Культ свободы: этика и общество будущего

Так эквивалентный обмен приводит к замечательному результату, а математика в очередной раз доказывает свою бесполезность. Но не в масштабах общества! Уменьшение ценности с Vo до Vn отражает рост ОБ. А как быть с теми, кто не участвовал в обмене? Кто обладал другими Тс? Ответ в том, что они точно так же обмениваются между собой – все обмениваются, и по мере роста свободы, все ценности падают всё больше сравниваясь друг с другом. Физические потребности становятся несущественными и на первый план выходят высокие помыслы о вечном. Да, все одинаковые.

– Цена как норма

Оставим бухгалтерию и вернемся к этике. Каждый обмен – это договор, одна сторона которого обещает конкретное благо, а другая оплачивает его. Отсюда, кстати, видно, почему этичное общество полностью открыто – обе стороны должны иметь всю необходимую информацию. Информация, сама по себе, не может являться предметом продажи. Идеальный результат любого договора – норма, нечто служащее прецедентом, и чем этичнее, обьективнее норма – тем дольше она служит. Цена, полученная в итоге обмена, и есть такая норма, а значит она должна служить не просто точкой для расчета следующей цены, а, в соответствии с требованием ОЭ, стараться максимально обьективно учесть ценность блага. Выходит, этика требует заранее оценить потребность в товаре, число покупателей, просчитать все формулы и угадать итог? Может, в этом и смысл нашей схемы – помочь угадать? Но этот итог, однако, абсолютно непрактичен! Если обьективность стремится к нулю, зачем стремиться к обьективности?

Продавец жаждет создать и продать наиболее абстрактное благо, которое каждый захочет использовать – чем оно полезней, тем больше покупателей. Покупатель оценивает свою часть пользы – ведь покупателей много. Каждый торговый договор – часть общего процесса оценки блага и теоретически продавец должен получать прибыль вечно, пока есть спрос на его товар. Так и оценивается общая польза – в каждой конкретной транзакции прибыль стремится к нулю, но в целом стремится к обьективности. В этом роль "прецедента". Люди следуют норме в индивидуальном поведении, не затрагивающем других, но в процессе поиска согласия, в договоре, они отталкиваются от предыдущей нормы и идут к новой. Каждый покупатель знает предыдущие цены, но все равно ищет обьективную на данный момент. И, кстати, тоже делает продавец – он переоценивает каждый раз свой труд, ведь его труд становится все дешевле и дешевле. Новая ценность обесценивает старый труд, но наращивает ценность продавца.

– Неэквивалентный обмен

Что мешает эквивалентному обмену? Насилие. Как следует из формулы СЦ, случайные, субьективные факторы легко возобладают над обьективными. Взять срочность. Ее нет, но только для тех продуктов, которых существует достаточно и которые распределены равномерно. То есть всякая мелочь. Но если существенная часть людей постоянно нуждается в чем-то, ценность этой вещи может вырасти до бесконечности! Нужду не следует путать с дефицитностью. Все ценное дефицитно. Но когда человек планирует получить нечто заранее, к моменту нужды, он еще не нуждается. Возьмем для иллюстрации работу. Чем дольше человек без работы, тем скорее он согласится на самую отвратительную. Тот же, кто еще учится в школе, может выбирать будущую специальность продуманно и без спешки. У него даже есть время получить образование. А время доступа? Оно равно, но только для тех товаров, которые крайне дешевы, ведь ныне деньги обладают огромной разницей в ценности. А если кто-то обладает монополией, время доступа всех остальных легко превращается в бесконечность.

Люди, обладающие большими возможностями, находятся в преимущественном положении, нужда их минимальна, благодаря чему они оценивают все ниже и давят на средний уровень вниз. На этичном рынке это привело бы к понижению среднего, чтобы его новое состояние отражало улучшение условий для всех. Но благодаря тому, что эти люди запрашивают от рынка максимальную прибыль, среднее не падает. Напротив, оно растет, т.к. все остальные вынуждены соглашаться на требования первой группы. Богатые любят деньги. Но не ценят. Если отложить по горизонтальной оси "богатство" (1/Та), а по вертикальной – число людей им обладающих, то для этичного рынка распределение будет скорее всего нормальным, отражающим распределение естественных способностей и трудолюбия, а для нынешнего – экспоненциальным, отражающим несправедливое расслоение общества. Это различие двух графиков доказывает наличие экономической силы. Свободные, независимые события всегда формируют "колокол", принуждение всегда формирует гиперболу. Но может быть, свобода вообще не может быть описана графиком? Как быть с уникальностью каждого? Увы, пресловутое "равенство" скорее всего будет выглядеть именно так. Ведь нынешнее экспоненциальное распределение богатства одновременно показывает нам и неравномерную ценность денег. Чтобы они могли выполнять свою роль, все должны ценить их более-менее одинаково!

***

Вот и все, что я смог наразмышлять в муках бессоницы. Бесполезность формул, кошмар цифр, уныние закономерностей… Какое отношение вся эта математика имеет к этике? Никакого. Соответственно, молодые ученые дружно идут в другую область приложения сил. Но прежде чем мы отправимся с ними, сделаем выводы. Надо же иметь хоть какое-то средство против экономики.

В чем прелесть истинного принуждения? В его отсутствии. Ты сам, спотыкаясь от радости, спешишь в рабство. Прелесть процесса такова, что до сих пор полно энтузиастов, отрицающих его существование самым яростным образом. Тем не менее прочувствовать его может всякий, кому как и мне не улыбнулась фортуна. Но даже "отсутствующее" принуждение должно иметь противоядие. И потому прелесть процесса только подстегнула мой уставший от борьбы со сном и бухгалтерией мозг.

Нет ничего естественней, чем обменять труд на хлеб. Дело очевидно в цене. Но не мучайте калькулятор! Цена не берется из цифр! Если смысл обмена в выгоде, смысла нет. Смысл – открыть в себе оригинальность. Оригинальность – тоже монополия, но правильная. Так этика превращается в эстетику, потому что оригинальность – эстетическая категория. Борьба с капиталом, процентом, прибылью – это борьба за свободу эстетическими средствами. Торгаши отвратительны. Богатство пошло. Банк вульгарен. Творец – намного красивее.

Так что забудьте про науку. Спите спокойно.

Наследование: между чумой и проказой

Не так давно, сразу после начала моей новой, шестой по счету карьеры – теперь писательской, я в очередной раз столкнулся с вопросом о скором конце. Вопрос этот и раньше сталкивался со мной, но с каждой новой карьерой столкновения становились все более чувствительными. Каждая новая карьера убедительно доказывала мне тщетность моих потуг и весьма прозрачно намекала на тот факт, что я давно уже задержался на этом свете. И всякий раз, когда уже готов был согласиться и покинуть этот свет, меня удерживало наследство. Нет, не то что досталось мне, мне как раз почти ничего не досталось, а то что грозило остаться после меня – т.е. совсем ничего. От этих мыслей мне становилось так дурно, что вопрос о конце отпадал сам собой и я вновь принимался за тщетные карьерные потуги, упрямо надеясь хоть что-то из них превратить в наследство.

Ниже – последний результат моих потуг, изложенный в виде размышлений о наследстве. В конце концов, если уж не суждено мне оставить наследство, то пусть останутся хотя бы суждения о наследстве.

1 Зло в нашей жизни

– Расслоение

Итак, наследование. Вещь понятная, знакомая, привычная. Каждый налогоплательщик, переживший смерть богатого дядюшки, а то и сам, не ровен час, собирающийся преподнести далеким племянникам этот горький подарок, наверняка клял государственную власть, неизвестно по какому праву выдирающую из остающихся жалких крох в высшей степени аморальный налог на смерть. Что общего имеет этот налог со справедливостью? В конце концов, разве власть уже не выдрала из этих крох все налоги, какие могла – и подоходные, и недвижимые, и добавленные, и косвенные? По какому праву она сует свои лапы в такую деликатную область человеческих отношений, какое она вообще имеет касательство к добровольной, мирной и вполне законной смерти? Нет ничего удивительного, что все честные люди умирая, стараются в последний момент половчее обмануть государство. Существует целая процветающая отрасль науки по спасению наследства умирающих от вечно живой власти.

Благодаря настоящим профессионалам своего дела, накопленное трудовым горбом предков остается в семье, позволяя наследникам радоваться жизни и свысока плевать на потомков менее удачливых умерших. Настоящие профессионалы не зря едят хлеб. Какой бы высокой не была ставка налога на наследство, все оно в целости и сохранности передается из поколения в поколение. Не одни ли и те же сытые лица мы видим столетие за столетием на вершине социальной лестницы? И не связано ли как-то с этим фактом то, что внизу названой лестницы мы столетие за столетием видим хоть и другие, но все равно одни и те же лица, правда на этот раз истощенные работой и завистью?

Этот кричащее однообразие как-то слишком уж навязчиво внушает нам вопрос – а так ли естественно наследование? Так ли уж оно справедливо? Нет, налоги всегда несправедливы, тут даже не о чем думать. Но мы и не думаем. Мы, как всегда, только смотрим и делаем выводы – о том мире, где нет налогов на смерть, а есть только жизнь, свобода и чистая совесть. Предположительно, такое благолепие не может сочетаться с гарантированным, постоянным, закостенелым социальным расслоением из столетия в столетие. Иначе – нахрен это благолепие нужно? Но тогда, как быть с наследованием? Не гарантирует ли оно нам, тем более без этих беззубых государственных налогов, одни и те же вечно сытые лица наверху и вечно изнуренные – внизу?

Прежде чем уверенно ответить "нет", надо убедиться, что в мире свободы, во-1-х, наследование не влечет принуждения, а во-2-х, принуждение не влечет расслоения. Что нам явно не удастся, ибо первое условие самоочевидно, а второе само собой разумеется. Поэтому с него и начнем. Связано ли как-то принуждение с расслоением? Конечно. Если смотреть со стороны принуждения, то его цель – расслоение, а если смотреть со стороны расслоения, то его цель – принуждение. И не только цель, но и средство. В обществе насилия те, кто наверху, имеют все возможности принуждать тех, кто внизу. Вот и все размышления. Аналогично те, кто имеет возможность принуждать, очень скоро оказываются наверху – и причинно следственная связь тут тоже не требует размышлений.

В свете нижеизложенного кажется таким удивительным, что "социальная справедливость", под чем с разной степенью простодушия понимается отсутствие расслоения, так мало ассоциируется в общественном сознании с наследованием. Видимо наследование – вещь слишком уж привычная, знакомая и понятная, тогда как справедливость, напротив – непонятна, непривычна и необычна. Что не мешает этой непостижимой справедливости оставаться вечной путеводной звездой всех и всяческих революций, а также всех и всяческих политических доктрин. Более того, не будет преувеличением сказать, что перераспределение накопленной веками собственности, к которому в итоге сводится этот вечно немыслимый идеал, составляло всю суть обозримой с нашей скромной высоты человеческой истории. Тысячи, а может и больше, социальных мыслителей придумывали миллионы способов как бы половчее устроить правила распределения собственности, чтобы никому не было обидно. Каких только теорий они не придумали, от самых лиричных и красивых, больше напоминавших сказки и навеки оставшихся на бумаге, до самых простых и прямых, ради которых было мимоходом угроблено несметное число людей. И все напрасно!

Тем более странно, что так мало внимания по сравнению с теориями капиталов, рынков, государств, демократий и политического равенства, было уделено мыслителями праву наследования, которое не только прямо таки валяется под ногами, но еще при этом бросается в глаза! Может мыслители эти были молоды и не думали о смерти? Или, наоборот, слишком чтили родителей и не слишком – нужду, неотделимую от отсутствия наследства?

– Мыслители о наследовании

Чтобы убедиться в этом, посмотрим, что говорят о наследовании Великие Умы. И сравним с тем, что оные умы говорят о капитале, рынке, демократии и пр. Впрочем, последнее мы наблюдаем ежеминутно, так что сосредоточимся на первом.

Сами идеи об ограничении наследования исходя из гуманных принципов равенства зародились где-то в конце XVIII века, а деятели Великой французской революции даже ненадолго приняли декрет о запрете завещаний – видимо по ошибке, которая была тут же исправлена. Истинно первыми, углядевшими корень зла, были социалисты-утописты, предлагавшие даже учредить особый фонд, распределяющий наследство не среди дармоедов родственников, а среди лучших граждан. Идея была подхвачена менее утопичными социалистами, уже полагавшими оставить родным немного на пропитание. Более последовательными были анархисты, связывающие смерть государства напрямую с запретом наследования. К несчастью там же они усматривали смерть законов, семьи и вообще всего человеческого, чем окончательно отвратили от этой единственной своей здравой идеи внимание революционной философской общественности. Трудно сказать наверняка, но вероятно анархисты полагали, что в отсутствии наследования все вымрут, а потому не будет ни эксплуататоров, ни общества, ни справедливости. Так или иначе, кровавые революции были анархистам и их корешам коммунистам интереснее мирных, но зато работающих принципов.

Впрочем, оставим этих умников в покое и обратимся к реальности. Что говорят о наследовании поклонники либерализма и капитализма? Самые смышленые из них сообразили, что при капитализме наследование служит не просто неравенству, а неправильному неравенству. Тому, которое вообще говоря, к делу капитализма – т.е. выявлению правильного и заслуженного неравенства – никакого отношения не имеет. Ибо только с отменой наследования, это правильное, естественное неравенство имеет самые благоприятные возможности для полного и справедливого проявления, а уж оно стимулирует развитие капиталистических способностей и тем способствует капиталистическому разделению труда. А это – основа прогресса! Вот, я даже выписал, чтобы не забыть: "…среди людей самые несходные дарования полезны одно другому – различные их продукты, благодаря склонности к торгу и обмену, собираются как бы в одну общую массу, из которой каждый человек может купить себе любое количество произведений других людей, в которых он нуждается". Правда я не записал, где это вычитал, помню только страницу – 29.

Однако странно, что при этом поклонники прогресса, капитализма и естественного права, тем не менее, тоже не усмотрели в наследовании искажения этих таких естественных для прогресса закономерностей. Либералы тут оказались куда менее прозорливы и весьма неоригинально рассматривали наследственное право как проявление еще более естественных законов природы – законов самосохранения вида и индивидуального самосохранения. То есть, вроде с одной стороны мешает, зато с другой – гораздо больше помогает.

Вот что думали иные мыслители: один "делал вывод, что правовые нормы о наследовании должны соответствовать законам природы, т.е. естественному праву". Другой "считал, что естественное право не имеет никакого отношения к законам о наследовании, что нормы права о наследовании устанавливаются обществом сообразно политическим и гражданским законам своей страны". Третий "обосновывал право завещать свое имущество бессмертием души". Четвертый "считал, что в основу наследственного права должны быть положены нравственные начала, вытекающие из интересов семьи". (Это я выписал из книжки "Очерк истории наследственного права". Хорошая книжка, хоть я и не дочитал ее до конца.)

Вот еще важные цитаты, хоть и на иностранном языке. Цитата №1: "A power to dispose of estates for ever is manifestly absurd. The earth and the fulness of it belongs to every generation, and the preceding one can have no right to bind it up from posterity. Such extension of property is quite unnatural". Цитата №2: "There is no point more difficult to account for than the right we conceive men to have to dispose of their goods after death".

As you see Как видите, кто в лес, кто по дрова. Других великих умов я не обнаружил, хотя, признаюсь, долго и не искал в силу наследственной лени. И этот результат, если задуматься, не удивителен. Ибо сама возможность думать и распространять мысли, необходимая великому уму, начинается с получения по наследству доступа к образованию и свободы от необходимости зарабатывать на пропитание, а также правильных моральных ориентиров, не одобряющих поношение благ и одновременное пользование оными. Иными словами, без наследования не было ни великих умов, ни их великих мыслей, благословляющих наследование. А те, что были – очевидное досадное недоразумение, ныне неприемлемое промеж приличных людей.

– Наследование и власть

Да, без наследования наша жизнь вероятно была бы ужасна, потому что наследование – не только источник образованных элитариев и культурных достижений, но и залог стабильности обществ и процветания народов. Я бы добавил – стабильности власти и процветания к ней допущенных. Шутка ли, сколько существует общество, столько существует власть, а как можно передавать власть, если не по наследству? Теоретически есть механизмы, обходящие наследование – например церковные иерархи не могут иметь наследников и им приходится выдумывать иные хитрые способы. Но все эти способы – то же самое наследование, только боком. Я даже сомневаюсь, что бывает серьезная власть без наследования. Правда убедиться в этом случай мне пока не представился. Судите сами.

Наследственное право – вещь относительно недавняя, появившаяся вместе с правом, а то – вместе с имуществом. Но само наследование было всегда. Просто вместо имущества потомкам наследовалось положение, статус, привилегии, принадлежность… можно сказать архаичные формы власти. Нынешние формы власти – финансовые – это уже модерн. С уходом сословий и прочей архаики, власть никуда не делась, несмотря на демократию, либерализм и социализм. На налоги, равенство, соцобеспечение и права человека. На честные и прямые выборы, всепроникающие СМИ, дотошных журналистов и неподкупных судейских стряпчих. То, что представлено нам в виде глав, руководителей и начальников – лишь проявление власти, существующей в глубинах общества. Не причастные к ней не имеют шансов попасть на властные места, им сперва надлежит приобщиться, войти в контакт, приобрести доверие и встроиться в ее силовое поле так, чтобы не было сомнений – их интересы не разойдутся. И поскольку власть теперь финансовая, логично предположить, что бремя наследственного имущества – тот самый якорь, который не позволяет ей покинуть сей бренный мир. В самом деле, чем наследование собственности лучше наследования статусов, должностей, привилегий? Вероятно тем же, чем финансовая власть лучше аристократической – ничем.

Откуда вообще берется власть? От личных способностей подчинить окружающих. Но для серьезной власти одних способностей мало. Такая власть – это еще не власть, это сила, преимущество, авторитет. То, что человек приобрел лично. Власть – это то, что отлилось в социальный институт, прочно устаканилось в головах окружающих и ассоциируется не с конкретным человеком, а с символом, традицией и законом. Никакой вождь, в одиночку поднявшийся наверх, не смог бы увековечить институт правления – всякий вождь, к счастью, смертен. Его влияние всегда ограничивалось бы его годами и личностью. Символ, с другой стороны, вечен. Откуда же может появиться символ власти, если не отчуждением авторитета от конкретной личности? Что возможно как раз в момент, когда личность безвременно, но навсегда, исчезает. Переход авторитета на уровень социального института возможен только с передачей символов влияния через трагическую черту прямо в руки наследнику. И тогда все последующие поколения оказываются в ситуации уже существующего фатального положения вещей – подчинения и отсутствия возможностей это исправить. Ибо справиться с живым человеком куда легче, чем с бессмертным символом. Не говоря о накопленном имуществе.

Отчужденный авторитет начинает жить своей жизнью, разрастаясь из поколения в поколение независимо от личных качеств его носителей. Занятие властного положения "извне" становится невозможно без специальных усилий, которые уже совсем не те, что требовались для авторитета когда-то. Средства для занятия положения становятся самодостаточно ценными. Их приобретение и накопление требует уже совместных усилий. И разумеется – наследственной передачи. Так формируются "группы поддержки", озабоченные сохранением власти в своих руках. Логика защиты привилегий от доступа посторонних превращает наследование, династические браки и родственное перекрестное опыление в естественные инструменты выживания этих групп.

Собственность тут играет первостепенную роль. Власть неотделима от собственности, даже если собственность формально не принадлежит власти, она неформально контролируется через других. Если выделить до конца суть, власть – символ вечной, не ограниченной пределами жизни собственности, а собственность – способ формирования вечной группы, удерживающей власть. Первое требует второго, а второе – приводит к первому. А оба завязаны на наследовании. Поэтому мне и кажется, что даже у выборных органов нет никакого шанса служить своим наивным выборщикам, а не таинственной закулисе. Тот факт, что формально власть передается из левой руки в правую, никак не влияет на ее характер – консолидированную, отлитую в капиталы, вечную собственность. Отсутствие формальных сословий ничего не меняет в этой схеме. Все выборные должности отлично контролируются, как и сам процесс выборов. Власть, хоть "демократическая", хоть закулисная – это всевозможные капиталы. Пока что демократия убедительно показала – ни "свободный" рынок, ни "разделение" властей, ни "социальная политика" не способны их размыть. Наследование будет всегда, пока будет власть, а власть – пока будет наследование.

– Как спасается наследство

Описанная тривиальная связь социального расслоения и наследования настолько очевидна, что всякому непредвзятому человеку не надо обладать дополнительным великим умом, чтобы заметить ее. Даже социал-демократы умудрились сделать это. Обьявив окончательной целью достижение равенства, они рьяно принялись истреблять наследование. Поборы с почивших – обязательный атрибут любого социального государства. В каждом из них введен тот или иной налог, призванный уничтожить вековую несправедливость и придать наконец обществу человеческий вид. Это и налог на наследство, и налог на дарение, и налог на передачу имущества, и налог подоходный, который взимается, когда наследник неожиданно получает огромный дополнительный доход в виде наследства. Не счесть умных и прозорливых действий социальной демократии по достижению желанного равенства.

Беда только в том, что все без исключения демократии избегают налогооблагать истинное наследование, которое благополучно кочует от отцов к детям, свидетельство чему мы с удивлением наблюдаем из столетия в столетие, что, конечно, способно удивлять только демократов и идиотов. Посмертные налоги скорее устроены так, чтобы не дать накопить капитал людям, которых не особо ждут наверху. Правда во времена социальных или технологических пертурбаций это оказывается сделать трудновато. Даже такой урегулированный и упорядоченный рынок как нынешний, оказывается способен порождать случайные капиталы. Так что старым иерархам приходится то и дело теснить ряды, впуская выскочек. Но что ж делать, пока еще не все у нас отлажено – капитализм еще молод, наука еще жива. Но работа не останавливается и есть надежда, что осталось недолго – практика совершенствуется, рынок матереет, общество зреет, дозревая до финальной, спелой стадии. Той, где демос будет кряхтя отстегивать родине все наследство, а кратия аккуратно передавать свое родне нетронутым.

Как это делается? С помощью простых и удобных инструментов – офшорных и оншорных трастов, организаций (обязательно бесприбыльных), фондов (несомненно благотворительных), ассоциаций, обществ, клубов, орденов и других подобных "некоммерческих" структур. С точки зрения собственности, эти конторы никому не принадлежат, зато им может принадлежать все что угодно – от поместьев, напичканных предметами искусства до торговых марок и прочей интеллектуальной собственности. В результате имущество есть, а с кого брать налог непонятно. Тьма тьмущая… Правда, у каждой конторы обязательно есть выгодополучатель. Когда умирает один, приходит другой, и – удивительно – он оказывается близким родственником, теплым другом или доверенным лицом предыдущего. Впрочем, знать этого нам не дано, ибо траст гарантирует секретность. Схема, явно неподсильная налоговым органам. В чем ее суть? В бесхозной собственности. Да, оказывается, кроме частной собственности, в наше частно-капиталистическое время есть много всякой прочей, не частной, а как бы общей, хотя и не для всех, собственности – например, государственной, муниципальной, колхозной, церковной, королевской и другой, для которой даже нет отдельного имени. Т.е. трастовые конторы – не единственные подобные штуки. В конце концов, любая достаточно большая корпорация тоже в принципе как бы бесхозна – поди разберись кому она принадлежит. С одной стороны – потомственные акционеры, несущие серьезные убытки, с другой – наемные директора, уносящие огромные бонусы. Но конечно при желании во всем можно разобраться. Вот с корпорациями поэтому и разбираются. А с трастами почему-то нет. В результате конторы, обладающие ничейной собственностью, живут сами по себе, а их скромные выгодополучатели – сами по себе. Они их только контролируют – вроде как трудятся там, но в отличие от членов совета директоров, бесплатно.