Под солнцем и богом

Кривошапко вдруг чихнул – то ли на восклицательный знак, то ли так, по-женски, отозвался на переношенную в начальственной душе боль.

– Собственно все, товарищи… – Обер-опер высморкался в носовой платок.

– Что значит все, Андрей?! – возмутился Остроухов. – Вариант «Б» – сплошной трафарет: объявления в прессе, на телевидении, радио. На девяносто процентов так!

– Не мне вас учить, Рем Иванович. Только Куницын вел десятки проектов – когда самостоятельно, как этот незадавшийся, а когда – через исполнителей. С ним и ушло все. И когда вернется – неизвестно. Да вернется ли?

– Значит так, полковник! – Генерал резко распрямился. – Прямо сейчас снимаемся с места и едем в Управление! Перелопатим все запросы Куницына на объявления-шифровки и аннулируем. Абсолютно все, без разбору! Слышишь меня!

– Товарищ гене… Н-да… – скривился Кривошапко. – Горячку пороть – привилегия пожарников. На то у них сирены и горны, которые нам, в силу профессиональной специфики, противопоказаны… Обрубив все шифровки без разбору, усугубим наш расклад, и без того незавидный. Из-за сокращения бюджета Управление и так потихоньку трясет… Выкосим здесь – а это с десяток проектов – дезорганизуем несколько направлений. Не ровен час, до председателя дойдет… Значит, подставимся. Что в итоге? Остановим стайера? Далеко не убежден! Ведь отталкиваемся от голой гипотезы, нащупанной эмпирически и ни одним фактом не подтвержденной. В нашем информационном вакууме лишь такая и могла отколоться. Спрашивается, зачем огород городить? Ведь по дефициту бюджета решение, можно сказать, в кармане!

– То есть как?! – изумился Богданов, еще недавно следивший за беседой, затаив дух.

Полемисты стушевались, посмирнели. Кривошапко жевал губы, коря себя, что сболтнул лишнее. Приоткрывать казначею тайну об их сношениях с Корпорацией в его планы не входило. Богданов даже не знал, откуда взялся третий миллион в «бандероли» Эрвина. Резервы… – отбоярился в свое время Остроухов.

Генерал, напротив, о ляпе подельника и не думал. Понимая, что с Богдановым они с минуты на минуту распрощаются, силился вспомнить: для чего еще, помимо главной задачи – невзначай выведать о подробностях операции «Курьер» в случае, если Куницын в свое время с казначеем поделился – того пригласил. Тужился, однако, недолго:

– Дима, скажи мне, если бандероль так или иначе окажется у Калмановича, и он вложит ее в банк, будь то счет или ячейка, каковы перспективы поиметь зеленые обратно?

– Такие же, как и у грабителя, вознамерившегося взломать Федеральную резервную систему[80], – тотчас откликнулся начфин, и глазом не моргнув. – Тебе не хуже моего известно. Не совсем понимаю вопрос.

– Известно то известно, только от этого не легче… Неужели ни зацепки?

Богданов потянулся к рюмке, лихо закинул жидкость в гортань, крякнул и заговорил, борясь со спазмом:

– Тайна банковского вклада – на Западе священная корова… Суд, полиция и прокуратура, хоть и подспудно объединены по отраслевому признаку, все же у них независимы… Без соответствующего судебного постановления банк не выдаст ни гроша, потрать хоть миллион на адвокатов и прочие издержки. В первооснове же – иск по возмещению материального ущерба, а при нарушении уголовного права – жалоба в полицию. Интересно, в лице кого в той тяжбе выступим? Партнеров, патронов? И идентифицируем себя как – корочками КГБ? Можно, конечно, через подставное лицо адвоката нанять, снабдив добротной легендой. Но стоит Шабтаю лишь намекнуть об истинных заказчиках тяжбы, как поверенный драпанет что есть мочи, прежде вернув нам гонорар.

Теперь о стране юрисдикции. Ответчик – коммивояжер-израильтянин, курсирующий между Ботсваной, Израилем и ЮАР. Пользуясь лазейками подсудности, судебные системы пустятся во все тяжкие, дабы отфутболить иск от себя подальше, обмахиваясь географическим атласом, словно опахалом. Страны-то жаркие, все как на подбор… Но одного, Рем, понять не могу. Облава зачем? Вразрез с первоначальным планом – практически ничего! Сместились только сроки на три недели да и только, задержавшись на полустанке жэ-дэ ветки под именем «Ад». По-видимому, комплект там, мы не сгодились! Снарядил бы еще одну группу парню дорогу стелить! Не уловил я пока, чем первая занята: преследует или прикрывает?

– Довольно! Впрямь книжный червь! С неистребимой жилкой авантюриста в придачу! Угораздило… – Остроухов выплеснул из себя желчь, давившую под кадык. Но, освобождаясь, вдруг засомневался, не поторопился ли. – Не знаешь ты, Дима, многого… Вот и стрекочешь, как студент на коллоквиуме. Карнавалы, коммивояжеры, корочки… На землю тебе пора, а не бабам и ученым книжкам под юбку заглядывать. Жизнь – она другая! Осмотрись, прислушайся! Что услышишь? Виолончель? Нет, брат? Хруст костей! И слюны – полные реки. Текут глотки троглодитов – не дождутся олухов-прожектеров сожрать!

Богданов поморщился – то ли на пафос, примитивно зоологический, то ли и на «хруст костей», в итоге им расслышанный…

– Ладно, Рем, чего я там не знаю? – Казначей продолжал кривиться, протирая набухшие веки.

– Того, что Калманович тягу дал!

– Собственно… а что ему оставалось? – скорее обращаясь к самому себе, нежели к коллегам, чуть погодя отозвался Богданов. – Компенсации от «Люфтганзы» дожидаться? По существующим нормам: двадцать долларов за килограмм, ручная кладь не в счет. В ней, по-моему, гонец передачу вез… Докажи он с Эрвином родство, еще тысчонка перепадет. На носовые платки – в самый раз. Ему, похоронившему мечту, их еще менять и менять… Но, думаю, не тот он хлопец: похоже, новых партнеров ищет. Знаю эту породу… Такие, как Шабтай, не останавливаются. Кстати, а как давно?

– Что давно? – напомнил о себе Кривошапко.

– Как давно исчез? – уточнил казначей.

Остроухов напустил на себя многозначительный вид, давая знать: довольствуйся тем, что услышал. Самоустранился и Кривошапко, отправившись в туалет.

Уходя, опер странно повел плечом, будто трусливо, но скорее, невнятно как-то. Тут казначея прошибло с головы до пят. Он вновь вспомнил, как на летучке, созванной по следам крушения «Боинга», на его запрос «Какие инструкции Шабтаю?» Куницын черкнул пару слов и, показав Главному, скормил их коллективный труд бумагорезке.

– Боюсь, Рем, прозрачно все, – не дождавшись ответа, заговорил Богданов. – Как душою не противился, но, встречаясь в Берлине с Шабтаем, твоего плана держался. Мы зря его стращали, я возражал, если помнишь. Тот маскарад, по сути, апродуктивен. Арест на КПП «Чарли», недвусмысленные угрозы, озвученные с твоих слов… Говорил не раз: бизнес и угрозы – несовместимы. Партнеры, подрядчики, персонал – в здоровом образовании другого не дано. Силою одни лагеря строят. Почти не сомневаюсь: наше уравнение Калманович вычислил, понял, кто кукловод. Ищи теперь ветра в поле! А может, и не нырнул, пристроили куда подальше?… А, товарищ генерал?

– Откуда забота эта, полковник? Не спроста… – Остроухов, закрыв руками нижнюю половину лица, уставился на казначея, как прожектор.

– Рем, повторяться не в моих правилах, хоть я и гуманитарий. Тем не менее поясню еще раз: я жить и работать хочу! К превеликому сожалению, на родине не вышло. Чтобы обрести соответствующее моему уровню и чаяниям занятие, в свое время залез в шпионское дерьмо, за отсутствием выбора. Не понимал: вирусология, чем мы занимаемся, поприще для самоубийц. Рано или поздно сам подцепишь, заразишься. Рем, мы с тобой смертельно больны, ботсванский проект – единственное противоядие! Перебирать здесь нечего, инкубационный период – в прошлом! Промедлим – закопают в братской могиле или скопытимся от инфаркта, видя, как последние ценности рушатся. Отмыкал свое, хватит! Подытожу… – Богданов резко приземлил руки на стол. – Хочешь, воспринимай как угрозу, а хочешь, как информацию к размышлению. Без меня вам два «лимона» в оборот не вернуть, остановите вы Эрвина с передачей или нет!

Оберопер объявился столь же внезапно, как и бесшумно. Навис над столом, опираясь о спинку стула. Кривошапко ухватил один ультиматум, но большего ему и не нужно было. Все яснее ясного, куда уж более.

Казалось, Остроухов внимательно слушает. Но кого? В комнате-то ни звука! Должно быть, самого себя…

Никакой психастении за ним прежде не замечалось, но это на коне когда… Со дня ливийской катастрофы его подменяла тень, лишь изредка напоминавшая о былом величии. За ней метался, тужился обычный, во многом неприметный человек. В скоплении люду – не обратишь внимания.

Богданов сник и, как его некогда несгибаемый патрон, артефакт былого величия империи, уткнулся взглядом в стол, но не в раздумьях, а в изнеможении. Впрочем, ничего удивительного: прилив разновекторных эмоций рано или поздно опустошает.

Если бы оба смогли взглянуть на Кривошапко, то изумились бы – настолько тот пристально наблюдал за коллегами, переводя взгляд с одного на другого. Казалось, готов просверлить им черепа, лишь бы прочитать намерения.

– Дима! – напомнил о себе Остроухов наконец. Его взор отсвечивал приступ чертей. – К чему ты клонишь? Довериться еврейчику, носатой попрыгунье? Смотри, первая же передряга – и он в кусты. Не успели мы воскреснуть – вновь в чан с кипящей смолой? Сюда нас тащишь?

– Рем, Святое Писание – с чего бы это? В Бога ты не веришь, даже в дьявола! – Богданов вымученно улыбнулся. – Совет тебе: не суди о том, в чем не разбираешься. Для тебя носатые – не более, чем персонажи срамных анекдотов, изгои, отверженные тупорылой системой. Ты их совсем не знаешь. Да и откуда? В аппарате евреев по известным причинам – ни одного. Ты сам – круглые сутки в четырех стенах своей кельи, за границей ни разу не был… Вот и питаешься огрызками дешевого антисемитизма, отрыжкой средневековья. И то, что наша держава завязла там, ни в коей мере тебя не оправдывает. Мозги у тебя, дай бог, нам всем вместе взятым! Причащаю несведущих, говорю об этом впервые. В большом бизнесе иудейское вероисповедание – благоприятный фактор, при равенстве у претендентов на пост достоинств – перевешивает.

В Штатах евреи – заметная, влиятельная прослойка руководящего звена мега-концернов, крупнейших банков, всего делового сектора. И никого не смущает, что многие из них – действующие или будущие агенты влияния Израиля, интересы которого далеко не всегда совпадают с американскими. Как ты думаешь, почему? Коммерция, бизнес – это их, не отнять! Все прочие соображения – вторичны. Ограничусь единственным аргументом: современная банковская система – детище семьи Ротшильд. Такое только в мозгах, изощренных скитаниями, и могло родиться. И этот ряд можно тянуть до бесконечности…

Теперь о самой персоналии. Едва вчитался в его коммерческое предложение, как увидел: автор – незаурядная личность. Почему? Я усек сразу: он нигде серьезно не учился, одним наитием берет. И действительно – выяснил из дела – что-то там в Каунасе и какие-то коридоры в Иерусалиме, везде бросал на полпути. Командируя в Израиль, мы ему даже диплом об окончании вуза справили. В любом случае, его ученичество от экономики и финансов – как мы от бразильцев в футболе. Однако, хватая по вершкам, но звериной хваткой, составил цельную картину западного бизнеса. И не воображением выстроил, а ориентируясь в реалиях, будто Гарвард за плечами и не одна пара штанов просижены в Международном банке реконструкции и развития. Заметь, всего за восемь лет жизни вне совкового диктата. И не в Лондоне, финансовой столице мире, а в окраинном Израиле, полусоциалистической стране, где доля государственной экономики близка к пятидесяти процентам.

В его идее и намека на прожектерство, все выкладки с двойным запасом прочности. То есть при идеальной состыковке компонентов – выход на два-три порядка выше им прогнозируемого.

– Ты закончил? – прервал казначея Остроухов. – А то хотел Кривошапко шепнуть: не ровен час, засну – толкни под бок. Так ты гладко, на одном дыхании декламировал. – Остроухов от души рассмеялся. – Ой, Дима, пока ты свой ультиматум-меморандум зачитывал, я отвлекся. Со стороны на нас захотелось взглянуть… Прелюбопытная акварель получается: стоим в очереди в заготконтору, сдаем шкуру неубитого медведя. Собачимся, локтями лупим – где друг друга, а где самих себя. Только Эрвин по большей мере святой дух, витающий в запуганных, чуть отошедших душах. Наших, разумеется. Вначале пусть человеческое обличье обретет, на свет божий выкарабкается. И себя вспомнит, пример такой имеем. – Остроухов вздохнул. – Смотришь, и сумка инкассатора найдется… А сейчас по домам, для нас с Андреем – с пересадкой на Лубянке. Хорошо бы не до утра…

Богданов жал на газ, но в меру – чуть более ста. По обыкновению же гонял без оглядки, приструнивая себя лишь когда хандрила или, как сегодня, беспризорничала душа.

После двухнедельного провала в склеп безучастности полковник вновь ощутил себя Казначеем. Тем прежним, с заглавной буквы. Воскрес вкус жизни. Его хотелось слизывать, вдувать в легкие, им дышать. Взбудоражил позыв плотского, не навещавший с той самой злосчастной ночи. Тотчас обуяло: доехать до автомата и позвонить Леле, его последней пассии. Знойной татарке или башкирке – справиться не успел или, скорее, до фонаря было.

Что с волочилы взять? Леля – так Леля, лишь бы в именах не путался…

Взглянув на часы, Богданов фыркнул: почти полночь. Хозяйка, у которой квартирует Леля, если и ответит, то пошлет. Полковник усмехнулся – в Ботсвану. Нарушителям норм риска, хоть и резиновым, там место…

С новым витком событий Богданов почувствовал себя на порядок лучше, но на зыбком перепутье зашустрил, суя нос в щели, коих в картинке дня растрескалось множество.

В первой засветился Шабтай, взлохмаченный, в мыле, семенил по подворотням, озираясь. Начфин хотел было его окликнуть, но передумал. Люди дела из пустого в порожнее не переливают. Было бы чем…

Вспомнил поганый взгляд Кривошапко, брошенный исподтишка, когда прощались, он жег его до самой машины. Взявшись за руль, в некоем озарении ущучил: опер – опасный враг проекта. А значит, его самого, Шабтая, и, не исключено, Остроухова. В том, что склонит генерала вернуть все на круги своя, Богданов почему-то не сомневался.

Объявилась внезапно Зина. Стоит у своей двери, простоволосая, прислушивается, щелкнул ли замок? Пошлепала к кровати обратно, показалось.

Завалился к Куницыну на поминки жены. Алексей чернее тучи, водка не берет, хоть и челюсть отвисла. Рядом с отцом сын дивной, былинной красоты, блондин с голубыми, умными глазами. Неужели всем на зависть орел безвозвратно ослеп?

Богданов вздохнул – своих детей Бог не миловал. И уже не одарит – Зина бесплодна. Вместе с тем подружки, коих без счету менял, от него регулярно залетали. Воспринимая, как недоразумение, лично водил их на аборт. Данный перед богом обет – не расставаться с Зиной – колики отцовства глушил в зародыше.

Незаметно Богданов вернулся к реминисценциям, нахлынувшим на даче Остроухова, в истоки, наивное, но столь вольготное для души далеко. В автомобильную и гангстерскую столицу Штатов – Чикаго, куда его судьба забросила в шестидесятом, двадцать лет назад.

Он прибыл в США по студенческому обмену с подачи самого Никиты Сергеевича, первого владыки Всея Руси, отважившегося пересечь океан. То ли носками щегольнуть, то ли ботинками домашних умельцев – из кожи, поставленной еще по ленд-лизу…

Где-то в перерыве между банкетами и поиском рецепта, как свою страну прокормить, подмахнул Хрущев и договор об обмене студентами.

– Почему бы и нет! – воскликнул Никита, ознакомившись. – Кто, как не я, отчизну на всеобщее среднее образование благословил!

Группу отбирали недолго – всего-то тридцать мест. Зампредседателя Совмина, утверждавший список (надо же – других забот не хватало!), изумился: одни знакомые фамилии! Что за ералаш? Откуда сброд переростков, заматеревших еще в горниле Большого террора и коллективизации? Вознамерился было вызвать помощника, когда сообразил: соискатели – чада высокопоставленных номенклатурщиков, не они сами. Чертыхнулся, посопел и с молниями в глазах черкнул резолюцию: «Половину отчислить, доукомплектовав представителями рабочего класса и крестьянства из глубинки!»

Доукомплектовали, заменив всего-навсего одного. Тот и так выбыл по болезни. Для галочки призвали Диму Богданова, четверокурсника пермского пединститута, сына потомственного рабочего и швеи.

Областному отделу образования директива из Москвы поначалу не давалась. Ну и вводная: студент-экономист, свободно владеющий английским, из рабочих в придачу. Институт экономики и финансов – откуда он в Перми?

– Всем молчать! – заорал начальник отдела в разгар дискуссии. – В пединституте – английское отделение, две группы, по двадцать в каждой. Немедленно туда! Гегемон-отличник не отыщется, биографию с зачеткой переписать. Но не позднее завтрашнего – кандидатуру на стол! Стипендию за полгода и до Москвы провожатого! Чтобы глаз не спускал и сдал под расписку! Экономисты – эка невидаль! В Союзе любая кухарка, как минимум, управдом потенциале! Безъязыкие, только мы… Было бы желание – решение найдется!

К превеликой радости чиновной братии, гегемон-отличник нашелся, хоть и в единственном числе. Все, что оставалось, довезти до столицы и отрапортовать.

Ознакомившись с досье Димы, в Нью-Йорке пришли в замешательство: как быть? Отправлять обратно? В контракте-то об отчисление ни-ни… И за чей счет? Обмен по взаимозачету, русская группа на американскую в СССР, в смете – только общежитие и питание. Да и парень, в общем-то, ничего, угловат только. Но горит, ученым рвением так и пышет. И главное: в руках не «Теория восстания», а пачка рекламных листков. В метро, пока ехал, видать, насобирал. Ох, уж эти русские! На карманные расходы поскупились! Вот вместо газет и читает…

– Learn American, rookie[81] – вручая билет до Чикаго, благословили в офисе Регистратора[82]. Подальше от столицы свободного мира, но на факультет экономики все же.

Чикагцы долго ломали голову, в какую группу определить. Фактически, у парня один аттестат зрелости. Английским – не то чтобы не блещет, заголовками изъясняется, казацким гиком отдает. Неужели Совдепия одной риторикой кормится? «Daily Worker»[83], по сравнению со слогом парня, буржуазная газетенка. Что такое insurance policy[84] не рубит…

Посовещавшись, администрация его определила в подготовительное отделение для иностранцев. С тайваньцами и пакистанцами английский зубрить… Контракт – святое дело, кровь из носу выполнять.

За каких-то три месяца Дима исправно зарычал. American ухватил не в университете, а в закусочной, куда устроился мойщиком посуды. Выделялся тем, что был единственным белым среди чернорабочих. В дни зарплаты закупал учебники и пособия, а все свободное время – грыз университетскую программу по экономике. В свои планы при этом никого не посвящал. К концу года поразил ректорат: готов экзаменоваться по половине учебной программы. Те чуть не офигели: не просквозило ли на ветрах свободы? Может, подвох какой? Красный как-никак…

Впрочем, уставом университета экстернат не воспрещался, но с оговоркой: на усмотрение деканата. Экономисты выкаблучиваться не стали, экзаменационное место выделили.

Отстрелялся Дима с блеском, одним махом перепрыгнув с подготовительного отделения на третий курс. Причем не в общий поток, а в группу золотых мальчиков, подобранных для Мильтона Фридмана, восходящей звезды новомодной экономической доктрины – монетаризма. Собственная альма-матер, так сказать.

Мильтон на первых порах морщился. Не понимал, о чем в деканате думали. Ему визажисты гримас капитализма нужны, плоть от плоти американской вольницы, а не потомок отрядов продразверстки. Одно дело заучивать километры текста, и даже щелкать, как семечки, формулы, чем паренек – не отнять у него – блещет, но совсем другое – продуцировать смелые, новаторские идеи.

Между тем Дима освоился и среди вундеркиндов. Более того, выдвинулся в число лучших. Фридман часто ставил его в пример, щеголяя: «Наш Дмитрий – вовсе не false[85], посредством таких, как он, русские весь мир перестроят. Если с себя начнут…»

Через год Димину научную статью тиснул «Economist», разумеется, под псевдонимом. Протолкнул Мильтон, он и редактировал.

Тем временем бакалаврские экзамены приближались. Университет снесся с Москвой, рекомендовал продолжить учебу, взяв курс на докторат. Минпрос откликнулся без проволочек – отправил Диме обратный билет. Вылет – на следующий после инаугурации в бакалавры день.

Одному Диме было известно, каких сверх усилий диплом Summa cum Laude[86] ему стоил. Не потому, что нормативные четыре года он втиснул в два, не считая года в подготовительном. На способности не жаловался – мудреный, перегруженный статистикой материал прочитывал всего раз, большего и не требовалось. Но для того, чтобы постигнуть многообразие западного уклада, проникнуться его духом, ему, эскимосу из страны полутюремного волюнтаризма, пришлось все свои органы заменить на транспланты и запустить организм по-новому.

В ученичестве Диму никто не поддерживал, разве что Фридман. Да и тот по большей части морально. Группа функционировала, как сугубо организационно-административная единица. Духа бескорыстного товарищества, к чему он привык в родном институте, и в помине. Дима не обижался. Видел: так устроен этот мир. Индивидуум в нем погружен в самого себя, сконцентрирован на достижении цели, сугубо личной. Общинное в нем не более, чем оглядка на условность, традицию. Совсем не как у русских – щедрая, хоть и безалаберная душа.

Попав в золотую группу, Богданов бросил подработку – из-за плотного графика занятий времени хронически не хватало. Скоро Дима основательно обносился. О карманных расходах в Москве то ли позабыли, то ли сознательно нацелили на подножный корм. Дескать, и без того облагодетельствовали, крутитесь.

Впрочем, кроме как в самолете, с соотечественниками он больше не пересекался – учились они в других городах. Как обстоят дела у них, понятия не имел.

Сосед по комнате в общежитии подсказал: обратись в благотворительный фонд для неимущих.

– Я не гражданин, – возразил Дима.

– При чем здесь гражданство? На то она и благотворительность! – внушал компаньон-американец.

И на самом деле помогли: одели с головы до пят на складе поношенной одежды.

На следующий день Дима шел в университет грудь колесом. Одежки все, правда, не по размеру – где трещат по швам, а где топорщатся. Зато фирменные, американские!

У соучеников из группы на лицах ехидные улыбки, за спиной переговариваются, кивая в его сторону.

Что за слова такие «агой, ахохем»[87]? Какие-то необычные, будто не английские. В одном не сомневался – терпкие, обидные.

Вернувшись в общежитие, Богданов перелопатил все словари, пальцем даже водил, но слов таких не обнаружил. Спросил компаньона: «Может, сленг какой?»»

– Отстань, спать хочу, – тот отвернулся.

Диме, напротив, спать не хотелось. Им завладело малоизведанное, но интригующее чувство. Оно конфликтовало с его натурой, зацикленной на одержимости преуспеть. При этом залог успеха – опираться только на самого себя и главное, не искать на стороне виноватых. Втемяшившиеся, не несшие смысловой нагрузки фонемы подтолкнули к открытию: его соученики по группе, как и сам гуру Фридман, на американцев не похожи, являя собой в корне отличный от англо-саксонского тип. Не задумывался он об этом по одной причине: ему, рожденному в русской глубинке, на все этнические различия и оттенки от природы наплевать.

Пройдут годы. Богданов проникнет во властный бомонд Страны Советов, узнает: небезуспешно культивируемый режимом интернационализм на некоторые этносы распространяется лишь декларативно. Родиться евреем, немцем или, скажем, греком означает всю жизнь нести клеймо изгоя, быть меньшинством, негласно, но продуктивно выталкиваемым на задворки.

Повзрослев и набравшись житейского опыта, нежданно-негаданно для себя откроет: его американские соученики – не кто иные, как евреи, потомки выходцев из Белоруссии, Украины, Молдавии.

Со временем он заведет знакомство с некоторыми из их советских собратьев. Один из них, наконец, утолит его любопытство, поведав смысл слов «агой, ахохем». Открытие глубоко ранит, но отношения к евреям, как нации, не изменит. Осознание их огромного вклада в мировой прогресс, дивная подвижность мышления, в чьей среде сформировался как экономист экстра-класса, подомнут обиду, которая со временем присохнет коркой, а потом и вовсе рассосется.

Богданова занесло в американские дали неспроста, совсем не случайно. Брошенная генералом в адрес Шабтая «закорючка», разворошила прежние, будто давно увядшие сомнения, привнесла в них новый, националистический, привкус.

Полковник проталкивал ботсванский проект, опираясь исключительно на свой авторитет. Если Остроухов слыл идеологом, организатором советской разведки, то он – ее легкими. За фондами КГБ за рубежом велась не затихающая ни на день охота. Более того, в середине семидесятых западные правительства объявили войну капиталам сомнительного или криминального происхождения, равно как и образованиям, вовлеченным в их отбеливание, легализацию.