Путешествие начинается

– Мне приснился сон. Про компьютер Тима, – проговорила Джуди.

Мать едва заметно всхлипнула.

– Я знаю, как тебе тяжело, малышка, – проговорила она. – Нам всем тяжело. Папа забрал его сегодня на работу. Он решил продать его кое-кому… Нужно постепенно избавляться от вещей, как бы больно это ни было.

Джуди испытала облегчение. Конечно же ей приснилась та рука, как вообще можно было принять это за правду? Она еще раз вспомнила скрюченные черные пальцы и содрогнулась.

– Пойдем, милая, – мать легонько подтолкнула ее в спину. – Тебе пора собираться в школу. Нужно продолжать жить, иначе можно сойти с ума, думая о плохом.

Джуди отправилась в комнату переодеваться. Она чувствовала себя так, будто ее пропустили через блендер. Неужели она ходит во сне? Как она вообще оказалась на полу? Или она настолько вымоталась, что даже не сумела доползти до кровати?

Она вошла в комнату и глянула на свой туалетный столик. На нем была их с братом фотография – они оба улыбались, прижавшись друг к другу. «Бедный Тим, как мне будет тебя не хватать…» – подумала Джуди и почувствовала, как по щекам бегут слезы.

Что-то привлекло ее внимание. Что-то черное, лежавшее на белоснежной постели. Джуди пригляделась и ощутила, как сердце обрывается, точно его отхватили коротким и резким ударом серпа. На простыне лежала черная кожаная перчатка. С тонким швом вдоль пальцев, аккуратная и прочная. Такую мог бы носить, пожалуй, какой-нибудь секретный агент.

Колодец у белого леса

Стив Роузи сидел у подъездной дорожки и задумчиво поглощал виски прямо из горла. Это был вечер пятницы, мрачный октябрьский вечер с необычайно ярким и каким-то кровавым закатом, похожим на разбрызганное вино. Стив чувствовал себя вымотанным и абсолютно пустым – работа совсем доконала его, и теперь он частенько увлекался выпивкой, порой абсолютно чрез меры. Его должность не позволяла пьянствовать – все-таки шерифу округа не подобает постоянно ходить с перегаром. Но нервы Роузи уже не выдерживали.

В прошлом месяце его дочь Лав получила арматурой в живот. Девушка чудом осталась жива – железный штырь прошел совсем рядом с жизненно важными органами. На нее напали какие-то отмороженные ублюдки и попытались ограбить. Конец чудовищной арматурины был заточен и слегка загнут на манер гарпуна – вытащить эту штуку самостоятельно не представлялось возможным. Лав каким-то чудом доползла до дома и вызвала скорую. Стив в тот день был на работе и узнал обо всем лишь спустя пару часов после происшествия, когда случившееся дошло до полицейского участка. Нападение на его дочь стало апофеозом совершеннейшего кошмара, который происходил последние несколько месяцев в Маунтевилле.

Все полицейское управление попросту гудело, как растревоженный улей. Бесконечные хулиганские нападения, изнасилования и целая куча бытовых убийств – такого не было очень давно, еще с восьмидесятых. А вчера ему на стол положили папку с фотографиями, глянув на которые, он покрылся мурашками. На снимках был запечатлен изуродованный труп, выловленный в одном из колодцев возле Белого леса. Тело пострадало просто чудовищно – очевидно, что его сначала покалечили, а потом пытались расчленить. Убийца не оставил никаких следов, и единственное, что можно было о нем сказать – он обладал просто сумасшедшей физической силой. Стив никогда не видел, чтобы живого человека так переломали. Несчастный на фотографиях словно побывал в мясорубке.

– Эй, все пьешь?

Стив выронил бутылку и подпрыгнул от неожиданности.

– Стивен, ты в порядке?

Это был мистер Гривз, его сосед. Он был уже почти стариком и всегда носил потертую ковбойскую шляпу – представить его без этого головного убора было просто невозможно. Они знали друг друга, наверное, лет двадцать, с тех самых пор, как Роузи переехал в Маунтевилль.

– Я чуть заикой не стал, – Стив улыбнулся и протянул руку. – Как ваши дела?

– Да вот грузовик опять сломался. Я уже устал с ним возиться. На самом деле рухлядь рухлядью, а избавляться все равно жалко.

– Сколько ему? Лет тридцать есть?

– Около того. Я покупал его в шестьдесят четвертом. Выносливая была машинка, но постепенно превращается в мусор. Нужно съездить на стоянку подержанных автомобилей, может, там себе что-нибудь найду.

– А как насчет нового пикапа? Я слышал, в Японии сейчас делают превосходные внедорожники.

– Да зачем мне эта Япония, сынок? Я ненавижу компьютеры и электронику. Это ведь полное дерьмо. Нет ничего лучше, чем старая добрая механика. Как там твоя Лав?

– Ей легче. Врач сказал, что все могло быть намного хуже. Швы уже сняли. Но она боится выходить из дома.

Стив вздохнул и наклонился за оброненной бутылкой, из которой вылилось почти половина оставшегося содержимого.

– Да, совсем что-то люди вокруг с ума посходили… – мистер Гривз покачал головой. – Давай-ка ты завязывай с выпивкой. Лучше от нее все равно не станет.

– Да что-то навалилось все, – Стив отхлебнул еще. – Хочется немножко расслабиться, а все никак не могу. Даже виски особо не берет. Вроде немного подержит – и все, отпускает. Почти не пьянею, только голова гудеть начинает.

Мистер Гривз ухмыльнулся.

– Ну, значит, и правда пора заканчивать. Знаешь, какую вещь я усвоил? Для выпивки нужно свое время и место. Иначе она теряет весь свой шарм.

– Может быть, – Стив невесело улыбнулся. – Тут еще вчера новое дело подкинули.

– Что-то серьезное?

– Да не то слово. Какого-то парня порвали на куски и побросали в большой каменный колодец у Белого леса. Я видел фотографии. Это просто… Просто какой-то ужас…

– Возле колодца? – мистер Гривз удивленно приподнял брови. – Вот это да…

– Бывали в этих местах?

– Я там вырос. Может, знаешь, возле Белого леса было небольшое поселение, Дайлвуд. Тогда еще Маунтевилль был крошечным, а Риверсайд напоминал маленький пригород.

– Надо же, – Роузи пораженно вытянул губы трубочкой.

– Какие-нибудь зацепки остались?

– Нет. Особо никаких. Ни следов, ни отпечатков. Еще предстоит сделать химический анализ, может быть, после этого что-то прояснится, – Стив допил свой виски и поставил бутылку на землю. – Одно могу сказать точно – тот, кто все это сделал, был настоящим монстром. Он переломал несчастному все кости и вырвал несколько суставов. Наверное, какой-нибудь бывший спортсмен. Может, даже военный. В наше время полно психов, и меня это начинает пугать все больше.

– Да уж, это верно, – мистер Гривз поправил шляпу и задумчиво поглядел на Роузи. – Знаешь, мне вспомнилась одна история… Из детства. Я не особо люблю ее рассказывать. Она очень… – он замолк, подыскивая слово. – Непонятная. Странная. Спустя время, подобные вещи воспринимаешь как наваждение, хотя при этом осознаешь, что все случилось наяву, с тобой.

Гривз достал сигарету и с глубокомысленным видом надвинул шляпу на лоб.

– Это было лет пятьдесят назад. Тогда Белый лес был намного больше, чем сейчас, да и росло там столько видов деревьев, что в пору было заводить для этой местности отдельный ботанический справочник. Мы жили почти вплотную к лесу, и знаешь, это было довольно опасно. Частенько гризли шарили прямо во дворе нашего дома, и моему отцу приходилось постоянно держать ружье наготове. Он был заядлым охотником и часто брал меня с собой в лес, поэтому я не боялся местного зверья и сам кое-чему научился. Поселение у нас было маленькое, и мы с соседскими мальчишками шарили везде, где только можно. За нами никто особо не присматривал, да и время было такое, что за детьми не требовалась повышенная опека, как сейчас. Нам не нужно было искать развлечения, они сами находили нас, стоило только выбежать за порог дома.

Все свое детство я провел с друзьями – нас было всего четверо, остальные мальчишки и девчонки из нашего поселения были либо старше на несколько лет, либо находились в грудном возрасте. Это была самая настоящая банда, пусть и маленькая. Мы слыли сущими оторвами – я, Харви – сын пекаря, Нолан (его отец был лесорубом) и Ринго, мексиканец, очень горячий и неуемный парень, наш вожак. Чего мы только не вытворяли, а сколько раз наши отцы надирали нам зад – перечислить невозможно. Все шло хорошо до одного сентябрьского денька. Это было великолепное утро – ясное и чистое, словно кристалл. Мы собрались чуть свет, и к восходу солнца уже ошивались возле леса. Природа была безумно красива – я до сих пор жалею, что не умею рисовать. Пейзажи, которые открывались нашим глазам, выглядели просто восхитительно. Эти множественные красно-оранжевые кроны, похожие на пожар или на целые россыпи переливающихся рубинов… – мистер Гривз ненадолго умолк и выпустил дым через потресканные губы. – Огромные стволы деревьев, величественные, будто колонны… А ты – всего лишь маленький мальчишка, и все кажется тебе таким новым, прекрасным, ярким. И мы ничего не боялись, как я уже говорил. Ни зверей, ни всякой шантрапы, которая тогда шастала везде, где только можно.

В то утро мы все решали, куда пойти, и Ринго предложил добраться до колодца. Он уже тогда там был, этот самый колодец. До него было минут десять пути, если срезать через лесную просеку. Не знаю, зачем мы туда пошли – придумать себе занятие у нас так и не вышло, а перечить Ринго никто не хотел. Он напоминал вихрь – дикий, взрывной, с ним всегда ощущаешь себя верхом на пороховой бочке. Связываться с ним всегда было себе дороже – можно получить в глаз от порывистого мексикашки. Но мы все его уважали, хоть частенько и не разделяли всей этой резкости и экспрессии.

Возле колодца было холодно, как в могиле. Он сам напоминал здоровенное каменное надгробие – высокий и серый, точно скала. Мы подошли и заглянули в него – черный зев, бесконечный, точно бездонная пропасть.

Харви спросил:

– Как думаете, у него есть дно?

– Конечно, есть, – уверенно ответил я. – Там внизу вода. Просто внутри темно, и поэтому ее не видно.

– А вдруг дна нет? Вдруг земля провалилась, и вся вода ушла еще глубже, на сотни и сотни миль? – фантазер-Нолан всегда пытался выдумать какие-то совершенно несусветные теории, но его никогда никто не слушал.

– Давайте проверим, – Ринго взял небольшой камень и подошел к самому краю. – Слушайте, когда будет плеск.

Он разжал пальцы, и кусок булыжника полетел вниз, в черноту. Он исчез в одно мгновение, будто колодец проглотил его, подобно громадной пасти. Мы стояли и ждали, когда же он упадет в воду, а он все не падал и не падал, из темноты не доносилось ни звука. Мы простояли так несколько минут, и Ринго удивленно покачал головой:

– Похоже, там внизу и правда ничего нет.

– Не может такого быть, – уперся Харви. – Люди же берут из него воду.

– Можно проверить только одним способом, – Ринго вытащил из кармана моток веревки. – Я спущу вниз какую-нибудь ветку, и мы посмотрим, намокнет ли она.

Мы нашли толстый сук и примотали к нему конец веревки, после чего Ринго принялся осторожно спускать свое импровизированное устройство для замера в колодец. В веревке было не меньше десяти ярдов, и этого должно было хватить, чтобы нащупать дно или водную гладь. Беда состояла в том, что у колодца тогда не было рукоятки, по которой спускалось ведро, в противном случае мы бы не мучились с этой веревкой.

И тут Ринго с недовольством задергал свое длинное удило, отступая от края, чтобы случайно не улететь вниз.

– Кажется, я за что-то зацепился. Веревка застряла, – он дергал ее на себя, но тщетно. Возникло ощущение, что кто-то внизу схватил ее и держит, не отпуская. Он рванул ее на себя еще пару раз, и тут его глаза округлились от ужаса. Надо сказать, что этого мексиканского мальчишку было трудно чем-либо напугать, и если уж он действительно чего-то боялся, то это было и вправду нечто из ряда вон.

– Что-то тянет веревку, – прошептал он.

– Что? – Харви подался к нему, и Ринго заорал во всю глотку:

– ЧТО-ТО ТЯНЕТ МОЮ ВЕРЕВКУ!

А потом удилище дернулось с такой силой, что он не устоял на ногах и улетел вниз, в эту ужасную шахту. Что-то рвануло за веревку и стащило его. Он заорал откуда-то снизу, а потом сразу умолк. Прямо в один миг, будто его придушили.

Мистер Гривз посмотрел на Стивена как-то по-особенному. Роузи стало не по себе от этого взгляда.

– У меня до сих пор мурашки от этой картины. Мы стояли и тупо смотрели вниз, в темноту. Потом начали звать его, орать что есть мочи, в надежде, что он отзовется. Но Ринго мы больше не слышали. Никогда. Полицейским мы сказали, что он сам туда упал. Подумали, что нам никто не поверит. Кто же мог сидеть в колодце и дергать за веревку, утаскивая детей вниз? Тем не менее, его так и не нашли. Ни следа. Просто ничего.

Гривз достал вторую сигарету и прикурил.

– Вот поэтому мне и стало не по себе от твоей новости, Стивен. Я, конечно, до сих пор не могу объяснить себе, что это было. Но надеюсь, что сейчас в этом колодце сидит не то создание, которое утащило вниз Ринго.

– Ну и истории у вас, мистер Гривз, – Роузи поежился и покачал головой. – Может, он сам поскользнулся и провалился туда случайно?

– Нет, веревку кто-то утащил. Я помню это очень ясно. Да такое и не забудешь. Ладно, хочешь верь, хочешь нет, а вам надо плотнее заняться этим колодцем, ребята, – Гривз похлопал его по плечу и улыбнулся. – Ну, мне пора, Стиви. Надеюсь, не напугал тебя своими байками?

– Да нет, вы очень здорово рассказываете, – Роузи улыбнулся. – Вам в пору мемуары писать.

– Может и займусь этим, если будет время. Ну, бывай, – Гривз пожал ему руку и неторопливо зашагал к своему дому. Стивен глубоко вздохнул и пожалел, что не прихватил с собой еще одну бутылку.

Те,кто остался

Наш маленький городок все больше напоминает заброшенное поселение из какого-нибудь фильма про постапокалипсис. Народу стало гораздо меньше, автомобилей по дорогам ездит считанное количество, а магазинов осталось буквально штук десять. Ну, ничего удивительного в этом нет, ведь наш городишко, как говорил мой дедушка, находится на краю мироздания, и поэтому любой его житель при первой возможности старается уехать в какое-нибудь более перспективное место с хорошим рынком работы и комфортными условиями для жизни.

Ну а такие, как я, всегда остаются на своем месте. Знаете, эдакие пни, которые очень трудно выкорчевать, разве что только бульдозером. Почти все мои знакомые живут в других городах – переехали, вырвались кто куда, главное, подальше отсюда, а я все здесь, и, наверное, никуда уже не денусь. Почему я не хочу следовать их примеру? Ну, во-первых, я не люблю большие города. Всю эту суету, лишнюю беготню и прочие прелести крупных городов. Ненавижу большие транспортные развязки, плотные автомобильные потоки, фастфуды на каждом углу и реки народа. Может, я и сумел бы привыкнуть, но пробовать что-то не хочется. Во-вторых, меня и так все устраивает. В том месте, где я работаю, нет лишней головомойки, все спокойно и привычно, жизнь течет своим чередом. Да и денег мне хватает. Дело в том, что я живу один, мне не нужно никого кормить, кроме себя, быт у меня скромный – высокая зарплата была бы в тягость, потому что я, пожалуй, не знал бы, куда девать эти деньги. Ну и в-третьих – старые раны. Моя жена умерла несколько лет назад, и больше у меня никого нет. Скорбь уже утихла, уступив место пустоте, и вновь обустраивать личную жизнь я не намерен. Детей нет, так что я остался один как перст, переживать не за кого. Вот и получается – я полностью соответствую месту, где живу. Оно умирает, а вместе с ним и я. Потихоньку состариваемся и приближаемся к концу и забвению.

Но если вы думаете, что я унываю, то это зря. На самом деле, жизнь здесь похожа на эдакий сонный паралич. Все неторопливо, размеренно, постепенно и словно бы нехотя. Так и мы, горожане – еле волочимся по жизни, перетекаем из одного дня в другой и больше ни в чем не нуждаемся. Очень важная вещь, которую здесь можно найти – покой. Какое-то глухое умиротворение, похожее на гулкую тишину в старом заброшенном доме. Здесь нет ничего лишнего, ничего, что может беспокоить или тревожить. Просто тишина и пустота. Красивые, но печальные пейзажи, медленно угасающие улочки и превращающиеся в пустые коробки дома.

Иногда кажется, что в таком месте, как это, никогда не случится что-то примечательное. В последние годы здесь так и вовсе все закостенело. Но впечатление полностью обманчиво – нет-нет, да и происходят вещи, нарушающие привычное тихое течение повседневности.

Когда я иду на работу – а я добираюсь именно пешком – то мои мысли не заняты почти ничем, кроме созерцания окружающего пейзажа. По пути встречаешь парочку машин, неторопливо ползущих куда-то по медленно трескающемуся и превращающемуся в ухабы асфальту, видишь знакомые домишки, безмолвной чередой тянущиеся далеко вперед, образуя одну из крайних улиц, разглядываешь зеленеющие поля, простирающиеся западнее и уползающие вперед, кажется, к самому горизонту. Утром, после рассвета, и вечером, перед закатом, этот вид становится еще более необычным и притягательным. В один из таких обыкновенных дней, любуясь местными видами и поглядывая на небо, тускло прикрытое пеленой облаков, я привычно шагал на дневную смену. Мое место работы, конечно, может показаться немного мрачным, но снаружи оно все же гораздо симпатичнее, чем внутри. Я работаю на местном водохранилище, и его старые корпуса, похожие на большие облезлые ящики, стали мне практически родными.

Внутри все, как я уже упоминал, гораздо хуже, чем снаружи. Куча сырых помещений, везде ржавчина, запах мокрого гниющего железа, грязи и размякшей штукатурки. Но ко всему, как говорится, постепенно привыкаешь. Особенно если учесть, что работа здесь – не бей лежачего. Трубы хоть и старые, но пока держатся – прорывов не было, наверное, пару лет. Хотя, скорее всего, это связано с тем, что напор воды не очень сильный. Народу у нас осталось не так много, поэтому нагрузка на коммуникации не слишком большая.

Тот самый день оказался началом самой дурной полосы за последние годы. Мерное неторопливое течение моей жизни было нарушено, и я долго не мог прийти в себя после того, что произошло. А произошло нечто крайне неприятное – у моего старого друга и коллеги, Стивенсона, умерла дочь. Что именно там случилось, я так и не понял, да и сам он мне, естественно, подробно ни о чем не рассказывал. Стивенсон был просто убит горем, и в тот утро, когда я пришел на дневную смену, он уже сидел в раздевалке. На него было страшно смотреть – он не плакал, ничего не говорил, но при одном взгляде на его лицо становилось понятно, что случилось нечто непоправимое. Я не смогу, наверное, описать словами, как выглядит человек, который теряет что-то самое дорогое и бесценное. Кто-то словно выдергивает из него невидимый стержень, на котором все держится, и человек превращается просто в тень, с пугающе пустыми глазами и бледной кожей, похожий на безжизненную восковую фигуру.

В то утро он ничего мне не сказал. Ни поприветствовал, даже не кивнул. Попросту не увидел меня. Я пытался было что-то спросить, но он молчал, сидя на лавочке возле шкафчика и не поворачивая головы. Его подбородок как-то странно мелко подрагивал, точно у него во рту находился маленький вибромоторчик. Лишь потом, отправившись к резервуарам, я узнал от остальных о том, что случилось. Сначала я хотел разыскать его и утешить, но потом подумал, что делать этого не стоит. Не нужно трогать человека в такой сложный момент, особенно когда ему нет дела ни до чего вокруг.

Дочь Стивенсона уехала из нашего города пару лет назад куда-то в центр штата. Он не хотел ее отпускать, даже вроде бы скандалил с ней на этой почве. Он растил ее один, и поэтому отъезд единственного родного человека был для него чем-то очень болезненным и травмирующим. После того, как она все же уехала, Стивенсон стал выпивать. Не очень много, но раз в неделю стабильно приходил в единственный приличный местный бар. Я иногда составлял ему компанию. Мы сидели, болтали ни о чем и опрокидывали по нескольку стопок. Никто не напивался до беспамятства, просто, наверное, это стандартная ситуация для одиноких мужчин, разменявших пятый десяток. Когда тебе за сорок, жизнь становится тусклее и печальнее, особенно при осознании того, что молодые годы безвозвратно прошли.

Не сказать, что он превратился в какую-то тряпку, когда она переехала. Просто, я думаю, что-то надломилось у него внутри. Возможно, Стивенсон ощутил, что все потеряло смысл. Он говорил, что хотел поехать за ней и поселиться где-нибудь неподалеку, но она была против. Якобы хотела пожить свободной, взрослой жизнью. Я могу понять Стивенсона – молодая девица уезжает за сотни миль и не хочет видеть рядом с собой отца. Разве это приятно? Мне бы, наверное, такое тоже не понравилось. А еще мне кажется, что он сильно боялся, что с ней что-нибудь случится. В этом большом, неуютном городе, где он не сможет помочь и защитить.

И, конечно же, он подозревал, что она занимается там чем-то не вполне хорошим, раз не хочет, чтобы он жил рядом. Может быть, снимается в порно? Или занимается проституцией? Или вытворяет еще что-нибудь отвратительное, что не считается у современной молодежи зазорным?

Чуть позже я узнал, что ее убили. Об этом мне, естественно, тоже рассказали на работе. Сплетни разлетаются быстро, как зараза. Но я не особо этому верил, потому как слухи – очень ненадежная штука, и выдумки в них гораздо больше, чем реальных фактов. Сам Стивенсон ничего не рассказывал, он вообще ни с кем толком не общался. И мне, если честно, было без разницы, как это произошло, факт оставался фактом – человек потерял самое дорогое, что у него было.

Мне было за него реально страшно. Он настолько перестал быть похожим на себя, что иногда мне казалось, что это другой, незнакомый мне человек. Стивенсон, конечно, и раньше был не шибко многословным парнем, но теперь он вообще ничего никому не говорил. Он постоянно уходил куда-то в безлюдное место, чтобы его никто не видел, а так, как водохранилище было достаточно большим и многоуровневым, сделать это было несложно.

Теперь, когда я ходил на дневную смену по утрам, в моей голове прокручивалась немая сцена, в которой я застал его в тот самый день – Стивенсон сидит в раздевалке один-одинешенек, похожий на большую безжизненную куклу, смотрит в одну точку и не двигается, только едва подрагивает его щетинистый подбородок. Я вспоминал его темные пустые глаза – в них не было ничего, они напоминали черные дыры от пуль. Ассоциативный ряд с тем роковым днем буквально преследовал меня каждое утро. Да и вообще, это событие выбило меня из колеи, точно Стивенсон был мне каким-то родственником. Неужели мы настолько привыкли к размеренному течению жизни, что любое будоражащее событие способно выбить почву из-под ног?

Может быть, так оно и было. Во всяком случае, ко мне это точно относилось. Не сказать, что я был слишком чувствительным человеком, но в последние годы любой негатив извне заставлял меня нервничать и испытывать острое беспокойство. Любое беспокойство в наших краях лечилось одинаково – с помощью виски. Я, однако, не перегибал палку, хоть и стал выпивать немного чаще, а вот Стивенсон начал пить почти каждый день. Он умудрялся делать это даже на работе, но никто его в этом не упрекал. В нашем мельчающем городишке почти все друг друга знали, так что ребята с водохранилища прекрасно понимали его состояние. Но чем ему можно было помочь? Увольнять его, конечно же, никто не собирался. С тем же успехом можно было просто его пристрелить – в его состоянии это означало окончательный финал всего. Хотя, я думаю, и сейчас для него уже наступил полный финал. Мы старались быть с ним обходительны и почти никогда не делали ему замечания по поводу пьянства. Он таскал бутылку в своем комбинезоне, даже не пытаясь ее спрятать. Просто доставал из кармана и прихлебывал.

К счастью, он не совершал никаких ужасных поступков в таком состоянии. Более того, это никак не сказывалось на качестве его работы. Я всегда опасался, что он перепьет и окончательно загнется. Его запой длился, наверное, недели две. Все это время он вел себя абсолютно одинаково – раньше всех приходил на работу, пил до самого конца смены (обычно в день у него уходило по трехсотграммовой бутылке, хотя иногда он приносил и поллитровую), позже всех уходил, а во время рабочего дня старался находиться где-нибудь подальше от людей.

На фоне всего этого произошло еще кое-что, буквально ударившее обухом по моей отвыкшей от потрясений психике. Как-то раз, когда я пришел на ночную смену, он снова сидел в раздевалке возле своего шкафчика, и это опять навеяло мне неприятные ассоциации. Он вновь был со своей поллитровой подружкой – ее горлышко торчало из бокового кармана его рабочего комбинезона. Я поздоровался с ним и отправился переодеваться, краем глаза наблюдая, что он будет делать дальше. Стивенсон кивнул, достал бутылку, сделал маленький глоток, а затем направился ко мне.

– Слушай… – он подошел еще чуть ближе и неуверенно остановился. – Ты не видел возле резервуаров ничего подозрительного?