Горбатый Эльф

– В стародавние времена жил на свете…

Дальше по-разному бывало: когда про короля, когда про осла, иногда смешно, иногда жутко – но всегда так занятно, что Тайра вместо того, чтобы посуду мыть, тихонько пристраивалась на низенькой скамеечке у входа и сидела до самого конца, даже если сказка была знакомой. Хасият, конечно, замечала бездельницу, но не сердилась – значит, и правда складно у нее получается, раз девка на выданье с раскрытым ртом старушечьи побасенки слушает. Удивительно, что детвора, между собой болтавшая на непонятном местном диалекте, с бабушкой переходила на кадарский, так что похоже было, что Хасият их с пеленок воспитывала. А как это быть могло, если ни сын с невесткой у нее никогда не появлялись, ни она на мельницу не ходила? Или не всегда в семье была такая рознь?

Прибравшись после завтрака, Тайра уходила пасти скотину. У Хасият ее немного было – черный козел с желтыми коварными глазами демона и душой ласкового котенка, да четыре смирные серые козочки с козлятами. Чаще всего Тайра гнала стадо к развалинам. Козы разбредались среди руин под присмотром Шмеля, а она садилась в тени разрушенных стен, и смотрела сверху на жизнь долины.

К запруде приходили женщины с корзинами белья, рыбаки выдергивали из воды бьющихся рыбок, на дальних полях копошились крошечные человечки. Вокруг нее осыпались цветы, распускались новые, прилетали и улетали птицы. Солнце медленно катилось над долиной, чтобы скрыться за правым склоном горы и отметить розовым фейерверком облаков окончание еще одного дня. Тайра все реже думала о побеге, ей было хорошо в этом мире, так похожем на родную Ашеру, но чужом, не царапающем душу памятью о прошлом.

С Тайрой Хасият тоже перешла на кадарский: заметила, что девушка с детишками бойко болтает, удивилась и спросила, откуда она родом. Как узнала, что землячка – нарадоваться не могла, каждый вечер усаживала ее за стол с угощениями, садилась напротив и всласть отводила душу. Хасият явно благоволила к Тайре, но более всего ценила в ней кроткие и безотказные уши, в которые можно лить нескончаемый поток жалоб. Старушечьи причитания о плохом здоровье, неблагодарных детях и трудной жизни надоели до одури, а выпытать у нее что-нибудь интересное – замучаешься руками махать.

Как-то раз после ужина Тайра пересела на скамеечку, подперла голову кулаками и даже рот приоткрыла, изображая предельную заинтересованность. Хасият посмотрела на нее раз-другой и захихикала:

– Чего тебе, сказку рассказать? Ты что, маленькая?

Тайра радостно закивала.

– Какую тебе – здешнюю или кадарскую?

Тайра подумала и в пол пальцем потыкала – мол, здешнюю. Кадарские сказки она и сама знала во множестве.

В Кадаре обычно рассказывали исторические сказки, о подвигах, иногда о приключениях купцов в дальних странах. А местные были больше про горных духов и о встречах с мертвыми монахами, предрекавшими гибель или дававшими совет в безвыходной ситуации, чаще всего – очень страшные. В одной из них упоминались эльфы, только непонятно было, плохие они или хорошие: заблудился пастух в горах и в плен к ним попал, а вернулся через сто лет. Какие-то безалаберные эльфы ему попались, Эрвин таких промашек не совершал.

Память у Хасият была удивительная, она не только дословно повторяла когда-то услышанное ею, но и передавала каждую интонацию, каждый взгляд и вздох рассказчика. Сразу понятно – вот дед внукам своим о древних героях рассказывает, а это скоморох на ярмарке народ небылицами развлекает, а теперь бабка детишек страшными побасенками запугивает, чтобы из дома далеко не бегали.

В один из вечеров Тайра достала свою вышивку и показала Хасият. Старуха поднесла ее к светильнику и одобрительно зацокала языком.

– Хорошая работа, аккуратная. Сама вышивала?

Тайра замотала головой и закричала:

– Нет, мама!

Хасият на этот раз расслышала.

– Матушка твоя рукодельница была. Померла, наверное, раз ты одна по свету скитаешься?

Тайра кивнула, ей хотелось поговорить о другом. Хасият просто кладезь неисчерпаемый старинных преданий, может быть, и о пяти птицах ей известно. Она поочередно коснулась пальцем каждой из них и вопросительно склонила голову набок.

– Ты что, не знаешь, что тут вышито? Это же герб нарратский, только на новый лад. Раньше на нем посередке две серые башни были, замок их княжеский, да теперь, говорят, тех башен больше нет. Почему матушка твоя вместо них кадарский замок вышила – не знаю, может, потому что старая королева Стефания родом из Наррата.

Об этом Тайра и сама догадалась: нарратские птицы свили гнезда в Кадаре. Она снова обвела их пальцем, для наглядности помахала руками, будто крыльями и заглянула в глаза Хасият.

– Про птиц хочешь узнать? Это девиз их княжеский, а происходит он от старинной легенды. Неужто не слышала никогда? Ну, давай расскажу, раз тебе эти птички от матушки достались.

Хасият выпрямилась, сложила руки на коленях, и Тайра увидела перед собой седовласого сказителя. И они уже не в лачуге, заполненной душистыми травами, а в рыцарском замке. Зимний вечер, в очаге последние языки огня танцуют на почерневших поленьях, и гости прервали пиршество, чтобы услышать историю о волшебстве и давно отгоревших страстях.

…Первый нарратский князь был великим воином, не было подобных ему среди властителей. Он одержал множество славных побед, и покорил обширные земли. И когда пришло ему время подумать о наследнике, он сказал так: «Я возьму себе в жены деву, чья красота будет равна моей доблести». Много достойных рыцарей предлагали князю в жены своих дочерей, но не нравилась ему ни одна. У той глаза серые, а он желал невесту с голубыми очами, другая всем хороша, да ростом его превосходит, третья прекрасней ангела – да волосы черные, а не золотые. И вот однажды на охоте он увидел деву, которую искал так долго и безуспешно. Она ехала по берегу озера на белом коне с витым рогом во лбу, волосы ее блестели, как золото, и спускались ниже седла. «Постой!» – крикнул князь, но дева испугалась и поскакала прочь. Единорог летел быстрее ветра, а княжеский конь был горяч и вынослив, и к вечеру пал ее скакун без дыхания. И сказал князь деве, плачущей над телом единорога: «Прости меня, что я лишил тебя такого прекрасного коня. Взамен предлагаю тебе свою руку и сердце». Но сказала дева: «Я не могу стать твоей женой, назавтра у меня назначена свадьба». И ответил ей князь: «Три года я искал такую, как ты, и нашел. Забудь о своем женихе, тебе суждено стать княгиней Наррата». Он бросил деву поперек седла, и как ни плакала она и ни молила о пощаде, привез в свой замок. И опоил ее зельем, чтобы она не могла говорить и была покорной, и сыграл пышную свадьбу, на которой невеста молчала и была бледнее молока. Но все, кто видел ее, признали: не было на свете девы прекраснее. Через год его жена родила близнецов с золотыми волосами, мальчика и девочку, и умерла.

Князь любил своих детей больше жизни, особенно дочку, которая напоминала ему умершую жену. Возвращаясь из походов, он дарил ей тончайшие ткани и драгоценные ожерелья, а когда ей исполнилось шестнадцать, сказал: «Я нашел для тебя супруга, достойного твоей красоты. Король Салема, великой страны, просит твоей руки». Но девушка ответила: «Я не хочу быть женой старого короля Салема. Я люблю второго сына графа Раттена и уже тайно обручена с ним». И сказал князь с улыбкой: «Разве садовник спрашивает розу, когда пересаживает ее на лучшее место? Как может юная дева знать, что для нее во благо?» Ничего не ответила княжна, но наутро ее не нашли в замке. По всей округе искали ее и воины, и челядь, и сам князь, обезумевший от горя, но даже следов ее никто не видел. И подумал князь: не разбойники ли похитили его дочь, и поехал с дружиною в горы биться с разбойниками.

Вдруг началась ужасная гроза, княжеский конь испугался молнии и понесся неведомо куда, и упал с высокого обрыва. Когда князь очнулся, то увидел, что лежит в нищей хижине, и старая женщина накладывает снадобья на его раны. Заметив, что князь открыл глаза, она спросила его: «Что ты делал в горах в такую страшную грозу?» И почувствовал князь, что не может ни словом солгать этой женщине, и сказал: «Я искал свою дочь, она убежала из дома и теперь я не знаю, жива ли она». – «А почему твоя дочь убежала из дома?» – спросила старуха. «Потому, что я не позволил ей выйти замуж за человека, чье положение слишком низко. Я нашел ей супруга, достойного нашего рода: король из Салема попросил ее руки. Разве не властен отец над детьми своими? А дочь моя отвергла короля, и убежала, и я боюсь, что ее нет на этом свете». Тогда сказала старая женщина: «Плохо поступил ты, князь Нарратский, что неволил дочь свою пойти против сердца ее. Родители дают тело своему ребенку, а душа приходит с небес, и никто не властен над нею. Что ты готов отдать, чтобы дочь твоя вернулась живая?» «Все отдам, до полкняжества», – вскричал князь. «Оставь княжество себе, но обещай, что выдашь дочь за того, кто ей по сердцу». «Выдам хоть за свинаря, лишь бы вернулась», – ответил князь и заплакал. И тогда старая женщина сказала ему: «Завтра раны твои заживут, и ты сможешь вернуться в свой замок, но запомни – если не выполнишь обещания, рана под сердцем раскроется, и ты умрешь».

Наутро проснулся князь, и видит – лежит он возле старого дуба, рядом конь его пасется, а от ран ни следа не осталось. Решил он, что и гроза, и старуха во сне ему привиделись. А на третий день княжну привезли, нашли ее в глухом лесу по пути в графство Раттен. Князь чуть не умер от радости, устроил пышное празднество, а когда пир закончился, сказал дочери: «Если боги захотели вернуть мою белую голубку в гнездо, больше не дам ей улететь. Будешь сидеть в высокой башне до самой свадьбы с королем Салемским». Заплакала княжна и взмолилась отцу: «Лучше убей меня, но не отдавай за немилого!» И сказал ей князь: «Все девушки так говорят перед свадьбой, а потом рожают детей и бывают счастливы». Позабыл он, что его собственная жена умерла от горя. После этих слов раскрылась рана у него на груди, и истек он кровью.

Похоронили князя на берегу озера, там, где он когда-то встретил прекрасную деву верхом на единороге. И когда опускали его в землю, прилетели пять птиц, одна за другой – орел, цапля, ворон, лебедь и сова. Сведущие люди истолковали это знамение так: орел означает отвагу, цапля – красоту, ворон – смерть, лебедь – любовь, а сова – мудрость. И да будут отныне эти слова девизом рода князей Наррата: «Отваги с красотой союз не вечен, его разрушит смерть. Любовь и мудрость – вечны», и прорекли, что не прервется род нарратский до тех пор, пока потомки будут следовать своему девизу.

Когда кончились дни траура, сыграли свадьбу княжны со вторым сыном графа Раттена. Говорят, что император Гилат происходил от потомков этого рода. А брат ее, взойдя на княжеский престол, женился на дочери герцога Каверли, с которой он познакомился на свадьбе своей сестры и полюбил ее всем сердцем.

– Видишь, Айра, прервался род нарратских князей, значит, сказка это была, хотя и записана на первом листе их летописи. А может, и не совсем сказка – нарратцы все светловолосые, и близнецы у них часто рождались. Но что точно – был у них нерушимый обычай: прежде, чем дочку замуж выдавать, ее согласия спрашивали. Скажет «нет» – значит, не играли свадьбу.

А у мамы все было наоборот, – подумала Тайра – сначала с любимым жила, потом за ненавистного насильно выдали. Может, и я свое счастье потеряла, и не будет его у меня никогда… И спросила свое сердце – был ли Марис ее суженым? Сердце долго молчало, а потом ответило: «Он тебе названный брат».

Глава 14. Ведьмина подружка

Тайре плохо спалось при полной луне. Даже зимой, когда небо не было затянуто сплошным серым покровом, она закутывалась потеплее и долго смотрела с крыльца, как во мраке то одна, то другая снежная вершина начинает светиться призрачным синеватым светом, а над ними летит круглый лик в водовороте клубящихся облаков. Пока палец к середке не приставишь – ни за что не поверишь, что луна на месте стоит. Возвращалась замерзшая, садилась к огню отогреться и до утра читала книгу с балладами. А уж летом… Джан недоволен был, говорил, что надо солнцу, а не луне радоваться, если хочешь счастья. Но не запрещал – что поделаешь, если дочка в мать пошла.

Вот и сейчас ночные птицы ей спать не дали. Как тут заснешь, когда на каждом дереве свой певец заливается? Шмеля свистнула, вышла потихоньку – а за дверью живой оркестр как на свадьбе наяривает. Соловьи бубенчиками звенят да щелкают, дрозды вторят нежной флейтой, вскрикивает сова. Старушечий хор лягушек то громогласно вступит в ночной концерт, то затихнет, уступая черед птичьим солистам. И так складно – то один поет, то двое перекликаются, то все вместе грянут… А на небе звезды в такт мерцают.

По светлой дорожке Тайра дошла до плотины, присела на краю насыпи. Луна еще не взошла, только по краю ближней горы разгоралась серебряная кайма. Лягушки совсем разгулялись, пляски устроили – то в воду шлепались, то плавали наперегонки, раскачивая отражения. Звезды и над головой горят, и под ногами дрожат, и проплывают среди деревьев… То есть как это среди деревьев? Тайра огляделась – над берегами и впрямь скользили яркие огни, их было не меньше, чем на небе. Таких крупных светляков у них в долине не было. Огоньки цвета кошачьих глаз чертили зигзаги между прибрежных кустов, взлетали к верхушкам ив, гасли в траве. Вскоре зеленоватое сияние заполнило заросли, темная листва растворилась в переливах света. Звездочки засновали над водой, почти касаясь замершей от восхищения девушки. Их становилось все больше и больше, сияющая метель закружилась над запрудой.

Ослепленная вихрем светлячков, Тайра не заметила, что под сверкающей гладью среди бликов и теней проступило светлое пятно. Птицы затихли, только журчанье падающей воды да одинокий голос лягушки сопровождали безмолвный танец ночных огней. Шмель напрягся, заворчал, потом разглядел что-то и с яростью залаял на воду. Плеснуло – и исчезло. Тайра не то увидела, не то почудилось ей – под водой лицо было. Смутное и светящееся, как в подземном озере по имени Хогга. «Остерегайтесь глубоких вод…» А запруда глубокая? Как ошпаренная, она кинулась к хижине. Шмель все оборачивался и лаял.

– Собаку свою уйми! – на пороге стояла Хасият со светильником в руках, страшно рассерженная.

– Чего ночами шляешься, русалку мою пугаешь? Ну что глаза вылупила, думаешь, они только у вас на равнине водятся? Наша запруда старая, ей лет двести, как русалке не быть? Кобеля своего привяжи, и дверь не открывай, – Хасият, кряхтя, вышла из дому, оставив растерянную Тайру в полной темноте.

Вернулась она не слишком скоро, немного успокоившаяся, но все равно продолжала ворчать:

– Захотелось девочке на светлячков посмотреть – а тут ты. Что она тебе плохого сделала, чтоб собакой ее травить?

– Ты с ней разговариваешь? – Тайра показала на окно, на Хасият и подвигала губами.

– Поговорить, что ли, хочешь? Ложись, поздно уже.

Тайра помотала головой, повторила пантомиму и изобразила руками рыбий хвост.

– Какой еще хвост? Это у крокодила твоего злющего хвост, а у девочки – ножки. Сама подумай, как я с ней говорить могу? Она шепчет что-то, а я и не слышу.

Тайра не унималась – ей хотелось развеять жуть. Вылепила в воздухе статную девицу маленького роста, показала с улыбкой на Хасият, – и снова хвост.

– Молодая когда была? Вот что тебе до этого? Ладно уж, садись, расскажу, раз все равно ты меня разбудила. Хасият поставила на стол кувшинчик с каким-то отваром, придирчиво понюхала и плеснула себе в кружку.

– Раньше-то говорила, да. Подружками мы были. Знала, что нельзя с ними дружбу водить – да так тошно мне здесь поначалу жилось, хоть сама топись. Муж меня сюда привез, а через неделю его воевать забрали, на три месяца. Вот и осталась я со свекром да свекровью. Злые они были, как демоны, ненавидели меня, что я по-ихнему не понимаю. Муж-то со мной по-ракайски говорил, а они и его не знали. Вот орет свекровь на меня, по щекам бьет – а я не пойму, чего она хочет. Уйду на плотину и плачу целый день, бывало, что и ночью убегу. Так мы и подружились. Русалки ведь – они вроде колдуний, и желание выполнят, и на вопрос ответят… Да после все навыворот получается. Вроде что просила, то и вышло: и свекор со свекровью рано померли, и муж невредимый с войны воротился, всю свою жизнь ко мне ласковый был, и дети здоровые да удачливые. Только как похоронил он родителей, так и запил; бывало, я по месяцу одна мешки с зерном ворочала. А как пятого родила, свалился он по пьянке под мельничный ворот. Хорошо, мы не совсем уж бедные были, я работника взяла, чтоб не надорваться. А у детей, слава Единому, все в порядке. Не бедствуют. И где они, дети мои? Старшую торговец увез, трое средних в столице стражниками, а младшенький со мной остался, я русалку отдельно об этом просила. Да нужна я ему, как крыса в подполе. Раз в неделю внука пришлет с кулем муки – вот и вся его забота, – Хасият смахнула пальцами слезы с ресниц, – ну а ты сходи к моей подружке завтра ночью, зовет она тебя. Только пса своего дома привяжи.

Тайра отчаянно замотала головой.

– Да не бойся, один-то разговор вреда не принесет. Раз зовет – значит надо, если ее не послушаешь, плохо будет. Она девочка добрая, но нельзя с ней ссориться. Живем-то на запруде.

Прополов огород, Тайра пошла на берег с кувшином. Сегодня запруда казалась совсем обычной, даже скучной. Ни птиц над ней, ни рыбьих кругов на воде, только белесое небо в ровной глади отражается. Никого поблизости не было, и Тайра шепотом окликнула русалку. Лучше уж днем с ней встретиться, не так страшно. Снова позвала. Что-то в тростнике шевельнулось, вот еще раз – поближе. Из травы показался бурый лягушонок, проплыл чуть-чуть и вскарабкался на лист кувшинки, глядя на Тайру.

– Русалка, я пришла поговорить с тобой!

Налетел ветерок, разбил отражения на тонкие полоски. Засвистел. У дальнего берега вскипела вода. Белый гребень с громким шипением понесся прямо к Тайре, бурля и поднимаясь все выше, ветром рвануло волосы. Пенная волна плеснула под ноги и ушла, выбросив на песок полосатую рыбку. Рыбешка забилась, перекувырнулась и прыгнула обратно в запруду. Снова тишина да гладь неподвижная. Тайра набрала воды и ушла побыстрее. Ей совсем расхотелось видеть русалку.

Старуха даже и не думала ложиться спать. Уже темнеть стало, а она затеяла печь рыбный пирог. Накрошила туда, по своему обыкновению, десяток разных трав, запах пошел – хоть сырым его ешь. В котле другие травы запарила, меду добавила целый горшочек, хитро улыбнулась – и долила полную кружку вина. Глядя на ее хлопоты, Тайра обреченно поняла, что от встречи с русалкой не отвертеться.

– Ну, иди. Пора тебе.

Эта ночь была совсем другой. Светлячки куда-то исчезли, и было совсем тихо. Иногда соловей неуверенно заводил руладу, но тут же обрывал ее. Даже лягушки молчали, только плескались у дальнего берега. А над водой поднимались высокие столбы тумана. Недавно взошедшая желтая луна просвечивала их насквозь, и было видно медленное движение волокон и сгустков их сияющих тел. Тайра переводила взгляд с одного призрачного великана на другого, гадая, который из них обратится в русалку. Столбы шевелились, меняли форму, у одного из них начали вырастать крылья.

Под ногами плеснуло, тонкие руки легли на край плотины. Одно движение – и рядом уже сидит высокая гибкая девушка. Вода с темного сарафана стекает обратно в пруд, огромные светлые глаза вглядываются в Тайру.

– Спасибо, что пришла.

– Вот, тебе Хасият передала…

Сердце птицей колотилось в горле. Тайра осторожно положила сверток и кувшинчик возле русалки. Та наклонилась, аккуратно разворачивая тряпочку, зеркально-черные волосы упали ей на колени, по прядям пробежала светлая дымка – а теперь уже волосы белые, концы потянулись вверх и тают в лунном свете, превращаясь в туман. Русалка разломила кусок пирога надвое и протянула половину Тайре.

– Мы уже ужинали с Хасият.

– Ешь, так нужно, – голос тихий, нежный, но от него мурашки бегут по спине.

Тайра еле заставила себя проглотить кусочек, на котором блестели капельки воды. Из кувшинчика, к счастью, ей дали выпить первой.

– Хлеб преломили, вино разделили, теперь говори, чего ты хочешь.

– Чтобы к Хасият вернулся слух, – это желание Тайра придумала еще днем, – но разве она тебя об этом не просила?

– Два раза просила. А кричала она мне – ничего больше слышать не хочу – шесть раз. Попроси еще три раза.

Тайра послушно повторила.

– А почему ты сама не могла ей помочь, вы же подруги?

– В моих словах силы нет, я только над водой власть имею.

– Как же ты желания выполняешь?

– Не я выполняю – вода. Каждое слово водой омоется, в воде отразится, там, где хоть капля воды найдется – сбудется. Спасибо тебе за Хасият, столько лет я мечтала снова с ней разговаривать…

Тайра уже меньше боялась русалки, хотя в светящиеся глаза старалась не смотреть. При каждом движении ночного воздуха ее ресницы – длинные, до бровей – клонились, как трава под ветром.

– А отчего все просьбы Хасият ей на беду пошли, если ты ее любишь?

– Смерти другому желать – себе горе кликать.

– Так свекровь сама ее со свету сживала!

Русалкины волосы снова темнее ночи, ветерок их колышет, лунный свет на волнах поблескивает. Голос зажурчал, словно быстрый ручей по камушкам.

– Поздно я узнала, за что свекровь ее била, все уже сбылось и не исправишь. Ни на той, ни на другой вины не было. В первый раз била за косы распущенные. Хасият как тростинка на ветру была, глаза звездами горели. Мужа на войну забрали, а она платье красное наденет и порхает по дому, вороные кудри кольцами до пояса падают. Свекор уж на что жену любил – а и то стал заглядываться. Свекровь один раз ей косу заплела, платок повязала, другой раз – а невестка в толк не возьмет, для чего это нужно. А однажды она с огорода в дом заскочила – Хасият сидит рядом со свекром, на вещи разные пальчиком показывает, хочет узнать, как что называется. Слова путает, смеется, а он улыбается, глаз с нее не сводит. Ну и вскипело у женщины сердце, раскричалась, по щеке ударила, тряпкой дырявой волосы замотала. Свекор дверью хлопнул и больше с Хасият не разговаривал, чтоб жену в гнев не вводить. Хасият и вздумалось, что он тоже ее ненавидит, сказала в сердцах – он еще передо мной на коленках поползает, злыдень старый, когда муж вернется.

Второй раз била за корову издохшую. Хасият ее на болото погнала, где травы ядовитые растут, откуда ей знать – в городе всю жизнь жила, это уж после коровы она у меня выспрашивать стала про травы вредные и целебные. Ну а третий раз – за меня. Пришла ко мне на плотину поплакать, а свекровь за ней подсматривала, проследить захотела, куда невестка молодая ночами ходит. Я в воду кинулась, свекровь и решила, что парень с ней миловался – сарафана-то еще у меня не было. Хасият только через год наряжать меня придумала, – то ли показалось, то ли русалка и вправду покраснела.

– Вот тогда ей и досталось с лихвой. А как кончила свекровь ее за косы таскать, Хасият закричала над водой: «Чтоб ты сдохла скорей, ведьма лютая!».

По слову недоброму и вышло, на третий день свекровь занемогла, год протянула, с постели не вставая, себе и другим в тягость – и умерла. Над свекром ее воля злая позже исполнилась, через три года, видно, меньше обиды в том пожелании было. Но все одно – пошел он зимой на охоту и упал со скалы. Ногу сломал, пока полз – обе отморозил, пришлось костоправа звать, ступни отпиливать, помирал он совсем. Наползался потом на коленках и перед Хасият, и перед всеми. Она уж позабыла, как проклятие кричала, его ведь все любили, внуки особенно, добрый был и веселый. Да и я не помнила. Проползал два года, стараясь хоть какую-то пользу семье принести – и грохнулся с лестницы, сразу насмерть. Это уже его желание сбылось, сколько раз жаловался: «Зачем я жену свою пережил, теперь зря хлеб ем, обрубок бесполезный». Муж Хасият с тех похорон и запил. Не столько родительская смерть его радости лишила, сколько пересуды соседские – что привез он ведьму из Кадара, она всю деревню помаленьку изведет. То пил, то зарекался, а потом и полетел вниз головой под мельничное колесо. Ну а что дети неласковые – так каково им пришлось, когда их мать ведьмой-душегубкой каждая соседка называла? И ведь сами бабы не особо верили, а то бы давно расправились с ней, болтали со зла – что красивая да гордая, ото всех сторонилась, язык хатунский за десять лет еле-еле выучила…

Тайре мать вспомнилась – ее точно так же в деревне невзлюбили, хоть мама с русалками не водилась и никого не проклинала. Пожалела Хасият, больше всего за то, что своими же руками судьбу себе сломала.

– Так отчего ж ты ей не сказала, чтобы она свои злые слова добрыми исправила?

– Что я тогда в людских делах понимала? Ее любила, ее и слушала, жалела, что обижают ни за что. Это уж когда все умерли, свекровина сестра с подружкой за водой пришла, села на берег, на дуру-невестку стала жаловаться – я и узнала, как дело было. Хотела Хасият рассказать, да как ей расскажешь? «Не мучай меня, ничего я слышать не хочу» – вот и весь разговор. Ну а теперь скажи, чего тебе для себя нужно, за одну ночь три желания исполняются.