Под солнцем и богом

Несмотря ни на что, Богданов любые контр-меры просчитывал, неутомимо изобретая новые схемы внедрения «черных» финансовых потоков, в чем разведка, как в воздухе, нуждалась. И никогда не ошибался, выбирая единственно верный путь.

Полковник скрыл от компаньонов, что ботсванский проект зиждется на голых, пока чисто гипотетических способностях Шабтая, капитализированных за счет его неукротимой энергии. Никаких прочих подпорок у инициативы не было и быть не могло.

Казначей дожал подельников откровенной лапшой, вывалив ее ведрами на их непрофессиональные уши. Главная препона проекта – ни сейчас, ни в обозримом будущем заговорщики не могли перебраться на Запад. Случись им свалить за бугор, беглецов объявили бы в розыск как заклятых врагов режима. Кремль, несомненно, поквитался бы, чего бы это ему не стоило, выследил бы хоть на краю земли. И совершенно неважно, вернули бы в казну «заем» или с собой прихватили бы.

Дискуссию вокруг «переезда» Остроухов недавно раз и навсегда свернул, обезоружив железной логикой: «Нужна заварушка, хотя бы ведомственная. Улизнем под шумок. И не скопом, а по очереди. Первый – Богданов, замыкающий кто, догадываетесь…»

Итак, все отдавалось на откуп одной персоналии – Шабтаю, не обладавшему ни реальным опытом, ни связями. Но таланты сподвижника, не вызывавшие у Богданова сомнений, без стерильной порядочности значили немного, суля корпоративным интересам скорее вред, нежели пользу. Как разносторонне образованная личность полковник знал, что евреи отметились в истории не только гениальными банкирами и предпринимателями, блестящих аферистов и проходимцев произвели на свет не меньше: Стависски, Рейли, Парвус, прочие. Богданов понимал: он страшно рискует. Но неукротимая тяга к живому делу, то бишь к свободному предпринимательству, о чем мечтал со студенческой скамьи, размела тревогу.

Тот факт, что Шабтай в первую голову советский агент, а значит, в курсе, каков расчет с предателями, в эти минуты уже не казался Богданову надежным предостережением дезертирству. В какой-то момент начфина посетило: «Исчез с концами… То, что струсил, совершенно необязательно. Не исключено, ноу-хау приторговывает, разобравшись, кто и почем».

Богданов въехал в жилую зону, остановился на светофоре. Бросил руль, протер глаза и, неизвестно, к кому обращаясь, молвил:

– Евреи, не евреи… Черешня с огурцами… Нюх, обсчет, кураж – и в дамки!

Глава 27

В Миланском соборе Дуомо было людно и шумно. Сновали туристы со всех концов света, звучала какофония языков, если охи и ахи национально окрашены. Не каждый прислушивается…

В своей основной массе экскурсанты напоминали больных, защемивших шейный нерв, но симптоматики необычной: искривляясь, их шеи тянулись вверх – к сводам одного из величайших сооружений культа.

Немногочисленные прихожане терялись на фоне непрерывного хода охавших от изумления туристов. Крикливый восторг мешал их общению с Творцом, а десятки вспышек, ежесекундно осквернявших Храм Господний, гневили. Впрочем, смиренность, долготерпение – богоугодное дело.

В пестром раскардаше, где мирно уживались безбожники и верующие, затерялись двое господ, своего присутствия особо не выказывавшие. Один лет пятидесяти, явно тевтонских черт, другой – возраста почтенного, типичный южанин. Корсиканец, испанец, но, наиболее вероятно, макаронник. Господа, в полуметре друг от друга, читают молитву. У каждого в руках – по Святому Писанию.

Ничто не говорило о том, что соседи общаются. Не со Всевышним – в этом сомнения не возникало – а между собой. Они беседовали, изъясняясь на латыни и вкрапляя диалог в паузы молитвы. И, конечно, молитву читали на том же языке.

Прародитель романской словесности изредка фыркал от непривычных своему фонетическому строю сочетаний – Йоханнесбург, Киншаса, Москва. Где по старости запамятовал, а где – как средство языкового общения исчез, прежде чем эти географические названия зазвучали.

Андрей Кривошапко, скорее всего, подивился бы, узнав, что под сводами Дуомо уже дважды прозвучало его имя, пусть под псевдонимом, к слову, весьма узнаваемым. И наверняка, обалдел бы, рассмотрев в пятидесятилетнем господине возницу, неделю назад катавшего его с ветерком по Вене. Настолько на себя прежнего тот не походил. Одет как с иголочки, будто только из салона моды: одежда коллекционного шика, безупречно выбрит, запах дорогих духов – ни дать ни взять великосветский лев на церемонии вручении «Оскара».

– Послушайте, Вальтер… – обратился к «вознице» сосед, завершив очередной абзац молитвы. – Залог успеха операции «Январский гром» – поимка экспедитора, удальца, оседлавшего тропу с того света в Йоханнесбург. Русские сами подкинули козырь, о котором мы лишь мечтать могли. Как всегда, его Величество Случай… Отныне меня интересует африканский театр действий да и только. Остановим курьера – с деньгами или налегке – значения не имеет. Остроухову ничего не останется, как подбросить доклад ЦРУ Брежневу, претворяя в жизнь «Январский гром».

– Все осложнилось, дон Перуцци. Русский переигрывает нас… Информация столь неожиданна, что, едва ознакомившись, тут же вылетел в Милан, – откликнулся «возница».

– Ультиматум исключает паллиативы, Вальтер, на то он и ультиматум. В противном случае, это бзик жены-истерички, в чем нас не заподозрить, – возразил дон Перуцци.

– Судить не мне, а Синоду, мое дело доложить, – кротко ответил Вальтер.

– В чем сыр-бор? Выкладывайте…

– Остроухов ломает схему, а точнее, ставит ее на попа. Мяч возвращает, ловко подменив на свой. Идея следующая: обзор ЦРУ передать – ни в какую, для него это, дескать, равносильно самоубийству. Взамен предлагает заключение медицинского консилиума…

– Надеюсь, не психиатров, Вальтер? Разыгрывает из себя умалишенного? В его положении не такая уж скверная мысль!

– Заключение о состоянии здоровья Брежнева…

Перуцци застыл, после чего уткнулся в библию и вновь забубнил. Но по его излишне суетящимся глазам угадывалось: лихорадочно переваривает услышанное.

– В каком виде? – сноровисто вклеил вопрос в молитву Перуцци.

– Оригинал. Подписан академиком Чазовым. Кроме того, генерал прилагает выписку из истории болезни Брежнева за два последних года. Копия, правда. Утверждает, документ – сугубо внутренний, сверхсекретный, из Кремлевской больницы. Ни у одной души извне к нему доступа нет. Звучит правдоподобно.

– А деньги, Вальтер?

– Какие? – искренне удивился «возница». – Ах, да? Нет, о мзде ни слова. Значит, условия прежние. Миллион сразу, по факту передачи, второй – через квартал. Собственно, это наши условия, предъявленные «Болельщику» в Вене.

Молельщики дружно углубились в Писание, когда на соседнюю скамью подсел турист с фотоаппаратом. Щелкнув нужный ракурс, он растворился в ходе экскурсантов.

– Да, это многое меняет… – подал голос Перуцци. – Ведь ни для кого не секрет: Брежнев тяжело болен. Но, сколько протянет, известно одним кремлевским врачам. Не опирающиеся на результаты обследования прогнозы – спекулятивны. Может, ему и правда немного осталось… Тогда подметный доклад ЦРУ – холостой выстрел. Если дни Брежнева сочтены, Остроухов скорее делает нам одолжение, нежели пытается надуть, вырываясь из силков «Январского Грома». Прогнозируемый срок кончины Брежнева, подпитываемый текущими данными, – категория не столь политическая, как экономическая. Разумеется, для нас. Зная более мене точно день «икс», можно заграбастать миллиарды, скупив или распродав те или иные акции на сырьевых биржах. А эквивалент, на который раскрутим Вашингтон, – воображение просто захлебывается… Вот что, Вальтер, контр-ход русского обсудим на ближайшем заседании Синода.

– Увы, дон Перуцци, на раздумья всего три дня. Деньги не переведем – Остроухов выходит на другого покупателя.

– То есть как? Нота? Правильно вас понял? Мат не признает? Неужели не ясно: демонтаж АК-80, беззастенчиво скормленный Лубянкой БНД, лишь прикидка. На русскую артель у нас столько всего, включая его самого!

– Врожденные политики, сиречь мистификаторы, умудряются играть и на ребре захлопнутой шахматной доски, – вознес руки к небу недавний возница.

Подавив гнев, Перуцци прочитал абзац. После чего с крайним раздражением в лике откликнулся:

– Послушайте, Вальтер. Ответ следующий: мы заплатим ему пятьсот тысяч и ни цента больше. Если диагноз подтвердит, что Брежнев обречен, добавим столько же, но при одном условии: отныне и до дня «икс» каждые две недели – выжимка о состоянии больного. Миллион – красная цена за товар, которым торгует дилер, одной ногой стоящий в могиле. Но торжествовать ему рано… Миллион брешь в бюджете не закроет, растянет агонию да и только!

Резюме. Мобилизуйте кого угодно, хоть весь Скотланд-Ярд, но экспедитора разыщите. Вытрясите из него все – будь то деньги или сведения о них. Перелопатьте Сахару с Океанией, но кислород Остроухову перекройте. Он закочевряжился, узнав о воскрешении связного. Ничего, поставим на место: свалку ядерных отходов присматривать или, в лучшем случае, счетчик Гейгера мониторить.

Теперь о последней депеше «Болельщика», перескажите ее слово в слово.

Сбивая градус беседы, резко скакнувший вверх, масоны помолились.

– Похоже, «Болельщик» оправдывает кредит доверия, притом что узловую задачу – подбросить в Политбюро доклад ЦРУ – пока не одолел. Но, как видите, нет худа без добра… Судя по всему, разгадка движения инкассатора на юг им найдена. Болельщик убежден: экспедитор здоров, имеется в виду психически. Следуя инструкции, путь держит к Калмановичу, архитектору их горе-проекта.

– Как это? Не пойму…

– В любой операции – две параллельные, взаимозаменяемые цепи. Основная и запасная – на случай форс-мажорных или непредвиденных обстоятельств. Иногда их бывает больше. Инкассатор следует варианту «Б».

– Маловероятно, после того, что с ним приключилось… – усомнился дон Перуцци.

– Не спорю, вся история действительно отдает потусторонним. Но, кажется, «Болельщик» нащупал пока единственное логически здравое объяснение, приоткрывающее мотив поведения инкассатора. Он убежден: технический директор проекта, Куницын, заместитель Остроухова, запуская операцию, дал свет как ее основному, так и резервному варианту. Скорее всего, по халатности. Выведать подробности не представляется возможным – техдиректор в глубоком ступоре.

Теперь вот что еще… «Болельщика» мы сориентировали на поиск экспедитора и, что самое комичное, Остроухов тоже. Цель у нас с Остроуховым одна, зато интересы разные, если не сказать диаметрально противоположные. При этом генерал ни сном ни духом не ведает: ближайший соратник и не думает экспедитора искать. За него это делает наша поисковая группа. Функция «Болельщика» в этом шпионском водевиле – собрать как можно больше данных по оборвавшейся в Сахаре операции и, безусловно, информировать о намерениях шефа. К чести «Болельщика», взаимообмен между звеньями поисковой цепи весьма эффективен.

На днях Болельщик принимает, на первый взгляд, рискованное, но оправдавшее себя решение: информирует босса о том, что экспедитор наконец опознан в Заире «его людьми». И не просчитался: босс тут же перекрывает информационное обеспечение операций, которые вел в последние полгода его зам. Всех, без исключения.

– Болельщику это зачем? – дался диву Перуцци.

– Чтобы предотвратить передачу денег, которую считает неизбежной. Совершенно очевидно: завладей капиталом израильтянин, у Остроухова появляется шанс его изъять, отстранив «Болельщика» или обойдя его на каком-то этапе авантюры. Последний же рвет подметки как можно раньше расквитаться с «Январским громом», не осилив который, ему нашего покровительства с предоставлением работы в Корпорации не видать. Для этого «Болельщику» нужен слабый Остроухов, стоящий с протянутой рукой. Кроме того, положение шефа настолько шатко, что чревато разоблачением в любой момент. Значит, и для него самого…

– Хорошо. Что практически сделано для блокировки связника?

– Если передача денег не состоится, связник, по инструкции, обязан вернуться с грузом в Германию. У его дома нами выставлен дозор. Остроухову «Болельщик» преподнес его как свой, сформированный из советских оперативников-нелегалов. Записал он на свой счет и ищущую экспедитора группу, которую снарядил я.

– Что ж резонно, и вправду простой, но продуманный ход. Только у бездорожья склочной реальности своя логика… Скажите, Вальтер, экспедитор – кто он?

– В смысле?

– Его послужной список, особености личности. Надеюсь, «Болельщик» его досье приоткрыл?

– Я, естественно, затребовал, – поторопился с ответом Вальтер. – Только досье как такового на Лубянке нет и никогда не было. Одно фото и закодированные данные его контакта-диспетчера. Это все, чем их архив богат. Он агент спецпоручений, законспирированный с тройным запасом прочности – любую внутреннюю утечку исключить. Им распоряжается Куницын самолично, в его потекших мозгах и весь гроссбух. Благо, Остроухов многое помнит – глава службы как-никак. Поручив «Болельщику» розыск удальца, генерал был вынужден поделиться.

Эскиз установочных данных таков. Экспедитор из фермерской семьи, от природы – очень вынослив и не менее смекалист. Подчеркиваю, именно сметлив, а не носитель мировоззрения, интеллекта. Психологический портрет: социально инертен, тщеславием и увлечениями не отягощен, на эмоции скуден и, как бы это не вязалось со смекалкой, в основе своей – прямолинеен. Этакий идеальный солдат. При всем при том в невод разведки попал волею случая. Рекрутировали по второстепенному признаку – знанию немецкого. Но после цикла наблюдений и тестов в разведшколе изумились: прямо-таки эталон!

За пару лет смастерили подлинного киборга. Подошли к делу творчески, изобретательно. Никакой идеологической обработки и ходульной риторики! Изъяли даже понятие Родины из методы оболванивания! Зато обострили чувство долга перед семьей, близкими, создав мощную поведенческую установку. Для закрепления мотивации родителям повысили пенсию, бесплатно дооборудовали жилье. Ко всему прочему, у суперагента то ли обнаружили, то ли развили – из донесения не совсем ясно – экстрасенсорные способности.

– Какие, не расслышал? – заморгал дон Перуцци.

– Экстрасенсорные.

– Вальтер… – Дон Перуцци сардонически улыбнулся. – Он не идеальный солдат, гораздо ценнее. Воин будущего. Хм, кажется понимаю, почему призвали именно его: телепатическая составная – создать контролеру помехи при досмотре ручной клади. Деньги-то в ней везли! Но теперь у нас сплошная парапсихология… Вот что, достопочтимый! Ознакомившись с профилем связного, пришел к выводу: остановить его, прежде чем он доберется в Йоханнесбург, не удастся. Как, впрочем, и развернуть домой в Германию. Суждение чисто интуитивное, но и ваши с «Болельщиком» наработки – одни предположения, хоть и убедительные. Думается, истина блуждает где-то внутри, между флажками нами говоренного. Но я пока не услышал главного: почему Калманович не взят до сих пор в оборот, упоминается лишь? Он действующее лицо, кому доводилась инструкция!

– Кто бы сомневался, дон Перуцци! – воскликнул «возница». – Только он исчез. Две недели как ищут, увы, безрезультатно…

– Две недели? Всей истории – неделя, чуть больше.

– Ищем не мы – Остроухов. И понятно зачем: свидетель…

– Ну и винегрет! Ощущение, будто все размагнитилось. Зацепиться не за что! Фетва хоть отменена? – тяжело вздохнув, спросил как бы между прочим Перуцци.

– Вроде бы, хотя… не уточнял.

– Послушайте, свяжитесь с «Болельщиком» и поставьте задачу: с головы Калмановича не должен упасть ни один волосок. Да, где он? Исчез, но в каком направлении?

– Неизвестно, но «Болельщик» считает, регион Ботсвана-ЮАР тот не покидал.

– Ваша недоработка, Вальтер! Посты, группа преследования, пикеты – замечательно! Но почему Калманович вне охвата? С тех пор, как обозначился курс на юг! Он не менее важная персона, чем инкассатор. По сути дела, живец, к которому плывет рыба-кит. Подключите резервы, какие только есть, у Корпорации влиятельный филиал в ЮАР!

И последнее. Проникнетесь, наконец, значимостью задания. «Январский гром» не рутинная текучка, отнюдь. Это инициатива, устремленная в будущее, платформа, где формируется двадцать первый век.

Западный мир захлебывается от перепроизводства своих мощностей, многократно возросших в эпоху НТР, мечась в склепе статус-кво – между нищетой третьего мира и замкнутом на себе, но сулящим огромные рынки сбыта коммунистическим лагерем. Капсулу последнего нам нужно во что бы то ни стало разбить. Расколем ее – устраним главную препону к становлению глобального общества без границ!

Глава 28

У Акивы Глика, главного раввина йоханнесбургской общины литваков, тряслись поджилки, но не все, местами. В его годы, близящимися к девятому десятку, страхи свое отгуляли, как и выработался сам изможденный долгой жизнью старик.

Кроме чувства долга – служить своему все еще мающемуся народу – на прочее раввину давно наплевать. В первую очередь, на самого себя. Сколько начертано, столько отмеряешь. Не моли…

Сползание ЮАР в клоаку апартеида – лишь унылая сводка закономерных событий. Безумию не поможешь, не переболеть им… Перестала болеть душа и за Израиль, который незаметно подцепился к составу расовой вражды – муфтой, взятой у старушки Англии на прокат. Безразличны материальные блага, удовольствия и даже разбросанная по всему миру родня. В его потухшем, почти что обнуленном мире дотлевает последний костер – недоделанных общинных дел. Именно эта спираль держит его в седле, умаляя недуги, коими переполнена старость.

Раввин порылся в карманах лапсердака, вытащил упаковку таблеток. Вылущив две, забросил в рот и запил минеральной водой из бутылки. Прислонился к спинке кресла и с маской опустошения, по которой изредка прокатывались волны расщепления медикаментов, отсутствовал минут десять.

Раввин вновь поднес бутылку, отхлебнул, учащенно задышал. Почему-то схватил себя за бороду, подергал. Оживился, стал нечто искать на столешнице. Заглядывал под книги, папки, но требуемого не находил. Застыл на мгновение и наконец хлопнул себя по лбу. Встал и, держась за позвоночник, поплелся, шаркая, к этажерке.

Блокнот – искомая цель – на виду, на средней полке. Бережно взял, перевернул две страницы и, прибавив движениям решимости, вернулся к столу. Сверяясь с какой-то записью, набрал на диске номер телефона.

– Хэллоу, – опасливо ответила трубка, но не сразу, секунд пять спустя, после того как обращения не прозвучало.

– Ма нишма, мар Калманович?[88] – непринужденно обратился раввин.

С той стороны – тишина, но Глик вдруг почувствовал: трубка отяжелела, как минимум, вдвое. Бросив на подмогу правую руку, прижал ее к виску.

– Не притворяйся, что не понимаешь! – продолжил на иврите раввин. – В твоих же интересах!

– Who are you? – отозвался наконец абонент.

– Как изъясняться – дело твое. Проблема не в языке, а в обмане! Ты Шабтай, а не Арон! – озвучил по-английски раввин.

– Ребе, это вы? – Настал черед абонента испытать возмутителя спокойствия: вопрос прозвучал на идише.

– Собери вещи и убирайся! Если не хочешь навлечь на добропорядочных граждан беду… – зашелся в кашле раввин.

– Что случилось, ребе?

– Меня спрашиваешь? Себя лучше спроси…

– О чем?

– Дурака не строй! Наследил, отличился… – возмущался раввин. – Кто только тебя не искал! С тех пор, как в приют тебя устроил… Трезвонили, не давая покоя… А до меня не доходило, что это ты. Лишь увидев твое недавнее фото, понял: это один и тот же человеке! Оказалось, раввин из Израиля, частные детективы, полицейские – все по твою душу. Зовут тебя Шабтай Калманович, а не Арон.

– Ошибка, ребе, недоразумение! – пролепетал Шабтай.

– Добро хоть и завещано Творцом, но – еще раз убедился – в больших дозах противопоказано! – воскликнул слуга божий. Поиграв желваками, степенно продолжил. – Все стало на свои места, когда в синагогу нагрянул не кто-нибудь, а сам глава Управления полиции Йоханнесбурга и предъявил твое фото. До сих пор блюстители порядка старше сержантского звания нас своим вниманием не баловали. Причем всегда по событиям, в которых евреи или их имущество – пострадавшая сторона. Я бы, не раздумывая, вручил ему адрес Баруха и даже лично отвез к нему, если бы не целая россыпь прелюбопытных подробностей. Генерал был четвертым, кто за последние три недели о тебе справлялся – как я уже говорил… При этом каждый новый интересант излагал легенду, не стыкующуюся с ранее прозвучавшими. Более того, дуэт частных детективов, помимо меня, обошел все еврейские организации города. И везде своей версией обращался произвольно, будто речь идет о разных людях. Самое же пикантное: зачинателем переполоха стал Элиезер Шварц, председатель раввинатского суда Бней-Брака[89]. Подал тебя как бросившего семью и отказывающегося дать жене гет[90]. Местные частные детективы упирали, в основном, на долги, якобы сделанные тобою в Израиле. Однако никаких полномочий подтвердить не смогли. Зато размахивали фото, где тебе лет двадцать, да еще обрит почти налысо – не узнал я поэтому. Генерал – тот пошел дальше всех, ошарашив: разыскивается Интерполом как крупный наркоторговец.

Когда на одного махера[91], а может, шлимазла навешивают поначалу чужих агунот, затем долги, а в довершению ко всему – наркоторговлю, виляя хвостом при этом, то что-то здесь не так, подумал я, и поведись я на эти байки, совершу нечто не богоугодное. Причем, учти, с генералом мы знакомы сорок лет, выручали друг друга не раз. Но чтобы собственной персоной в синагогу… Где это видано! Дерьмецом попахивает, как считаешь? Но больше всего возмутило другое: к погрому – другого слова не подберешь – подключились евреи и не абы какие – духовного сана, да еще а со Святой Земли.

Раввин опустил трубку и потянулся к воде. Промочив горло, возобновил вещание:

– Протягивать руку заблудшему – мой долг. Но, дорогой мой, не за счет других. Даю полчаса на сборы! И чтобы твоего духа там не было! Внучке позвоню сам… Объяснение – придумаю… Всполошить ее не в наших интересах. Йоханнесбург – город маленький…

Трубка в руке Акивы пару раз дернулась. Должно быть, раввин раздумывал, повесить ее сразу или попрощаться. Но вскоре та вновь легла на ухо.

– Вот что еще… – смягчил тон Акива, будто выказывая участие. – Кроме твоего, генерал показал еще одно фото, какого-то гоя с примороженным лицом. Спросил, не светились ли парой. Кстати, оба снимка у меня – просил созвать активистов общины, показать.

– Когда, ребе? – отозвался словно из бочки Шабтай.

Акива чуть поежился, словно на неудобный вопрос.

– Визит генерала имеешь в виду? – уточнил Акива. – Четверть часа назад…

– Помолитесь за меня, ребе. Я за вас – до скончания дней!

У Акивы в ушах еще долго пикал прерывистый сигнал. Он рассеянно думал, не послышались ли ему слова абонента. В конце концов, мудро улыбнувшись, пригладил бороду.

* * *

Как и раввина Глика, Дину трясло, но не от страха, а смертельной обиды, подступавшей к горлу в обнимку с позывом тошноты. А может, и не в обнимку, а гуськом, друг за другом, отчего, впрочем, ей было не легче…

Дед Барух храпел в кресле, подбородком уткнувшись в грудь. На полу, под креслом-каталкой, растеклась зловонная лужица. Дом пуст. О беглом ангольце Дине напоминала лишь кипа газет и ключ от входной двери, на который, держа в руке, она бессмысленно поглядывала.

Свою связку Дине достать не пришлось. Сиделка, в чине советского офицера, но с амбициями семьи Оппенгеймер[92], оставил ключ в замке. Дверь все же запер, на два оборота.

Дину подмывало то разреветься, то метнуть ключ в зеркало, висевшее на противоположной стене. Там отражался лик глубоко уязвленной, смешавшейся женщины. Девы классической библейской красоты, но подмоченной.

Набрякнув от слез, красивые глаза огрубели, нос покраснел, нижняя губа подрагивала.

Дина, несколько путаясь в ногах, подошла к журнальному столику, снова взглянула на себя в зеркало. Сводить с ним счеты вместе с тем не решилась, бросила ключ на стопку газет. Вытерла под дедом пол, освежила воздух спрейем.

Здесь Дину настигло, что Арон, которого звала про себя «Ангольцем», не просто исчез, а исчез с концами, оставив ее один на один со стихией болезни деда.

Душевная боль не была бы столь острой, если речь шла об одном неудобстве, пусть крайне чувствительном. В конце концов деда можно вновь определить в богадельню. Добродетель, куда ни смотри, область возможного…

За две недели с тех пор, как «Анголец» вторгся в ее жизнь, Дина, хоть и избавилась от мук заботы о родственнике, покой между тем не обрела. Напротив, окончательно его потеряла. Ее тонкая девичья душа, словно в горячечном бреду стенала, металась. Нагрянула любовь, но не та, которой светишься, паря в облаках, а душная, чумная, с закатыванием белков – любовь затяжного невроза. С припадками ненависти, обращенной к самой себе, которые сменял провис бессилия. Перед властным, коварным наркотиком, который вколол ей Арон, походя столкнувший жертву в чан греха, где было так сладко и до отрыжки непереносимо. Черный маг, обнаживший в ней требушиное, о чьих токах, до поры до времени спавших, она и не подозревала. Пират-насильник с манерами волшебника. Сатана, затопивший ее «я» и, как сквозь горькие слезы ей казалось, унесший, насвистывая, в кармане.