За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

Будем жить – мужать, стареть,

сколь бы ни был путь твой длинным,

но деревню-пуповину,

от лукошка до овина,

память сердца – не стереть.

Дни идут, проходят годы,

жизнь не так уж весела.

Всё тучней, жирней заводы

и прозрачней вид села.

Словно клодтовские кони

не дождутся ездока:

хомутать бы их, супонить,

да… они ж без языка…

И – привет! Адью! Пока!

И остались на деревне

девки, бабы, старики.

От мужчин на стенке ремни

для развития руки.

С поля в дом – она, хозяйка,

дева, женщина и мать.

Столько дел! Поди спознай-ка,

что одно не занимать.

День-деньской с утра до ночи

на ногах, а душу точит:

всё успеть, успеть, успеть

и расслабиться не сметь!

Поздно ночью – прочь вы, боли! –

уложив и ублажив,

мысль печально поневоле:

человек – для муки жив?..

Спать скорей, поутру в поле.

(Тот, кому укоры сии, –

слышишь?

Женщины России…)

Вьются времени спирали.

Вот когда-то здесь играли,

по дождю вприпрыжку босы.

На лугах следили росы.

Туч крутой замес из градин

до сих пор душе отраден.

Всё-то, всё осталось прежним!..

А тебе что – даль безбрежней?

Путь на горние вершины?

Ждёт попутная машина,

с хлебом, рапортом побед.

Проводить пришёл мужчина,

председатель.

Мать и дед

грустны, слёзы без утайки.

В стороне девчата стайкой.

Бороды подёргав нитки,

обернулся дед к Никитке.

«Ты скажи нам всё же прежде:

вот… спина, не разгинаю… –

ждать, ай нет? Хозяйство, дом…»

И глаза в такой надежде!

Мать поджалась вся комком.

Вниз Никиты взгляд: «Н-не знаю…»

«Да-а… Ну что же – и на том…»

Председатель жёстко, веско:

«М-да!» – и вспухли желваки.

У него колхоз-невестка,

долго быть ему таким –

дед да баба жили-были?

Скрылся лозунг в клубах пыли.

Жили-были, жили-были…

Смех девчат – про них забыли!

(А глаза в слезах не лгут:

скоро и они сбегут…)

35

Вновь корабль, и снова море,

службы выверенный ход.

То ученье, то в дозоре,

чуть вздохнули – и в поход.

В расписаньях переборка,

отвечаешь головой:

швабрить, драить – «по приборкам»,

пулемёт – «по боевой».

Бьёт волна в любви слепая,

как сдурела, всё «на бис».

Вверх корабль – на миг ты впаян,

только вниз – на час завис!

Зимний ветер (в сигму-лямбду! –

к нам от греков же Христос) –

лёд на вантах – как гирлянды,

как утёс, сверкает нос…

Счёт простой на службе годам,

это знают моряки:

салажата – по походам,

по заходам – «старики».

База – отдых, увольненье.

И матрос – восторг немой!

Для девчат – ну загляденье!

Это летом.

А зимой…

Клуб, пожалуйте, просторный.

Фильмопринцип зимних баз –

лучше десять раз повторно,

чем ни разу десять раз.

Потому всего уютней

телевизор в «уголке».

Вот рассказ о жизни путней,

вот целуются в колке.

Кинозвёзды на «Орбите»

жгут улыбкой: «нас любите».

Вот сурово, без прикрас

про войну идёт показ…

Что же будет в этот раз?

…Зал торжественных собраний,

имена – не перечесть.

В память, кто на поле брани

отстоял столицы честь.

В память их, сынов отчизны,

клятвы верности, не тризны,

зазвучали чётко в зале.

И зовут они, и жалят

речи гордой молодёжи…

(Как на т е х они похожи!

…Гул боёв, сирены вои.

Безголосый крик атак…)

Неприметно как-то так,

к рампе в форме вышли двое.

Стали молча, скромно, тихо.

Видно, им досталось лиха –

седина, рубцы-морщины.

Старики уж, не мужчины.

Мэр себя в трибуну вгнездил:

«…Было их там, на разъезде,

двадцать восемь всех героев.

К нам сюда… пришли вот… двое».

Замер зал оцепенело.

Люди, как же это так?!

(…Танков лязг остервенелый.

Грохот, гарь. И страшный танк…

И они такие, сжавшись…)

Явь легенды!

Кресел треск. И –

рванулся зал, поднявшись.

(…Сталинград, Одесса, Брест!..)

Как один – мороз по коже, –

страстно все тянулись к ним.

Всем дыханьем, жизнью, – боже –

всей Россией! – к ним одним…

И стояли молча двое,

худощавых, пожилых.

Вся страна – поклон им в пояс,

им и павшим – от живых!

Боль войны – как соль на рану:

единенья дух бураном

долетел до всех концов.

Поднял враз перед экраном

за отцами и юнцов.

Зова, подвигов просили

юных жаркие сердца:

на, возьми меня, Россия,

без остатка, до конца!

36

Чистота – залог здоровья.

(Высший смысл в том, не пустяк!)

Чист душой солдат-дитя.

Призовёт страна – он кровью

защитит, заветы чтя.

Чист душой н а р о д России,

враг бесчестья и засилья.

Так нам совесть жить велит.

(В Африке, собратьям меньшим,

сердце доброе, как женьшень,

дарит доктор Айболит…

Там арабов-бедуинов

ест нещадно саранча.

В тяготах свой век влача,

ждут с мольбой они врача

и защиту – Насреддина…

Боль у бедного проста:

ждут метисы и мулаты

с Амазонки и Ла-Платы

помощь Красного Креста…

Вот вскипает мутно, яро

злость у чеха и мадьяра.

Это боль иного рода –

нет свободы у народа…)

Где беда и чьё там горе?

Солдат лёгок на подъём.

Он один беду поборет,

где не справиться вдвоём.

Щедрость всем, тому, туда-то.

А «спасибо!» – вся и плата.

В том суть нашего солдата,

всем народам друга, брата.

Груз морской суровой службы,

дни и ночи напролёт…

Побелить всю в мире тушь бы,

отчужденья стаять лёд.

Всё б собрать в кулак усилий

и на гребне той волны,

что вознёс народ России

(волн, что мир обколесили,

единясь в Народной Силе)!..

Лишь бы не было войны.

Лишь бы всё спокойно было

в мире и в родной стране.

Чтоб ни фронта и ни тыла

не знавать тебе и мне.

Чтобы в каждой деревушке

день крестьянский тихо мерк.

Чтоб в столице били пушки

только в праздник – фейерверк…

(Так мечтал солдат Твардовский,

просвещая ум наш плоский.)

Но для этого всем надо,

чтоб ты был всегда готов,

если надо – до упаду

лить на службе сто потов.

Мышц крепить стальную бугрость,

патриота гордый дух.

Разуметь всей жизни мудрость,

как судьбы своей главбух.

День и ночь трясёт в «коробке» –

боевой

страны форпост!..

Годы дли-инны… И коротки!

(Дирижёрский грачехвост.)

Где-то в думах откровенных,

смысл житейский – как он прост!

Годы службы – шумный, пенный

след кильватерной струи.

В созиданье – пар борозд,

новь взрастает из руин!..

Глянь назад – здесь

гладь отменна…

37

Службы срок ещё не вышел,

а уж кто-то что-то слышал:

«Представитель… Оргнабор…

ГЭС, тайга у Дивных гор…»

Иванов разгладил лычки,

старшина второй статьи,

размечтался в забытьи.

«Боевая? Тьфу, привычка!

Форма номер…» Большой сбор.

Козырнув, на борт проходят

новички; и не в укор

им усы и бачки – модят.

Молодцы, хорош набор.

Крепыши, образованье.

Моряки почти совсем.

(Если им добавить к знаньям

тренировок… сот по семь.)

Им отныне жить заветом:

Верность Родине и Честь!

Им отныне эстафету

оправдать матросским «Есть!»

Командир домашне просто

с речью строгой к новичкам.

«Ясно?» – «Ясно».

Нет вопросов.

«Раскрепить всех… по бачкам!»

Улыбнулся, глаз прищурил.

Не сказал же – «по постам».

Понял каждый Жорик-Шурик,

что команда неспроста,

туговато будет модным.

Командир закончил вводной:

«Молодые все свободны.

«Старичков» – прошу на бак».

Держит трубку – чей табак?

Шумной двинулись гурьбой

развесёлые ребята.

Командир запанибрата,

спорь, шути над ним любой,

не грозит ничто «губой».

Только… вдруг какой-то сбой.

Как какая-то утрата.

Попритихли вдруг ребята,

сердце бьётся беспокойно…

По цепочке: «Дайте место!»

Человек возник. Пристойно

всем поклон: «Парторг из треста.

К вам, товарищи матросы…»

Тут-то будут уж вопросы!..

Говорят – защитник Бреста!

Планок орденских рядки.

Голос тих, слова редки,

мысли строго, чётко нижет…

Иванов пролез поближе.

Это ж… Дядька самый тот!

Что когда-то на завод…

А теперь – парторг в Сибири.

Что, масштабы там пошире?

Нет, наверно, ездил к дочке

(может быть, к сынку-сыночку?)

и остался навсегда…

Вот так встреча, вот так – да!

«Представитель комсомола!» –

зашептали все вокруг.

И Никита – что ж ты, друг! –

стенка чуть качнулась мола:

наяву иль наважденье?

Это ж ты… она, Наташа!

Вот ресницы-крылья машут…

Говорила с убежденьем.

Чуть, совсем чуток кокетства.

Что, ушла пора та, детства?

Представитель комсомола…

Были рожки и – комола.

Не бодается игриво

и не скачет, егоза.

Голос тот же, с переливом,

а… усталые глаза.

Представитель комсомола…

Уж виски от мукомола,

да и выглядит устало.

Видно, тяжкого досталось

от общественных затей.

Да ещё растить детей,

да ухаживать за мужем

(и начальству муж ведь нужен).

Наравне – вещают в книжках –

мать, жена; не для куска

труд ей, в помощь – муж, сынишка…

Всё бы верно, прав – пускай,

но обязанностей – слишком!

Речь закончила. Улыбка –

мяч в игре по кругу в пас.

Кто-то, скептик или хлипкий:

«Ну а если без прикрас?»

Тут парторг в десятки глаз:

«Жизнь даётся один раз!..»

Убеждённо, чётко, резко

отшвырнул смешки-обрезки,

и вопрос до наготы:

«Ты согласен? Ты? А ты?..»

Шептуны прикрыли рты.

«Раз согласны – едем вместе.

Всех нас ждёт работа в тресте.

Нет, не ГЭС – «Алюмстройтрест»…»

И, как рыбы на нерест,

запись – только робы треск!

И Никита записался.

Думы длинны, сборы кратки.

Эти дни как в лихорадке:

на проезд звенят деньжата,

передача салажатам

укорочена, ужата –

вот рундук твой, вот и койка,

ну а мы –

на новостройку!

. . .

Тепловоз летит кометой,

километры – не «узлы».

Посылай домой приветы,

посадили – повезли!..

Глава VI. На стройке

38

Как река судьбы дорога.

Люди – капли, ручейки.

Вот скопились у порога,

позамешкались немного

и – рванулись вниз бойки,

шум и гам, сама беспечность!

Речка, тихая краса,

в океан с собой их, в вечность.

Вознеслись на небеса.

Вновь родились и пролились,

по пригоркам покатились.

Вечен кругооборот.

Так идёт из рода в род.

И извечным зовом рога

вновь весна зовёт в дорогу.

Вновь равнины и пороги

и развилка у дороги,

перед каплей три пути.

А каким из них идти?

Влево – лёгкий путь, в болото.

Труд скатиться невелик.

Но болото хвалит что-то

только лишь один кулик…

Вправо – трудный путь, по трубам,

для котельных надо, в сеть.

Жизнь – дворец, не ровня срубу,

но и дела – не присесть!

У котлов одна забота –

капли б выжать все до пота:

жар несносный, страшно тесно,

соль в рубашках, сами пресны –

всех параметров предел!

То уж избранных удел…

Что же: прямо – от развилки?

Кто не сам, без чёткой жилки –

прямо! – лампа Аладдина,

золотая середина.

Нет для капли лучше, проще

в жизни общего пути.

Все поля, луга и рощи

можно вместе обойти.

Окропить росою пойму,

перенесть тяжёлый груз.

Шлюзы полнить, как обойму,

напоить в степи арбуз.

(Не почесть себе в обузу –

внять страданьям кукурузы!)

Поддержать здоровье сада.

Искупать коровье стадо.

С поля вымыв червячков,

рыб отвадить от крючков.

И, колёсно сгорбив спину,

закрутить валы турбины.

А устанешь до упаду –

тихо в зной неси прохладу,

порезвись у водопада,

пляж песчаный сбей на мысе,

выйди в море, взвейся в выси

(на миру и смерть красна!),

а придёт опять весна –

возродясь из чёрной тучи,

снова вниз дождём сыпучим!..

Общи радости, невзгоды.

Вместе легче в непогоду.

Вместе злее, веселее

наступать на суховеи.

Что там капля-одиночка?

Для неё горою кочка.

Как поток возьмёт разбег –

шапку снять спешит Казбек!..

Только прямо – от развилки

тем, кто молоды и пылки!

…Что-то им судьба поручит?

За окном мелькают кручи,

вдаль – тайги плывут узоры.

Вдруг предстал нежданно взору

(кто уж рад, а кто не рад)

средь тайги, что хвоей лечит,

весь в дыму, бетоноплечий,

пуп Сибири, Топольград.

Гулким грохотом проносит

фермы длинного моста.

Брови вскинулись в вопросе:

та ли будет жизнь, не та?

Пышность встречи, сладки речи –

что-то тень сомненья вдруг…

Но тепло рабочих рук,

взгляд друзей и зов подруг –

так ясны для всех наречий!

Шум вокзала суматошный,

маневровый вопль истошный

(вздрогнул, верно, где-то лось!),

песни, музыка – слилось.

«По машинам!» – раздалось.

О! как жизнь меняет вкусы:

вдоль троллей парадно в ряд

(как британцы говорят) –

бусы, бусы, бусы, бусы

блеском никеля горят.

Дан сигнал, и в мягкой качке

так приятен белый свет!

Как народ? Во что одет?

Вот и парни – куртки, бачки.

Девы в брючках – вот чудачки,

дан безбрачия обет?

Между тем житейским оком –

по центральным их везли –

каждый как бы ненароком

намечал, к какому сроку

где что взять – вязал узлы…

«Вот, прошу!.. Все двери настежь», –

И повёл рукой парторг.

Сомневались? Вот вам, нате ж…

Ну какой тут может торг!

Краской комнаты сверкают,

занавески, бра, цветы.

Был как вроде неприкаян,

и уж вот хозяин ты.

Общежитие что надо!

«На работу – чтоб!.. – учесть!»

По привычке дружно, ладом

как один дохнули: «Есть!»

И пошла глубоким резом

новой жизни колея.

Утром саднят щёк порезы,

вечер, ночь – под хвост шлея!..

А работа…

Что ж, работа –

люба, нет ли – не тужи,

не твоя о том забота…

Лезут в небо этажи,

окон шторятся глазницы.

По лесам снуют «синицы»,

парни в зелени, с границы,

только слышен вскрик: «Ложи!»

Кое-где пятном бушлаты –

эта «чернь» с границ морских,

«беска» сбита ухарски.

Все теперь Труда солдаты.

Приобщаются… Удобно –

кирпичи подать, подсобным,

стройки мусор подмести,

подкатить, поднять, снести

что на раз, потяжелее.

Перекусами обед…

Только женщины жалеют,

остальным уж дела нет.

Стали парни те, с границы,

хозрасчётной единицей…

39

Дни как взмахи лёгкой птицы:

вот зима метелью взвыла,

ой-ёй – градусный мороз.

Обещаний столько было! –

а и там поныне воз.

План! Одно на всех собраньях.

План! Под руку каждый день,

всех начальников старанье,

стал что собственная тень.

Ни учёбы, ни желаний,

книги стопочкой в пыли…

Как бы нужен «в этом плане»

строгий добрый замполит!

Без заправки вянут койки,

на язык все стали бойки,

там прогулы, тут попойки…

Кто ж, Никита, ты на стройке?

Винтик маленький без званий?

А-а, тебе нужны всё няни –

дяди Вали, тёти Дуни?

И на первом же собранье

Иванов шагнул к трибуне.

«…Верно судит поговорка:

воду возят на несмелом.

Мы в работе на задворках,

дайте стоящее дело!»

Всё сказал, хоть и не гладко.

«Шеф» с улыбочкой-загадкой

(речь, видать, не на меду),

брови сдвинул, вспомнил что-то:

«Завтра что у нас – суббота?

Ладно, ждите, я приду…»

В гневе шеф – вопрос не местный,

это всем давно известно.

И пока он на подходе –

в затишке бетонных плит

(вон как крутит-непогодит!)

разбирается синклит

(боль, обида, гнев. А впрочем…):

кто он есть, их шеф? (Короче:

что его в глазах порочит –

говори – и не печалься!)

Вроде – был шофёр начальства.

Провели его «вечерним»,

и уж вот он весь, не вчерне,

полноправный дельный спец

(стричь коров, доить овец…).

Говорят – освоил «дойку»:

стал прорабом тут, на стройке,

через год он врио зам,

и уж вот начальник сам.

Мол – когда-то парень свойский,

зажирев и обрюшев,

стал покрикивать на «войско»,

и теперь зовётся – «шеф».

…Вьюга знай поёт, поёт.

«Видно, где-то там «суёт».

«Бросьте – план-то он даёт!»

Неожиданно из вьюги

сам начальник; как на юге:

шик-костюм, вразлёт пола,

видно, только от стола.

Вытер лоб – парит – и шею:

«Надо – сроч-но! – рыть траншею.

Тут ошибочка проекта.

Кто ошибся? Скажем, некто.

Но… не здесь мне объяснять.

Где асфальт, бетон – всё снять.

Углубиться… – вот чертёж…

Ясно?» –

«Я-а-сно!» –

«…Так, ну что ж…

Ни пера вам и ни пуха!»

(Щёку трёт и греет ухо.)

«Да-а… Здесь грунт – песок, суглинок.

Экскаватор надо б с клином.

Но… – расцвёл улыбкой шеф,

как-то весь похорошев. –

Ему – тесно, вам – просторно…»

Юркнул в «Волгу» вдруг проворно,

жест – счастливо, до свиданья…

Ну – довольны? Как заданье?

Молодым легки привычки,

загораются, как спички:

натянули рукавички,

и – айда, кувалда, лом,

клином клин, с плеча кайлом!

Лом по гальке с мёрзлой глиной

словно зуб – ирис «кис-кис».

До чего ж ты, смена, длинна!..

«Эй, нажми, чего раскис!»

Телогреек ком в сторонке,

на снегу ремни змеёй.

Ветер крутит, как в воронке,

и морозец ой-ё-ёй!

Иней волосы узорит,

пар клубами вверх, в зенит.

На руках горят мозоли,

а душа поёт, звенит!

Ночью в судороге мышцы,

утром пальцы рук не сжать.

И уж нет… ну той излишцы,

чтоб к девчонкам побежать.

Но… О, труд, – первопричина! –

полнит он всего верней

тело – мышцами парней,

дух – суровостью мужчины!

Месяц как шагнул ходулей,

и зимы подрезан лёт.

Ветры тёплые подули,

снег сошёл, и стаял лёд.

Всё, привет зиме-беглянке!

Веселей лопат подкоп.

Ух, траншея, как окоп.

Что окоп: накрой – землянка.

Чистых стен отвес прохладен,

так и хочется погладить.

Ровен край, стреляй – по нитке.

Черенки лопат – зенитки.

Ну, ещё денёк – и точка.

Уф-ф… какой же чёртов труд!

И – весна-а… Тепло, листочки.

И травинки вон как прут!..

Что такое? Рёв и гуд…

Ближе, ближе, напирая.

Что?! И замерли у края:

в том конце, резвясь, играя,

гад-бульдозер… труд их – в ров?!

И Никита в один мах

(как – не помнит – лом в руках)

дико взвыл: «Ты что же… гад!»

В лоб на трактор, лом обрезно…

И бульдозер, зверь железный,

дрогнул вдруг, пополз назад.

Камень встретила коса.

Долетели голоса.

Плечи разом вниз печально.

Обернулся – рядом «сам»,

этот… тип, его начальник.

Шаг к нему шагнул Никита,

приподнял – отбросил лом.

«Я – дурак, мне поделом.

Но ребята… Зачем они-то?»

«Так случилось», – шеф устало.

«Нос разбить за это – мало!»

«Смел, гляжу. Но я смолчу, –

и Никиту по плечу:

А работа – оплачу…»

Ссёкся голос (после ахай):

«Знаешь что? По-шёл ты б… свахой!»

Прочь шагнул скорей…

Ребята,

лица все – вопрос немой.

Молча взял свою лопату,

сам спросил: «Пошли домой?»

А бульдозер вновь итожит,

стенки сыплются от дрожи.

Шеф всё смотрит на часы…

«…Тут никто нам не поможет».

«…Может, всё же он доложит?»

Спор, колеблются весы.

«…Значит – надо!»

«…Совесть где ж?..»

Вдруг…

Машин лихой кортеж.

«Чернь» с нолями, частью «беж».

Э-э, видать, министр, не ниже.

К ним идут, всё ближе, ближе.

(Шеф сухие губы лижет –

да-а, уж тут совсем он нулик.)

Поздоровались – кивнули.

Главный: «Что тут?»

Все взглянули

друг на друга…

«…Зачищаем… –

вразнобой ребят ответ. –

Тут вот яма… был кювет…»

«Может… честь чью защищаем?

Подозрительно. Но что же,

честь мундира – не рогожи –

тоже надо защищать.