Солнце, которое светит ночью

Все переменилось в его настрое, когда в их жизни появился тот, кто по праву мог считаться кормильцем. Когда Жене исполнилось десять лет, мама привела в дом низкорослого мужчину неприятной наружности с приторными нотками в голосе. Он был майором в отставке с тяжелым характером. Он был озлоблен, черств, завистлив и никакого суда над собой не принимал. Однако нельзя было ему отказать в некоторых качествах характера, которые были высоко ценимы Женей: прямоте, пусть и излишней, честности и силе воли. Мать Страхова он никогда особо не любил, они почти открыто признавались друг другу и всем вокруг, что брак у них по расчету, но с уважением друг к другу. Через год после росписи родилась Лиза. Его сестра, от природы соединенная с чем-то очень чистым, не была привязана к родителям, а только любила их. Они же жили друг с другом только в результате привязанности к дочери. От нее исходило столько света, сколько не могло излучить даже солнце, но этот свет не испепелял, а освежал, очищал, освещал, и стоило от этого света отойти, как тут же становилось горько на душе, и одно желание охватывало тогда – вернуться в объятия этого света.

Единственный раз, когда Страхов почувствовал неожиданный прилив любви к этому человеку, и кротко , еле слышно назвал его «папа», тот резко повернулся и грубо отрезал: «я тебе не отец». С тех пор поселилось что-то скользкое в сердце Жени по отношению к отчиму и больше он никогда и никак к нему не обращался. Чем старше он становился, тем больше ему хотелось найти что-то такое на этого человека, что помогло бы ему упрятать его в тюрьму и на долгие годы. Он разузнал от школьных учителей, что нужно сделать, чтобы поступить в академию МВД, и, выяснив, стал старательно учиться. Прилежность и усердие, с которыми он взялся за учебу поразили, не только мать, но и всех учителей, вселив в них надежду. Скоро Женя стал лучшим учеником в классе, стал выигрывать олимпиады по истории и праву, баскетбол же он оставил, сделав упор на общей физической подготовке. В конце концов желание наказать отчима забылось в погоне за поступлением в академию. Все семь лет с пятого по одиннадцатый класс Женя жил дома, не живя дома. Рано утром, еще до того, как все просыпались, он уходил в школу, забирая с собой пару бутербродов, приготовленных мамой с вечера, возвращался из школы он после шестнадцати часов дня, ел и снова уходил на тренировки или в гости к друзьям, домой приходил и тут же садился за уроки, после выполнения которых немедленно шел спать. Школу он закончил с серебряной медалью, но экзамены в академию провалил. Однако же его с радостью приняли на бюджетное обучение другой московский университет, и он стал учиться на прокурорско-следственном факультете. Университет был в те годы весьма престижным и учились в нем или те, кто обладал высоким уровнем знаний, или те, чьи родители обладали высоким уровнем заработка.

Обучение все годы проходило успешно, и только одна вещь серьезно мешала ему – воспоминания о биологическом отце. Его воспаленный ум дошел почти до безумия: ему стали видится сны наяву, а каждую ночь он видел один и тот же сон про отца. Страхов решил, что подсознание хочет передать сознаю какое-то важное воспоминание об отце, и вскоре эта навязчивая идея стала сводить его с ума, он боялся, что скоро не сможет отличить реальность от иллюзии. Тогда озадаченный психолог отправил его к психиатру, который выписал ему сильно действующие успокоительные. Терапию после этого он оставил, но только на два месяца, чтобы определиться, зачем именно он на нее ходит. Встретив Наташу, Страхов возобновил встречи с психотерапевтом и стал терпеливо ожидать результата. И вот спустя столько месяцев он вновь почувствовал сильную волну беспокойства и решил опять поднять вопрос об отце.

– Понимаете, Евгений, психику можно сравнить с луковицей. Мы снимаем слой за слоем, чтобы добраться до сердцевины. Не пускает ваша психика нас в то воспоминание, значит, считает, что вы с этим воспоминанием не справитесь, – размеренно проговорил психотерапевт и, раскрыв свой блокнот, спросил, – Скажите, что сегодня вас беспокоит?

– Моя сестра лежит в больнице. Ей предстоит операция. Ничего страшного, она плановая. Нужно остановить падение зрения. Наташа попросила о помощи одного из родителей своих учеников. Это хороший хирург, но мне… Я чувствую страх, которого раньше никогда не ощущал. Я не могу спать, и вчера у меня было что-то вроде панической атаки. Наташа успокоила меня, я уснул. И лучше бы не засыпал. Мне приснился ужасный сон – было темно, мы стояли в каком-то лесу, а впереди на опушке стоял большой сейф, похожий на морозильную камеру. Я подошел к нему и открыл его, а там был замерзший ребенок. То есть, он умер и его заморозили, чтобы он оставался таким еще немного, чтобы я мог попрощаться. Мне захотелось умереть там от разрыва сердца. И я уже не понимаю, умер ли я во сне или нет. Но это было единственное, что мне хотелось сделать. Я боюсь за нее, боюсь, что она умрет. Хотя таких последствий от этой операции еще никогда не было.

– Давайте пойдем в этот страх.

Александр Леонидович Скородумов, работавший со Страховым уже два года, знал о настоящей цели, которую преследует его клиент, каждый раз приходя на терапию. Однако ускорить процесс размораживания чувств и возвращения утерянных фрагментов памяти он никак не мог и, конечно, мало верил в возможность подобного результата. Еще с момента консультации, на которую по рекомендации пришел Евгений, он решил помочь молодому человеку справится с психоэмоциональной травмой, возникшей в результате трагической потери отца. Скородумов видел в стратегиях поведения Страхова отголоски не прожитых обид и гнева, знал, что многое из его прошлого вызывает у него душевную боль, но больше всего психотерапевта интересовало тотальное чувство вины, которое его клиент тщательно, но безуспешно скрывал. От сессии к сессии Скородумов терпеливо ждал, когда психика Страхова будет готова к тому, чтобы открыться для более глубокой проработки. Его методы когнитивной терапии предполагали работу с частями через телесную память или арт-терапию. Когда он попросил Страхова почувствовать, где в теле страх, который он испытывает при мыслях о детской смерти, он ответил, что чувствует жжение в середине грудины, в том месте, где обычно висит крестик. Сам страх выглядел, как желтый скользкий комок, но когда они вынули его из груди, он превратился в железную палицу, бессмысленно карающую всех и вся. В конце сессии Скородумов сделал несколько записей в свой блокнот о том, что пациент не может найти жизненную опору, находится в страхах и имеет не выраженные претензии к устройству мира и к Богу.

Терапия принесла Страхову желаемое спокойствие, но оставила неясность, которая обещала скоро превратиться в монстра, ужаснее того, что только что был найден. Решив разобраться с этими ощущениями позже, он поехал в следственный изолятор, чтобы познакомится с клиентом.

Он зашел в темную обшарпанную комнату и увидел перед собой молодого человека лет двадцати семи, бледного, худощавого, с длинными конечностями и вытянутой шеей. Долговязый парень обладал приятной наружностью, его серые раскосые глаза смотрели мягко, по-доброму, на бледных губах лежала улыбка смирения. Он вел себя не так, как другие вели бы себя в подобном положении, он был спокоен и умиротворен.

– Меня зовут Евгений Витальевич. Я буду твоим адвокатом, – сообщил Страхов, усаживаясь за стол.

Парень протянул руку в знак приветствия.

– Антон Ильинский, но вы это уже знаете.

Страхов удивился, но пожал руку в ответ.

– Вы не знаете, как моя бабушка? – поспешно спросил парень, усаживаясь на железный стул.

– Я еще не был в больнице, – честно признался Страхов, вынимая из портфеля блокнот и бумаги по делу, – но следователь сказал, что стабильно, в себя не приходила.

– А мне нельзя её увидеть? – с надеждой в голосе произнес Ильинский.

Страхов понимал, что встреча эта никак не возможна, но решил смягчить ответ, чтобы не испортить беседу с клиентом в самом ее начале.

– Я посмотрю, что можно сделать, – уклончиво сказал он и принялся задавать вопросы, – Итак, расскажите, чем вы занимались последний месяц?

– Последний месяц? – изумился Ильинский, – Не будете спрашивать про 12 апреля?

– Буду, – решительным голосом проговорил Страхов, – но сейчас спрашиваю про последний месяц.

– Я делал ремонт в ванной у бабушки и работал на стройке, – закатив глаза наверх, припоминал подозреваемый.

– Сам ремонт делал? – холодно уточнил Страхов, делая размашистым почерком записи в своей разлинованный блокнот.

– Да, – скромно кивнул он и пояснил, смущаясь, – бабушке стало труднее двигаться, я хотел поменять ванну на душевую кабину и выложить плитку со специальным покрытием, которое бы не скользило.

– Вы с бабушкой в хороших отношениях? – продолжил Страхов, холодно и отстранено, – Слушание будет не перед присяжными, поэтому мне не нужно будет разглагольствовать. Но знать я вас должен лучше, чем вы сами себя знаете.

Ильинский понимающе покачал головой и мягко произнес:

– Мама умерла несколько лет назад, и мы с бабушкой остались друг у друга одни.

Страхов оторвал взгляд от бумаг и внимательно присмотрелся к клиенту. Ильинский, почувствовав на себе взгляд адвоката, залился краской, поежился и, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, вернулся в состояние покоя.

– Как вы считаете, почему вы стали подозреваемым? – спросил Страхов, не отводя глаз.

Антон пожал плечами и сделал предположение:

– Мама с бабушкой всегда ссорились. Соседи считали, что это из-за квартиры, но это были из-за маминого парня. Она жила с новым мужчиной.

– Они решили, что ты, как и мама, хотел получить бабушкину квартиру? – уточнил Страхов, вернувшись к записям.

– В общем, да, – согласно кивнул он.

– А что бабушка им говорила?

– Она вообще не любит разговаривать с людьми, – тихо ответил Ильинский и тепло добавил, – Она не терпит осуждения, она очень ранимая. Да и мамина болезнь беспокоила её больше, чем сплетни соседей.

– Чем мама болела? – спросил Страхов.

– Рак груди.

– Мне жаль, – содрогнувшись, вполголоса проговорил Страхов.

– Это жизнь, – спокойно сказал Ильинский, и влажные глаза его ярко заблестели.

– Так спокойно реагируешь на смерть матери… – с подозрением заметил Страхов.

– Вас это пугает? – спросил Антон, затем посмотрел в глаза своего адвоката, и его осенило, – А, – протянул он и наивно-детски улыбнулся. – Вы не верите в Бога.

– Я верю в закон и этику, – твердо ответил Страхов, – Мои настольные книги не Библия, а Кант и Гегель, – пояснил он и посчитал нужным прибавить, – Я ни за и ни против веры, мне она просто не нужна.

– Если вы адэпт трудов Гегеля, то вы наверняка знаете, что является центральным понятием в его религии.

Страхов, знавший, что лучше отвечать на вопросы клиентов, поддерживая игру, чем вступать с ними в идеологические споры, не обратил внимание на манипуляцию терминами и, сохранив невозмутимый вид, ответил:

– Абсолютная идея – Мировой дух.

– И эти идеи в своей сущности не далеко ушли от всех религий, – развел руками Антон, и лицо его озарилось улыбкой, – Если бы вы читали ведические тексты, то видели бы это ясно. «Мною пронизана вся эта Вселенная. И все существа пребывают во мне».

Страхову сразу стало понятно, откуда берется спокойствие клиента, и что в сущности есть его учение. Одного он не мог допустить – чтобы философия приравнивалась к религии.

– Хотите сказать, что мировой дух – то же самое, что Бог? – теряя спокойствие, переспросил он.

– Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет.

Страхов замолчал, задумавшись, и уставился на клиента испытующим взглядом. Ильинский встрепенулся и поспешил пояснить свои слова, не желая быть неправильно понятым. Видимо, это был не первый случай, когда его слова получали неверное истолкование, и искажался вложенный в них смысл.

– Абсолютный дух отчуждает себя в виде окружающего мира, природы и человека. А затем, после отчуждения через мышление и деятельность человека, закономерный ход истории возвращается снова к самому себе. Это тоже самое, что Кришна говорит Арджуне на Курукшетре.

– Возможно я слишком мало знаком с этими учениями, чтобы сейчас с тобой поспорить, – смягчившись, сказал Страхов, желая вернуть разговор в конструктивное русло.

– «Ведь только деятельностью Джанака и другие достигли совершенства. Ты должен действовать, имея в виду благо всего мира», – продолжил Ильинский, – Подобно этому в своей онтологии Гегель говорит о человеке. Сознание каждого человека – это частица Мирового духа. Именно в человеке мировой дух приобретает волю, личность, характер, индивидуальность. Через человека мировой дух воплощается и может действовать на благо всего мира.

Речь клиента не тронула закрытое сердце Страхова, но разбудила его беспокойный и мятущийся ум. Он на мгновение потерял над собой контроль и язвительно произнес:

– А возможная смерть бабушки тебя также не беспокоит?

Страхов замер, ужаснувшись холодного звука собственного голоса. Антон хотел было начать говорить много и по делу, но один только взгляд на адвоката дал ему понять, что не стоит тратить слов.

– Зачем же вы спрашиваете, если не хотите слышать ответ? – улыбнувшись, спросил он и умолк.

Страхов принес извинения за свои слова, задал еще несколько вопросов, чтобы собрать недостающие факты, и попрощался с клиентом, пообещав приехать в больницу, чтобы проверить состояние бабушки и всех пострадавших.

Он отправился в горевший дом, чтобы поговорить с теми, кто знал подозреваемого. Дом находился близко к месту, где он жил, и Страхов удивился, как они с Наташей не заметили случившегося ночью пожара.

Он приехал к дому и, вынув из кармана пиджака удостоверение, позвонил в случайно выбранную квартиру. Ему ответил сиплый мужской голос и пригласил подняться в квартиру для подробного разговора. Страхов распахнул железную дверь и прошел по узкому неосвещенному коридору. Все стены были покрыты толстым слоем черной копоти, одной двери на первом этаже совсем не было, и Женя догадался, что это квартира Зинаиды Степановны. Он поднялся на третий этаж в двадцать шестую квартиру, хозяин которой и пустил его в дом. Дверь была уже приотворена, но все еще закрыта на цепочку, и через узкую щелчок выглядывал сплющенный рыхлый мужской нос.

– Вы адвокат? – послышался тот же сиплый высокий голос из-за прикрытой двери.

Страхов просунул удостоверение через щелочку.

– Входите, – глухо прозвенел довольный голос.

В то же мгновение послышался скрежет железа, и тяжелая металлическая дверь в красной кожаной обтяжке отворилась. Перед Страховым стоял большой седовласый скрюченный мужчина пятидесяти лет с круглым свисающим животом, на который была натянута старая серая майка, с толстыми ногами в потертых спортивных штанах и тапочках с черным пухом на носках. Его профиль напоминал стекающий по свече воск: лохматые брови нависали над переносицей, огромный треугольный нос в ямках торчал над выпячивающимися толстыми губами. На широком лбу выступала испарина, вздувались синие вены под тонкой светло-красной кожей. Мужчина тяжело дышал и сопел.

Он подал Страхову тапочки и провел его через узкий коридор мимо спальни на кухню. В старой неухоженной квартире гулко скрипели крашеные полы, со стен свисали фрагменты плохо проклеенных обоев, местами разрисованных синей пастой. Редкая мебель, оставшаяся еще с советских времен, источала едкий запах табака. На кухонном столе лежали две грязные столовые ложки и томилась одинокая рюмка с дешевым коньяком.

Сергей Игоревич по-хозяйски присел на табурет, подвинул ближе хрустальную пепельницу, закурил сигарету и с нескрываемым удовольствием стал рассказывать обо всех своих соседях. Ему в некотором роде даже льстило, что товарищ адвокат пришел именно к нему все расспрашивать. Сергей Игоревич постоянно подчеркивал, как адвокату повезло, что он попал именно в его квартиру, потому что Сергей Иванович сам хотел стать адвокатом и кое-чего об этой сфере знает, так что и расследование быстро пройдет.

– Антошка лет десять назад сюда переехал, после смерти его матери. Её ухажер как только про рак узнал, так сразу удочки свернул и след его простыл. Они с бабушкой лечили ее, как могли, мы тоже помогали, -подчеркнул он особенно довольным тоном, – деньги собирали, возили на облучение, сидели с ней, но напрасно всё, быстро сгорела.

Сергей Иванович замолчал от того, что какое-то живое чувство затрепетало в его душе, но он притупил его и продолжил рассказ.

– После смерти мамки, Антошка совсем поблек, он и так был мальчик странный, драться не дрался, но злобный ходил, сам себе на уме, вечно надутый и обиженный. А потом, через год, как в университет поступил, так совсем с ума сходить стал, ударился в религию. И ладно бы в храм православный пошел, там понятно, чего ожидать, так нет, какие-то кришнаиты к нему всё ходили. Говорю: «Пойдем мясо есть», он отказывается и так улыбается, словно душевно больной. Я Людке говорил, чтобы она его сводила к мозгоправу. Эх, не послушала меня. Так мало того, он еще Ритку поддержал в том, чтобы она мальчика забрала из приюта. Ритка – это соседка со второго этажа, экономический факультет закончила, работает бухгалтером, сына первого родила в тридцать лет, и больше не могла рожать. Они с сыном в больницу с простудой попали, к ним в палату подселили малыша с нянькой из приюта. Так она, дуреха, к нему привязалась, а Кирилл его еще братиком стал называть. Вернулись с больницы, она тоскует, а Антошка и давай ей всякую ерунду про возможность и ответственность говорить. Она увидела в этом божий замысел и забрала малыша. Так и живут уже семь лет. Только парни ладить перестали, дерутся постоянно.

Страхов еще раз внимательно посмотрел на Сергей Ивановича.

– Верка и Андрюха, которых тоже увезли, люди хорошие, но в семье у них что-то не ладное. Пацанов растят. Андрюха после увольнения два года работу найти не мог, Верка пошла за него на завод работать, а он со мной больше, мы и выпьем и поговорим. А старший его все умничает ходит, его, конечно, воспитывать надо еще долго, чтобы учился старших уважать, – Сергей Иванович сделал затяжку и поглядел на адвоката, чтобы проверить, производит ли его рассказ впечатление. – У них родственников больше нет, пацаны наверное, в больнице тоже сейчас, если с родителями все будет плохо, отправят их в детдом. Вот оно наше праведное государство, только умеет, что жизни ломать.

Сергей Иванович еще много и долго пересказывал сплетни о жизни соседей и проблемы каждого из них. Поведал о своих злоключениях, о том, как он упорно трудился во времена Советского Союза, как верил в то, что может построить лучшее будущее для себя и своих детей, как вкалывал на заводе с утра до ночи, как женился по большой любви, как развелся из-за предательства и поклялся никогда больше на баб не смотреть. Вся история России за последние сто пятьдесят лет впиталась в него и обозлила, словно он один жил и страдал всё это время. Не было такого человека, которого бы он явно или тайно не презирал. Он ненавидел правительство за обман, ложные надежды и умелые манипуляции, народ – за бездумность и эгоцентризм, родственников – за равнодушие, друзей – за предательства. Он ждал, когда наступит день, в который система, сама себя построившая, выросшая из ниоткуда, из буквы закона, начнет работать и сможет защищать слабых и «ставить на место» сильных. Единственная радость для него была в свободе, в возможности делать то, что хочется, и говорить то, что вздумается, где-угодно и когда-угодно, и за эту свободу, за это своеволие, подаренное ему демократией, он держался, как утопающий за соломинку.

Рассказ Сергей Ивановича продлился почти три часа, так что выходя из дома Страхов уже опаздывал по всем делам, которые на сегодня запланировал. Он поспешно отправился к человеку, который проводил с Измайловым последние месяцы больше всего времени. Никита Атрищев работал монтажером в команде Измайлова. Это был некрасивый молодой человек с жиденькими тонкими волосами, большими ушами, прижатыми к вытянутой голове, и округлыми женскими формами. Работа давалась ему тяжело, и он часто пропускал бракованные по звуку и свету кадры и вырезал нужные фразы вместо ненужных. Он осознавал степень своей бесполезности и даже убыточности и сам не понимал, почему Измайлов его не уволил. Никита жил на проспекте Строителей напротив Соловьиной рощи в маленькой квартире, которую ему оставили погибшие в автокатастрофе отец с матерью.

Страхов приехал к дому и поднялся в квартиру. Заспанный Атрищев с фиолетовыми кругами под глазами открыл дверь и обомлел.

– Когда Вова последний раз у тебя был? – с порога начал Страхов.

– Кто? – с наигранным удивлением спросил Никита, и глаза его трусливо забегали.

– Вова, – сквозь зубы процедил Страхов, осматривая квартиру.

– А что? – язвительно пробормотал Никита, вальяжно запрокинув голову на бок и спрятав руки в карманы.

– Я знаю, чем вы тут занимаетесь, поэтому давай сократим время разговора, – сказал Страхов и впился взглядом в подергивающегося хозяина квартиры.

– И что? Ты же не мент, что ты сделаешь? – заголосил тот.

– Именно, я не мент. – начал Страхов, и зубы его запрыгали, – Поэтому могу сделать так, – с этими словами он снял с безымянного пальца правой руки серебряное кольцо, которое Наташа подарила ему на день рождения, и, сжав руку в кулак, с размаху ударил Никиту по лицу.

Раздался хруст, и в ту же секунду мягкое тело Никиты упало в стоящее позади него кресло. Женя встряхнул руку, вернул кольцо на палец и протянул пострадавшему застиранное полотенце, которое нашел лежащим на шкафу.

– Ты ненормальный, – крепко зажимая окровавленный нос, простонал Никита. – Был он у меня, но только две недели назад. Взял мдма и ушёл.

– Спасибо, – как ни в чем не бывало поблагодарил Страхов и собирался уже уходить, когда Никита, остановив кровь, встал с кресла, подошел к нему и обеспокоенно спросил:

– А что случилось?

– Он пропал две недели назад. Так что готовься к приходу ментов сюда, – оглядываясь по сторонам, произнес Женя. – Приберись хотя бы.

Никита подскочил с места и стал виться вокруг Страхова, что-то невнятно бормоча.

– Слушай, – слащаво простонал он, – давай ты не будешь говорить ментам, что это именно я ему таблетки дал, а я тебе скажу с кем он уехал тогда?

Страхов мгновенно вспыхнул. От вида играющих на лице Жени желваках и вздувшейся вене на лбу Никита вздрогнул, но собрался и с последним представлением о собственном достоинстве напыщенно и надменно заговорил:

– Это были Краснодарские ребята, у них там на море тусовка. Они сначала были просветленными, а потом совсем с катушек съехали. Глотают столько таблеток, сколько мне и не снилось. Типа себя познают.

– Где их найти?

– Юра его зовут, у него дом в Лермонтово где-то, они все у него тусят. Сюда приезжали по каким-то делам, я уже не помню, – он одним глазом посмотрел на Страхова, и убедившись в его лояльности, продолжил, – Я достану номер и адрес, если мы договорились.

– Договорились, – сдавленно прошипел Страхов и вышел из дома.

Страхов был обеспокоен происходящими вокруг него событиями. Всё, казалось, не только не разрешается, но стремительно ухудшается, так что он не может помочь ничем, и вынужден лишь наблюдать, словно беспомощное существо. От этого тревожного чувства пробудились другие похожие опасения, и мысль его перетекла от собственной жизни к жизни новых приятелей его друга, а через них и к жизни общественной.

Он окинул взглядом улицу и подумал о том, что занимает умы людей. Одни полагаются только на себя, другие, фанатично верующие и практикующие йогу, свободно подменяют одни понятия другими, не замечая, как хитрый ум выносит выгоду из мнимой преданности. Мода на осознанность сделала веру изысканным прикрытием для эгоизма и гордыни. В сущности все осталось по прежнему, только терминов больше.

Страхов пытался уловить и выразить что-то, что, как ему казалось, было больше, чем он сам, но эта мысль ускользала каждый раз, когда он почти до нее дотягивался. Беспокойство его росло вместе с головной болью. Он старался сформировать собственную позицию и в двух словах выразить весь принцип жизни, который должно было выразить, опираясь только на разум. Ему казалось, что эта мысль будет такая простая и понятная, что все, услышав ее, оставили бы свои споры и зажили бы новой жизнью, ясною и легкою.

Страхов набрал номер матери Измайлова, чтобы сообщить ей новости и успокоить.

– Анна Владимировна, здравствуйте! – бодрым голосом произнес он, когда она ответила на звонок.

– Здравствуй, Женечка. Есть какие-то новости?– спросила она, и голос ее сорвался на визг.

– Вы не переживайте раньше времени, я был у его знакомого, скорее всего Вова сейчас где-то на юге, под Краснодаром. Лежит под сосной да на море смотрит.

– Если бы так, – с малой долей надежды проговорила она.