Мальчики из провинции

– Бу! – раздался вдруг за спиной резкий выкрик. Влас опоздал напрячься и невольно вздрогнул. Обернулся, ловя взглядом неуловимое в сумерках движение, успел разглядеть длинную косу, пестрядинный, но в сумерках – серый, сарафан, очелье, память подсказала – шитое золочёной канителью.

Акулина.

Акуля.

Акулька.

– Ага, испугался! – девчонка торжествующе рассмеялась, присела рядом с ним, заглянула в лицо. Глаза её казались карими или даже черными, хотя Влас знал – они серо-зелёные. – Здравствуй, на все четыре ветра, Власий!

– И тебе поздорову, Окулина Спиридоновна, – нехотя ответил Влас, почти не шевельнувшись и нарочито окая.

– Тьфу на тебя! – девчонка своенравно топнула по мягкой, едва заметной по весеннему времени, травке кожаным выступком7. Влас едва заметно усмехнулся – ишь, какова, в домашних выступках по морскому берегу… достатком похваляется. А Акулька уже тормошила его за плечо. – Чего молчишь, как сыч?! Про что задумался?!

– Про Рачьего Царя, – ляпнул мальчишка чистую правду.

– Нашёл про что думать, – повела плечиком девчонка. – Чего думать-то про него?

– Поглядеть бы на него, – не сдержал Влас улыбки.

– Что – совсем дурак? – Акулина даже покрутила пальцем у виска. – Кто живой-то остался, из тех, кто видел его?!

– Да уж остался кто-то, – возразил мальчишка, по-прежнему задумчиво-мечтательно глядя куда-то в морскую даль, туда, где Белое море серебряными волнами переливалось под тоненьким серпиком новорожденной луны. – Кто-то ж про него рассказал… если не брешут люди, вестимо…

Помолчали несколько мгновений – спокойно-рассудительное настроение Власа передалось и девчонке, она притихла, тоже глядя куда-то в море, до которого здесь, у берега Поньги, было всего вёрст пять. Потом спросила, словно невзначай:

– Слышала, ты уезжать собрался?

– Да, – помолчав мгновение, коротко ответил Влас. Говорить не хотелось. Да и не о чем было особо. Отъезд его – дело решённое. И не сегодня решённое.

– В Петербург вроде?

– Туда.

– Отец сегодня котляну у себя собирает, – сказала девчонка вроде о другом, а на деле – всё о том же. – Он тоже прослышал… спрашивал, в море пойдёшь ли?

Влас промолчал, по-прежнему глядя в морскую даль. Ответил, когда Акулина уже перестала ждать.

– Пойду, должно быть.

– А пойдёшь, так хоть пришёл бы! – сказала она, вставая. – А то отец какого другого зуйка8 в артель возьмёт.

Прийти, конечно было надо. Обычай такой.

Влас искоса глянул на девчонку – она смотрела как обычно, с лёгкой хитринкой во взгляде. Не поймёшь, то ль и правда отец ей чего наказал, то ль сама выдумала.

Выдумала, не выдумала, а котляну её отец и впрямь собирал. И показаться, конечно, было надо.

– Можно подумать, котляна двух зуйков не прокормит, – пробурчал, подымаясь на ноги, Влас. – Пошли, покажусь отцу твоему.

Акулина легко пробежала по берегу, прыгая с камня на камень над поросшим редкой травой песком («Коза», – усмехнулся про себя Влас), соскочила на мостовины – широкие плахи из расколотых вдоль брёвен, уложенные на поперечные лаги – из щелей между мостовинами пучками торчала трава. Обернулась к Власу – тот не спеша шел следом, топча траву и песок тяжёлыми броднями тюленьей кожи. Обернулась – и мальчишка на мгновение остановился.

Закат отгорел, солнце скрылось за поросшей густым сосняком каменной грядой. Только багровая полоса резко очерчивала корявые скалы и валуны, отделяя их от прозрачно-бледного северного неба, низко нависшего над серебристой водой. А в закате замерла девичья фигурка – плотно облегший сарафан, рубаха с широкими рукавами, коса в руку толщиной – ничего этого не было видно, только точёные обводы в тяжёлом пламени вечерней зари.

– Ты чего там, заснул? – весело окликнула Акулька, но Влас только вздрогнул, словно и впрямь просыпаясь, и прибавил шагу. Полагалось отшучиваться, но он не умел.

И не любил.

Дом Акулины большой, с крытым двором, жи́ло, двор и стая под одной кровлей – ко́шель. В таких домах вокруг жило много народу, в Онежском гнезде – больше половины. Да и Смолятины, семья Власа – тоже, невзирая на своё дворянство. Недавно, впрочем, заслуженное.

В волоковых оконцах летней горницы, отволочённых по весенней поре, виден был тусклый пляшущий свет лучин, метались тени, слышались голоса. И впрямь, похоже, пирует Спиридон Елпидифорыч, – отметил про себя Влас, подходя мимо взвоза к высокому крыльцу. Краем глаза отметил свежие выщербины настила на взвозе – совсем недавно то ли что-то ввозили на поветь9, то ли наоборот, вывозили. Сети вынимали, не иначе, – догадался мальчишка, и тут же эти сети увидел – растянутые с места на шест, они висели вдоль речного берега – в Онеге по-прежнему селились северным побытом, камницей, – ни улиц, ни заплотов, дома стоят как душе любо. Не Архангельск всё же, хоть и велено считаться городом ещё при Екатерине Алексеевне.

Крыльцо под ногой не скрипнуло ни единой ступенькой – плотно пригнанные плахи не шелохнулись ни под шагами Власа, ни, тем паче, под лёгонькими выступками Акулины. На крыльце, привалясь косматым боком к резному баляснику10, лежал здоровый пёс. Заслышав незнакомые шаги, он заворчал, приоткрыл глаза, но тут же признал Власа и ворчание стихло. Пёс несколько раз лениво ударил толстым косматым хвостом по половицам и вновь закрыл глаза.

– Ну, пошли, чего стал? – нетерпеливо позвала Акуля. – Молчана боишься, что ли?

Нет, Молчана он не боялся. За два лета, которые Влас отработал у Акулининого отца зуйком, они с псом привыкли друг к другу, и, захоти Смолятин обокрасть купца, Молчан бы, пожалуй даже не гавкнул, пока мальчишка лазил бы в сусеки и рыбные лабазы.

В просторных сенях было почти темно, только слабый сумеречный свет сочился в прорубленное в стене окошко, затянутое бычьим пузырём. Угадывалось в полутьме что-то огромное, словно из жердей сопряжённое.

– Осторожнее, – негромко предупредила в темноте Акуля. Она была где-то рядом, шуршал сарафан, и от этого шуршания и от её близости Власа вдруг обдало жаром, стало не по себе. Вдруг представилось… такое представилось, что и ни в какие ворота не лезло. – Не споткнись, тут кросна стоят, их сегодня только из дому выставили, да не разобрали. Да столы красильные.

Спиридон старался не упустить никакой возможности разбогатеть. Летом ходил в море, водил артель из родни, вербовал покрутчиков, гарпунил зверя, ловил и солил рыбу, возил в норвеги архангельский хлеб… многим находилось дело в широком хозяйстве онежского купца. Зимой весь огромный дом Спиридона заполняли прялки, кросна и красильные столы – девки и бабы пряли, ткали и красили ткани, наводя резными досками печатный узор на льнах.

Налететь в темноте на громоздкие кросна и впрямь было невеликой удачей. Чувствуя, что щёки его начинают пылать, Влас ощупью пробирался через сени, а в голове стучало – а ну как под эту ощупь сейчас Акулька попадётся…

Дверь распахнулась, из жила сладко пахнуло в сени запахом горячего хлеба, браги, жареной и варёной баранины, солёной и печёной рыбы – треска, камбала, палтус. Вместе с запахами пролился в сени и тусклый свет. Смолятин облегчённо вздохнул – Акулина стояла уже около самой двери, почти на пороге. Но от взгляда, который девчонка на него метнула, кровь опять ещё сильнее прилила к щекам.

– Батюшка, он пришёл! – крикнула Акулина через плечо в горницу, всё ещё призывно глядя на мальчишку, потом крутанулась так, что сарафан взвился парусом, и скрылась где-то в глубине избы.

В горнице было душно. От печи, топленной с утра, всё ещё тянуло жаром. За длинным столом – пятеро мужиков, уже изрядно выпивших, на столе – бутылки и крынки, резные деревянные блюда. В красном углу, под тяблом с потемнелыми от времени ликами старого письма – хозяин. Широкоплечий, стриженный в кружок, мужик в красной рубахе, в жилетке серого сукна наопашь, с широкой, опрятной бородой. В распахнутом вороте рубахи мечется серебряный крестик на посконном гайтане.

– Аааа, – протянул Спиридон, увидев Смолятина. Влас остановился, настигнутый внезапной робостью, за которую немедля на себя разозлился. – Власий! Проходи, проходи!

– Здорово ль ваше здоровье на все четыре ветра? – выговорил Влас, подходя ближе к столу и стараясь держать голову выше. Не холоп ты! И не простой покрутчик!

– Здорово, здорово, Власе, – хмель со Спиридона сползал клочьями, словно обмороженная или ошпаренная кожа, глаза уже глядели трезво и умно. – Ну что, пойдёшь нынче с нами в море? Или мне другого зуйка искать?

– А это уж твоё дело, Спиридоне Елпидифорыч, искать или нет, – недрогнувшим голосом сказал Смолятин. – В море пойду, коль возьмёшь… на прежних условиях. Почти прежних…

– Почти? – непонимающе переспросил купец, вцепляясь в него взглядом. – Почему – почти?

– Не на всё лето, – сглотнув, ответил Влас, стараясь изо всех сил глядеть прямо. – На пару месяцев. До Иванова дня.

– А потом?

– А потом… потом мне в Питер надо, – твёрдо ответил Смолятин, выпрямляясь.

– Мы на Матку пойдём, – напомнил Спиридон, насмешливо улыбаясь самыми уголками губ. Улыбка терялась в его густой тёмно-русой бороде, густо побитой сединой. – Не воротимся до осени, никак до Покрова даже. Ты как воротиться собрался?

– Ну так за рыбой да ворванью же шхуна придёт! – возразил Влас. – Как раз на Ивана! С ними и ворочусь!

– Орёл, – одобрительно сказал Спиридон, довольно косясь на сидящих за столом мужиков. Они притихли, и Влас вдруг понял – это старшие котлян Спиридоновой а́рабы11.

Спиридон вдруг довольно выпятил голову и покосился на старших. Выхваляется, сука, – понял вдруг Смолятин, гневно раздувая ноздри. – Гляди, мол, мужики, как дворянин ко мне зуйком крутится!

Впрочем, купец, глядя на Смолятина, почти тут же понял, что слегка пересолил и сменил тон.

– А отец твой что на то скажет? – озабоченно спросил он. – Я слышал, он нынче вовсе не хотел, чтобы ты в море ходил. Успеешь ли в Питер-то, с Иванова дня?

На короткое мгновение Влас засомневался – а ну, как и впрямь опоздает? Но почти тут же отбросил сомнения.

– Успею, – решительно сказал он. – А отец нынче в Архангельске. Не запретит.

2

Логгин Смолятин служил на Беломорской флотилии, мичманом на шестнадцатипушечном бриге «Новая земля». Быть в мичманах на середине пятого десятка – невелика заслуга. И сколь велика, если знать, что до того, как стать мичманом, много лет прослужил онежанин Логгин Смолятин сначала матросом на Балтике, потом боцманом… ходил во Вторую Архипелагскую экспедицию, бился и с турками, и с французами на Ионических островах. И только в битве у Святого Афона, когда адмирал Сенявин в пух и прах разнёс в полтора раза сильнейшую по орудиям турецкую эскадру капудан-паши Сейид-Али, Логгин стал офицером.

«За храбрость при абордировании турецкого флагмана», – любил повторять, подвыпив, отец.

Впрочем, скоро оказалось, что быть храбрым в бою – мало для того, чтобы стать на равной ноге с офицерами. Про то, как его встретили в Питере, отец предпочитал молчать. Равно как и про то, почему и как он попал служить на Беломорье. Должно быть, кто-то наверху, какой-нибудь слизняк в золотых позументах, задвинул офицера-простолюдина подальше от Балтики, чтоб не мозолил глаза адмиралам, привыкшим плавать по Маркизовой луже. На Белое море его, благо он сам оттуда. И поехал мичман Смолятин служить в Архангельск, ближе к родным местам, к родине своей и жены.

Влас тоже родился здесь, на Онеге.

Отца видел только зимами – каждое лето отец пропадал в Архангельске, но по большей части, на береговой службе. А после того, как пять лет назад Андрей Курочкин на Соломбале построил для Беломорья новый бриг, отца, наконец, взяли и в экипаж.

Мичманом.

В сорок лет.

Отец не обижался.

Служба важнее личных обид, – сказал он однажды сыновьям. Влас согласился – он готов был глядеть отцу-герою в рот и слушать любого его слова. Старшему брату, Аникею, видно было, что эти отцовы слова не очень нравились, но он смолчал, не желая спорить. Отцу вместе со званием даровали и дворянство, с того старший Смолятин смог пробиться в Морской корпус. И не только пробиться, но и выучиться.

Влас в прошлом году, глядя, как при отцовых словах лицо Аникея вдруг враз замкнулось, резко очертились скулы, сузились глаза, дал себе обещание – выспросить у брата, что не так. Но за короткое время братнего отпуска поговорить с Аникеем так и не удалось. А потом брат уехал обратно в Кронштадт.

Но ведь отец прав!

И служба важнее личных обид!

Или – нет?

Влас с досадой стукнул по колену кулаком и поднялся на ноги. Над Онежской губой уже царила полная ночь, хотя светло было, словно днём. Лето. Северные ночи светлы. Тёмной приземистой тенью висел вдалеке над водой Кий-остров, совсем рядом журчала на заплотах вода Онеги. Засиделся и сам не заметил, пора бы и спать укладываться. Ночи-то осталось – пара часов всего. На рассвете котляны отходят в море, и опоздавшего ждать не станут.

Дверь еле слышно скрипнула сзади (давно не мазал петли, – отметил про себя Влас), и на пороге возникла закутанная в полушубок (холоден на Белом море май) фигурка матери. Влас слегка отступил назад под её взглядом, сошёл с крыльца на мостовины – двора у них не было, так же как и у всех в Онеге.

– Надумал всё же? – с упрёком спросила она. Шёпотом спросила, но шёпот отдавался в ушах колокольным звоном. Влас покаянно опустил голову. К чему слова, если всё понятно и так.

– И чего тебя туда несёт?! – всплеснув руками, воскликнула мать уже громче. – Ведь не бедствуем мы! Да и не к лицу тебе…

Влас молчал. Чего говорить зря, если он и сам не может объяснить, почему опять идёт в море. Просто знал – надо.

– Или ты из-за Акульки? – подозрительно спросила вдруг мать, уперев руки в боки. – Ну, говори!

– Чего говорить? – внезапно охрипнув, удивился Влас материному напору. – Нечего и говорить тут…

– Не увиливай! – в голосе матери звякнуло железо. Словно столкнулись ухват с чугуном или кочергой. Она заметно погрознела – кровь буйного Ряба Седунова сказалась в своей правнучке. – Говори, как есть – из-за Акульки с её отцом в море идёшь?!

– Вот ещё! – возмущённо вскинулся Влас. Он не лукавил – никогда он не думал об Акулине как о своей подруге, невесте, жене, наконец. Никогда. Только вчера, у Спиридона в сенях… и то там больше было смутного и невнятного опасения, что Акулька сама чего-то захочет, чем желания, чтобы она этого захотела. – Чего тебе в голову-то взбрело?! Не было у меня и в мыслях даже!

Он почувствовал, что краснеет

В мыслях-то было что-то, Власе, не отпирайся.

– А с чего тогда?! – не уступала мать, подшагнув ближе и пристально глядя на мальчишку. – Ну?!

– А чего? – невнятно сказал Влас, отводя глаза.

– Ты вообще понимаешь, что для нас это вообще-то позор? – тихо спросила она наконец. Влас обессиленно опустил руки, понимая, что ещё несколько слов – и она его переубедит. – Мы дворяне теперь…

Ну да, дворяне, – Влас горько усмехнулся. – Новодельные. И от мужиков отбились, и к дворянам не приросли. Так и болтаемся, как дерьмо в полынье. И те нас ненавидят, и другие презирают. Ни богу свечка, ни чёрту кочерга.

Вслух он, вестимо, этого не сказал. Ещё не хватало обижать мать, которая дворянством мужа неложно гордилась.

– Работать – позор?! – тихо спросил он, упершись взглядом в ступеньку под её ногами. – А как же «в труде будет тебе хлеб твой»… или как там?

– В труде, – неуступчиво кивнула мать. – Но у каждого свой труд. У кого-то – рыбу ловить, а кому-то – корабли водить.

– Вот я и учусь… корабли водить, – упрямо сказал он.

– Не лукавь, – бросила она, уже смягчаясь. – Ты год на шкуне в норвеги ходил, да год зуйком покрутничал, неужто до сих пор морское да парусное дело не постиг?

– Постиг, постиг, – процедил он, глядя в сторону.

Он, наверное, и сам не смог бы объяснить, какая такая нужда его опять тянет в море. Ведь не желание же Матку12 посмотреть, в самом-то деле – чего он там не видал? Утёсы, валуны да льды. Влас со слов отца отлично знал, как эта самая Матка выглядит – мичман Логгин Смолятин в прошедшие два года на «Новой Земле» побывал на Матке дважды – лейтенант Фёдор Петрович Литке водил бриг описывать берега островов. И в этом году пойдут снова.

Вот там мы с отцом и встретимся, – ехидно сказал сам себе Влас. – Там он мне зад и отполирует. Корабельным линьком13.

Нет.

Не отполирует.

Отец поймёт.

Что он поймёт, если ты сам точно ничего не понимаешь?

Влас только мотнул головой, отгоняя навязчивые мысли. Поднял глаза и посмотрел на мать. Она уже молчала – поняла, видимо, что словами его не переубедишь.

– Ладно, – сказала она устало. – Делай, как знаешь. Но если опоздаешь в это лето в корпус, пеняй потом на себя. Упрямый баран. Весь в отца…

– Будто бы только в отца, – пробурчал мальчишка, утыкаясь лбом в материнское плечо. Сейчас, ночью, их никто посторонний не мог увидеть, и он мог себе позволить такую нежность, постыдную для мальчишки в его возрасте в иное время. – Сама ж рассказывала про прапрадеда Ивана…

Ещё б не рассказывать.

Пращур со стороны матери у Власа был знаменит на всё Беломорье. Иван Седунов, сын Ермолая Ряба, первый государев лоцман… Влас с малолетства слышал рассказы матери и стариков про то, как пращур Иван посадил на мель шведский корабль прямо напротив крепости.

– Да уж, тоже изрядно упрям был старикан, – мгновенно согласилась мать, ероша коротко стриженные волосы на затылке Власа. – При государыне Екатерине Алексеевне уже вовсе в домовину глядел, на девятом десятке, а всё на войну норовил сбежать, турецкие корабли абордировать, отец рассказывал.

Влас весело фыркнул, представив пращура – почему-то в широченной домотканой рубахе распояской, с раскосмаченной, бьющейся по ветру бородой. Широкий и костлявый крупноносый старик легко лез по верёвке сквозь чад чесменского пожара на борт турецкого многопушечного линейного корабля, зажав в зубах длинный абордажный нож и целясь перехватить фал трепещущего султанского флага, алого с золотым полумесяцем. А следом за ним, не поспевая, роняя треуголки в воду и подсаживая друг друга, карабкались зелёномундирные солдаты русской морской пехоты.

Мать тоже рассмеялась, уже совсем отойдя от гнева – видимо, поняла, о чём подумал мальчишка.

– Ладно, ступай спать, – сказала она, но Влас покосился на восточный край окоёма, где едва заметно начинала алеть тонкая полоска зари, и мотнул головой:

– Не. Поздно уже, спать-то осталось всего-ничего, лучше и вовсе не ложиться. В море на карбасе14 отосплюсь потом. Собери пожевать лучше чего-нибудь на скорую руку.

Он успел вовремя. Солнце ещё только выглянуло ало-золотым краем из-за низкого скалистого окоёма, осветило взъерошенную утренним шелоником15 воду и угрюмо лежащие в ней чёрные камни, похожие на усталых моржей, когда Влас торопливо подошёл к морскому берегу.

Четыре Спиридоновых карбаса стояли у самого среза воды на песчано-илистом берегу, и мелкие волны с негромким хлюпаньем разбивались об их борта. Добро хоть не в самой Онеге Спиридон живёт, – порадовался про себя, подходя, Влас. А то пол-дня бы до моря ещё по реке тянулись, да у Кий-острова ночевали бы. А тут – добро, столкнул карбасы на воду, поднял паруса, да под шелоник-то и погоняй до самого Мурмана.

– Пришёл? – неприветливо спросил Спиридон. Утром вся вчерашняя спесь и шутливость хозяина куда-то девалась, да и не с чего было ему шутить-то – дело затевалось серьёзное. Покрутчики сгрудились около карбасов, дожидаясь распоряжения, снасти были уже уложены. – Долговато собирался, уже всё погрузили без тебя. Будешь на моём карбасе, чтоб, если что, сразу за вихры тебя.

Влас не обиделся – Спиридон встречал его такими словами уже третье лето подряд. И хотя мальчишка Смолятин уже и в прошлом году не давал никакого повода, чтобы драть себя за волосы, Спиридон всё равно глядел на него недоверчиво, то и дело бурча что-то себе под нос про избалованного барчука, словно и не нырял в детстве с Власовым отцом взапуски, и не знал, что Логгин дворянином-то стал совсем недавно.

Привычка.

А привычкам в море изменять – последнее дело. Всё равно, как не помолиться перед важным делом. Или встать с левой ноги.

Их не провожали – Спиридон не любил бабьего воя, да и примета дурная. Вот встретить добытчиков с моря – дело другое.

– Ну что, все, что ли? – купец придирчиво и хмуро оглядел покрутчиков, коротко кивнул сам себе, словно подтверждая. Щёлкнул пальцами, протянув руку. Кто-то из покрутчиков вложил ему в ладонь большую, едва ли не на полкоровая, краюху хлеба, густо присыпанного сероватой северной солью крупного помола. В пальцах Спиридона возникла невесть откуда медная монета.

Алтын.

Чуть потемнелая и схваченная по краю зеленоватой патиной, монета терялась в корявых с тупыми широкими ногтями пальцах купца. Спиридон впихнул алтын в сероватый хлебный мякиш, широко размахнулся и швырнул краюху в воду, стараясь угодить как можно дальше от берега. Купец поклонился морю, бормоча скороговоркой, просил Рачьего Царя не гневаться, покрыть милостью и наполнить сети и перемёты, провести стороной бури и тороки16. Окончив бормотать и кланяться, Спиридон выпрямился, размашисто перекрестился и махнул покрутчикам рукой:

– Ну, ребята, с богом!

3

В воздухе тонко и многоголосо звенел гнус. Вился тучей – молись, чтоб хоть маленький ветерок потянул. Впрочем, на море без ветра не бывает. Лёгкий шелоник тянул и сейчас, сдувал мошку и комарьё.

Влас, стараясь шевелиться плавно (ничто так не заметно глазу, как резкое движение!) поправил на голове валяную шапку – она сбилась набок, и мошка трудолюбиво шпарила ухо. Мимоходом посетовал на себя: «Нет, не быть тебе, Власе, великим воином или охотником, раз ты немножечко времени комариные укусы стерпеть не можешь». Покосился на песчаную косу, где между крупных и мелких валунов и корявого плавника шевелился морж, вздыхал и ворочался с боку на бок. Спугни зверя – и нет его.

Но морж пока ничего не чуял. И не замечал. И мальчишка осторожно продвинулся ещё на сажень. Приподнял голову, прикрытую поверх шапки тюленьей шкурой. До моржа оставалось всего пять сажен. Теперь было можно!

Всё так же плавно, затаив дыхание (не спешить!), Влас подтянул поближе и поднял ружьё, сработанное карельским мастером из Онеги. Как и все поморские ружья, оно было с сильным и дальним боем, но к нему надо было приноровиться. Не вдруг и попадёшь.

Приноровился.

Он поймал дулом голову моржа, взвел курок, затаил дыхание. Нажал на спуск, тикнул кремень.

Выстрел, как всегда, грянул неожиданно, хоть он и ждал. Оглушительно бабахнуло, приклад больно ударил в плечо. Морж глухо взревел, но из-за валунов к нему уже бросились двое покрутчиков с копьями, ударили разом, щедро поливая кровью песок.

Конец.

Влас поднялся из-за камней, потирая плечо, шагнул на песок, держа ружьё, как дубину. Паче боли в плече, паче радости от удачного выстрела была радость от того, что ему наконец, доверили первым стрелять в крупного зверя. В прошлом году на подобные просьбы зуйка Спиридон только отмалчивался, либо ворчал сквозь зубы «жалко порох, сожжёшь понапрасну», «спугнёшь зверя» или иное вроде того.

Мальчишка подошёл к моржу, глянул на окровавленную голову зверя. Поднял голову.

И замер.

Скала над песчаной косой возвышалась гладкой плоской стеной на семь сажен в высоту и пять в ширину. Камень – не песчаник и не гранит – светлый, полупрозрачный, вроде горного хрусталя или слюды. По краям от неё высились причудливые скалы, в которых Смолятину вдруг показалось что-то рукотворное, словно в деревянной домовой резьбе, где на первый взгляд ничего особенного, а приглядись – там и огонь горит, и петухи поют, и цветы цветут. Мелькнула в камне ощерённая клыкастая морда, угадывались человечьи лица, диковинное оружие.

– Ты чего, зуёк? – негромко спросил его кто-то рядом.

– А ты глянь, – не оборачиваясь, ответил Влас и не узнал собственного охрипшего голоса. Покрутчики притихли, во все глаза глядя на стену.

Хрусталь вдруг медленно процвёл на всю мутноватую глубину, словно внутри гуляли сполохи, пошёл голубоватыми и золотистыми разводами – через него сочился живой огонь. А потом посреди вдруг протаяло прозрачное окно, и в него плеснула синева, сгустился, обретая вещественность, женский лик. Пожилое, чуть тронутое морщинами лицо, северное широкоскулое, с сурово сжатыми губами, прямой нос с редкими, едва заметными рыжеватыми крапинками веснушек, холодные глаза льдистой голубизна, двурогая жемчужная кика над лбом и светло-русыми волосами.

Нахлынуло.

Оторопь. Ласковая сила и властная нежность. Холод короткого северного лета. И почему-то – горечь, словно ждало что-то страшное, неотвратимое.