они силы свои направляют, эх, не туда, – поднимая массивные плечи, вздохнул Федор Иннокентьевич. – Кстати, ты взял дело о клевете? – встрепенувшись, спросил Федор Иннокентьевич у Никиты Петровича.

– Взял. Я его выиграю, потому что судья мой хороший знакомый и парнишка ничего плохого в виду не имел и на подобные митинги не ходил. Ответственность они свою видят в том, чтобы надавить на кого-то, и этот кто-то сделал так, как они хотят. А хотят они, как в том анекдоте про жабу, чтобы у них все было.

– Но закон действительно становится более суровым, – сказал Страхов.

– Нужно, чтобы конституция была выше всего, чтобы система работала отлажено и исключала нарушителей внутри себя, – увлечённо говорил Никита Петрович.

– Это что за утопия? – воскликнул Страхов, – Второй раз слышу и от представителя юстиции. Как может объект стоять выше субъекта? Не Конституция сделала человека, а человек Конституцию. Она по законам логики не может стоять выше.

– А если война? – прослушав вопрос Страхова, с замиранием сердца спросил Федор Иннокентьевич.

– С кем?

– Внутри страны или с Америкой.

– Русские люди отличаются смирением, – начал Никита Петрович, выпрямляя здоровую спину и расправляя плечи, по этому движению Страхов и Федор Иннокентьевич поняли, что он готовит большую речь. – Люди на западе не смиренные, они законопослушные. Русские же не законопослушные, а смиренные. Перед своей судьбой в первую очередь. Пассивное начало в них развито, потому что природа их сознания всегда видела перед собой небо и простор земли. Связь русского человека с землёй, с природой выше всех других связей. Вера его в Бога всегда была по-христиански языческой. Русский всегда видит масштабность мира, его великолепное величие его вечности, и временность, мелочность приходящей политики. Как бы ни было разумным всё же принимать во внимание действия правителей, для русского человека земля и политика две не сопоставимые по важности вещи. Русский воют только за свою землю. Только за свою природу. Только за свой дом. Политический режим, экономическая ситуация и прочие вещи интересуют его мало до тех пор, пока не начнется притеснение его земли. В такой огромной стране единодушия в политическом смысле никогда не будет, поэтому и достичь его никто не пытается. Чем больше масштаб, тем больше всё живут в своём маленьком мире, чтобы ограничить свою зону влияния. Стремление к власти, к совершенству во всём, к богатствам, к величию – это всё не истинно русские черты. Потому и ренессанса не было как эпохи в русской культуре. И это разумно. Для всех лучше, если этих черт не будет в русской просторной, наивно-детской душе. Сила, воля, мощь русского тела и духа смешавшаяся со стремлением к власти была бы подобна цунами, сметающем всё вокруг. "Широк, широк человек, я бы сузил". Такие периоды история тоже знает, лучше этому не происходить снова.

Никита Петрович умолк и погрузился в свои печальные раздумья. Федор Иннокентьевич, оживленный речью коллеги, живо дергая лицом, проговорил:

– Гуманизм, демократия – это все одна фантазия против человечества.

– Это еще почему? – опешил Страхов.

– Удивляюсь, как ты будучи адвокатом не можешь этого понять, – встрепенулся Никита Петрович, радуясь в душе, что Страхов задал этот вопрос, – Сейчас гуманизм – это не тот гуманизм, который был в эпоху Ренессанса. Наш гуманизм убирает не только рамки, но и всякие разумные границы. Эта безграничная любовь к абстрактному человеку приводит к тому, что у людей совсем нет никакой почвы под ногами. Они начинают переворачивать весь мир вверх ногами, ставить под вопрос все, что им дано, даже природные данные. Мир и без этого не самая простая штука, но когда все понятие подменяются, то пиши пропало. Идея гуманизма – человек такой, какой он есть заслуживает всего счастья мира, материальных благ и увеселений. Но это не так. Человек такой, какой он есть, заслуживает то, что у него есть по факту, а может и меньше. Всё остальное – это работа над собой и своим восприятием мира.

– А с демократией что не так? – усмехнувшись, спросил Страхов, подшивая папку.

– А где у нас демократия? – размахивая руками перед лицом, воскликнул Никита Петрович. – Это охлократия! Власть толпы. Полная зависимость от бешеной толпы, разрешают и запрещают всё, что не нравится толпе. Обезличенная, бездуховная субстанция не может принимать решения во благо всего общества. Общество – не толпа.

– Во времена Достоевского была масса оправдательных приговоров, потому что «среда заела», – очнувшись от дум, сказал Федор Иннокентьевич, – А если среда заела, то и судить человека не надо строго. Убил шестерых, но это не он виноват, это его вынудили. Вот и весь гуманизм.

– Идея гуманизма была совсем другая, – сказал Страхов.

– Может быть, вошла она в умы чистой идеей, но переработалась там и вышла чем-то ужасающим и … – заявил Никита Петрович, но не успел договорить – за дверью раздался шорох, послышался женский нежный голос, и в офис вошла Наташа.

Она поприветствовала мужчин своей широкой очаровательной улыбкой и, сбросив пиджак, присела за стол Данилы.

– Прости, я думал, что ты позже придешь, – вполголоса проговорил Женя, глядя на невесту.

– Решила раньше прийти, а у вас тут такие разговоры, – воодушевленно сказала Наташа, откидывая волосы с плеч.

– Лучше тебе их не слушать, – с горечью в голосе заметил Страхов.

– Почему же? – спросила Наташа и, поправив длинную юбку, проговорила. – Я согласна с тем, что любовь к абстрактному человеку ник чему хорошему не приводит. Сегодня мы с детьми обсуждали Онегина, и мне пришлось приложить большие усилия, чтобы объяснить, почему оправдывать поступки человека устройством общества и прикрывать нарушения правовые и нравственные обществом нельзя. Вся вина не на обществе, а на конкретном человеке.

Никита Петрович, польщенный вниманием красивой женщины к их разговорам, был рад обсудить тревожащие его вопросы.

– А как же маленький человек угнетенный обществом?

– Вы про Башмачкина?

– Например.

– Маленький человек сам ответственен за своё положение. Не надо на общество всю вину перекладывать. Гоголь писал, чтобы показать внутренний мир таких людей и объяснить, почему они остаются в таком положении, – ответила Наташа.

Никита Петрович, довольный ответом, пригладил свои седые волосы и протянул:

– Удобно жить, когда есть на кого переложить ответственность за собственную жизнь. Такая трактовка была ведь очень удобна советскому союзу.

– Фантазия Раскольникова в чистом виде: существование большого злодея, убийство которого сделает всех на земле счастливыми, – сказал Федор Иннокентьевич.

– А с лишними людьми что не так? Разве Чацкий – не герой?

– Ох, ты Пушкинскую речь Достоевского не знаешь?

– Нет.

– Чацкий и дальнейшая галерея подобных персонажей никакой пользы обществу принести не могли. Постоянно ставя себя выше остальных и считая себя бесконечно благороднее всего своего окружения, они просто остаются непонятными и высокомерными скитальцами. Чацкий – не Гамлет.

– На кого же тогда надежда?

– Татьяна Ларина, князь Мышкин, Алёша Карамазов, Наташа Ростова, Левин…

– Не думаю, что можно приложить их качества к нашему времени. Это было давным давно, с тех пор уже революция прошла. Народа, о котором говорил Достоевский, больше нет. Всё сравнялось Великой революцией, всё выкосилось, всё перемешалось. И всё без Бога. Как нельзя отказать человеку в его индивидуальности, так и нельзя отказать народу в его идентичности. У каждого народа свой путь, форсировать можно, но время развеет заблуждения, чтобы человечество могло ещё ошибаться.